ПОП И НИЩИЙ

Притча

Стоит Нищий у рыночных ворот – поёт Лазаря. Тут подходит к нему Поп и спрашивает:

– Зачем так кричишь, дитя моё, и к тому же неправду?

– Это где же неправду? – обиделся Нищий.

– А потому что, – начал пояснять Поп, – твой рассказ зело противуречив. То ты, понимаешь, сирота. То ты – погорелец. То тебя бандиты ограбили. То – милиция. То ты – ветеран войны. То ты, вообще, слепой инвалид...

– А что, святой отец…

– Честной.

– Чё?

– Честной отец, надо говорить.

– Ну вот. А что, батюшка, в одной жизни всё это не может бывать?

– Ну, так-то может… Но это же всё равно неправда!

– Так это ж я для красоты… – усмехнулся Нищий.

– Какой ещё красоты?

– Слова…

– Какого ещё слова?

– Ну, моего… – отвечал Нищий, – ты, батюшка, не серчай, что убог я и грамоте не силён, зато когда пою…

– Кричишь ты, окаянный!

– …когда я пою, бабоньки рыдают, вот ведь как. А рыдают они, батюшка, своих мужиков жалеючи… ну, и мне малость перепадается.

– Ишь, – осклабился Поп, – артист. Ну а ежели не «петь», думаешь, «перепадаться» не будет?

– Так ежели токмо в этом суть была? Я ж для них, бабонек, стараюсь больше…

Посмеялся Поп, дал Нищему банкноту, – это, мол, от самой Царицы Небесной тебе, – и пошёл дальше.

* * *

Дома Поп рассказал это Попадье, которая была на сносях в очередной раз, – деток любили; пяток уже справили, а так, шутка сказать, дюжину намечали, Бог даст, по числу апостолов. А Попадья и молвила:

– Не понимаю, чему смеёшься ты, свет мой. Сдаётся мне, он – просто плут…

– Ясно дело, что плут! – воскликнул Поп. – Над тем и смеюсь, радость моя…

– Ах, прости Господи, – вздохнула Попадья и зазвонила в колокольчик.

Сбежались детки к трапезе.

– А где же Петя? – спрашивает отец.

– Он сейчас придёт, он с дяденькой у калитки разговаривает, – отвечает старшая девочка Оля. – Покамисть мы молитву скажем, да, пап?!

– Нет, – строго сказал отец, глядя в окно веранды, – сегодня Петина очередь, он и скажет молитву, а потом три земных поклона положит за опоздание… Что-то я его там не вижу, где он у калитки-то?

Всё семейство выбежало в сад, стало окликать Петю. Поп зашёл за калитку, осмотрелся по сторонам. Детки пересказали ещё раз, что видели. Сначала они подумали, что дяденька – к папеньке, потому как похож на церковного, с бородой, в простецкой одежде; хотели уже звать папеньку, как незнакомец сказал, что ему воды только надо. Петя вынес ему воды. И вот дяденька с ним и разговорился. О чём? Ничего не разобрать было. Дяденька говорил быстро и непонятно. Но Петя слушал во все уши и ещё вопросы задавал. Какие? Тоже непонятные… Старшая девочка Оля, перешедшая в седьмой класс, осторожно произнесла слово «ан-тро-пологические». Отец так и хлопнул ладонями по коленям. Ох уж этот Петя… Мать в тихом сумасшествии привлекла к себе трёхлетнего Филю, шепнула ему на ухо:

– Скажи что-нибудь, ангелочек мой.

– Петя спрятался, – пролепетал ребёнок.

– Спрятался, – облегчённо выдохнули все.

– А где Петя спрятался, покажи, сынок? – спросил отец.

– Его волк спрятал, – ответил Филя.

– Филипп, Петя в доме спрятался или в саду? – терпеливо спросил отец.

– Петю волк спрятал, – ответил Филя.

Петю искали и в доме и в саду; звали, грозились, умоляли, но не выходил Петя. Ужин давно остыл. Филя отвечал одно и то же. Наконец, решили звонить в милицию. И тут раздался трапезный колокольчик. В гостиной никого не было, кроме Фили, который ел суп, но он не мог бы дотянуться до середины стола. Все побежали в гостиную. Петя бессовестно хохотал. Братик повторял за ним.

Нищий жил в двухкомнатной квартире со старой больной матерью. Мать болела ногами, из дому никуда не выходила, сидела у себя в комнатке, смотрела телевизор, варила кушать ещё. Сын получал за неё пенсию, ходил в магазин, жил одиноко, после «работы» (на базаре) никуда не выходил, друзей у него не было, и телевизор не смотрел, – одно его только занимало в жизни – иной мир, каково там будет, и будет ли? Нет, он верил в него и верил, что всё будет замечательно, во много раз лучше, чем здесь. Имелась у него книжка про это. Учёный человек написал. Правда, если от ума читать, то ничего не понятно. Надо эти страницы как-то душою взять, со всею душою, как в шар заключить и не отпускать. Но сначала надо сильно захотеть, так захотеть, чтоб плакать охота стало… В общем, в мире этом, ином, всё должно быть так, как сам при жизни подготовишь. Но подготовишь не в смысле, чтобы прожить достойно и тому подобное, это само собой. Подготовить нужно то место, куда душа твоя отправится на покой. Для чего требуется неуклонный взгляд и хотя бы чуточку фантазии. Короче говоря, мечтай – и сбудется. Но в книжке это называется трансцендентальной медитацией. Нищий занимался медитацией каждый вечер после «работы», на кухне, потом в зале, пока не засыпал. Медитации были глубокими, тяжёлыми, как чёрное дно колодца, и пробуждения поначалу давались с мучительным трудом. Однако обещанный оздоровительный эффект наконец пришёл к нему. По утрам стало легче, голова уже не болела, не тошнило… Главное, он понял, это – соблюсти разумную меру. Его разумная мера на один сеанс составляла примерно 350-400 грамм водки с учётом закуски; без учёта – грамм 250. Сухому закону, непременному условию тренировки, Нищий не уступил. Так проще и яснее. Хлопнул и сиди. Думай о хорошем. О, как хорошо было переноситься в рай, в то место, где всё иное: Катька (его ожившая жена), нормальная работа с человеческой зарплатой, дети (не успевшие родиться здесь), здоровая матушка, квартира в новом благоустроенном районе, благоустроенная страна с порядком на улицах, с приемлемыми ценами в магазинах, с низкими налогами, в общем, нормальная, не собачья жизнь… После смерти жены его сломило. Она была точно такою же, как он, только женщина, и другого такого человека просто не могло существовать на свете; даже мать его так не понимала. Мать под старость вообще мало что стала понимать. Она его вечно бранила за то, что он такой идиот, не может устроить свою жизнь, работает, работает (она не знала), а проку нету, все деньги пропивает (ну не все, копеечки он пропивал, кое-что оставалось на хлеб, носки, трусы), не женится и т. д. Называла его идиотом в буквальном смысле. Он подумывал об этом. То есть, не пора ли ему в дурку? Вроде бы подходил по всем параметрам, ясно и без матери. Вообще-то вариант. Полежать там, пока из тебя не сделают окончательного психа, а потом пенсию оформить и дальше жить, только денюжки получать да раз в год, или сколько там, обследование проходить. Хотя будешь чисто животным или растением. А жизнь и так скучна и тосклива, – не знаешь, куда от неё деться. Хотелось иного, быстрого способа. Слишком он был слаб для самоубийства, воли не хватало (воли ни на что не хватало). А вот помыться, побриться, снова ходить на обычную работу, встречаться с женщинами – к этому он давно подготовил себя, но в ином месте; осталась малость – подождать. Но смерть не хотела являться. И порою ему было так обидно, что он раскрывал свой перочинный ножичек и делал на себе неглубокие порезы. Глубокие делать всё же боялся. Даже в самом медитативном состоянии не отпускал его кишкотный страх перед последней болью и мучительным расставанием. Тела было жальче всего. Этого презренного, бледно-холоднокожего, несуразного. С другой стороны, он однако надеялся получить там другое, - раз уж всё будет другим. Но тело как таковое его мало интересовало, даже в период совместной жизни с Катькой. У него были комплексы, связанные с душевной частью. Всю жизнь он завидовал талантам. Талантом он считал того, кто что-нибудь умеет. А таких много. В смысле, не тех, кто умеет в стенку гвоздь забить, хотя это тоже. Он завидовал художникам, поэтам и другим. Вот допустим, сосед с верхнего этажа, Валерка-афганец, он рисует. Сам, причём, натренировался. Маслом, акварелью, всё по-настоящему. Месяц бухает, потом рисует. Пейзажи, натюрморты… Неплохо получается, люди берут. А в детстве друг был, на гитаре классно играл, сам, причём, натренировался тоже. Всё песни сочинял. Потом, правда, спился. Они, творческие личности, все спиваются рано или поздно. Был ли у него какой-нибудь задаток? Никогда. Но, может быть, со временем и появится. Если сильно хотеть – сбудется. Вот он хотел выступать на эстраде. Ну, как хотел? Не сильно. Думать думал, но делать ничего не делал. Потому что призвания не имел, таланта. А без таланта – бесполезно. Но нравилась ему сцена. Столько внимания на тебя обращено. Смешишь публику, кривляешься. И самое главное: они не знают, какой ты есть в жизни, они видят только образ, тобою созданный, они – обмануты, нет, наоборот, они – просвещены, ведь задача артиста – просветительская, артист открывает людям глаза, показывает им истину, ведь первое, что прозревший видит, это, конечно, самого себя; в артисте – себя. Артист – это зеркало, хоть иногда кривое, хоть иногда разбитое; душа артиста всегда трагична в не узнанном собою одиночестве; она знает только одиночества других; она и существует для того, чтобы другие через неё узнавали свои одиночества; открыться же перед другими она не имеет права, так что ей не с кем разделить грусти по поводу такого положения – только через других, к другим, преподав чужую грусть как собственную. Этот момент Нищий уловил совершенно точно. Он им, артистам, завидовал больше всего. Но после смерти жены всё пошло на перекос, и он даже телевизор перестал смотреть, и завидовать перестал, одной смерти хотел… Однако же своя площадка – сбылась. Это произошло стихийно, он сам не понял, откуда нашлись вдохновение и энтузиазм, откуда взялся этот плач, этот мужицкий стих, вообще наглость.

Пришёл Нищий в тот день домой, а матери нет. Телик работает, а матери нет. А она уже год как из дому не выходила, изредка на скамеечке у подъезда посидит, больше никуда. К соседкам ходить у ней привычки не было – не к кому; одни алкаши кругом. Суп на плите стоит, ещё тёплый. Присел на табуретку, налил первую рюмку, как обычно, с устатку – а не пьётся. Где матушка? На скамейке не сидит, в туалете, в ванной её нет, комнатка пуста, телевизор работает, а – пуста, неужели всё-таки к соседям зашла? Поболтать захотелось? Она их терпеть не может, и вдруг – поболтать? Он не мог пить в такой непривычной обстановке, сидеть, специально ждать матушку тоже не мог; он взялся за книжку. Чтение этой книги отличалось от чтения других книг. Собственно никакого чтения и не было, кроме этой книги, зачитанной до дыр, вдоль и поперёк заученной. Конечно, существовали где-то когда-то детективы, фантастики, но это ничего особенного, как марки, значки, пластинки – детство у всех одинаково; но эту книжку он подобрал после смерти жены на улице, - чистый дар богов; какое было утешение в первый раз читать её, какая польза и радость. Главное, что написана по простому, на понятном русском языке, без всяких заковыристых слов. Одно только: «трансцендентальная медитация». Но ведь объяснил человек, что это значит. Это значит, короче говоря, молитву. Но не типа «отче наш», а попроще, лишь бы от всего сердца было. В двух словах не скажешь, придётся такую же книжку писать…

Но чтение тоже не шло, хотя он мог читать её по памяти. Память не работала. Всё сломалось внутри. Пить не хотелось. Нищий просидел на табуретке до темноты. Открыл глаза от яркого света. Это матушка зашла в кухню за вечерним лекарством.

– Ты где была, мать?

– Я? Здесь была, а что?

– И никуда не выходила?

– Не. Подремала немножко. А что? Белая горячка уже? А я тебе говорила, что ты допьёшься, говорила…

– Говорила, говорила…

Зашёл в старушечью комнатку. Постель примята; и правда – лежала, вон покрывало даже тёплое ещё. Ожесточился Нищий и начал пить скорее.

Пете крупно досталось в тот день. Строгий отец назначил ему самую суровую доселе епитимью: сто поклонов и сухоядение. Даже мать не заступилась. К тому же через неделю отец обещал отвести Петю в монастырь и оставить до окончания летних каникул, впрочем, не обещал – грозился, сам ещё не решив, не слишком ли это. Отец был хоть и строг, но отходчив. Петя знал, что папенька забудет о своём обещании, если он будет смиренно себя вести, – то есть молчать и слушаться, – этого папенька любит. Так что Петя не боялся монастыря, хотя вообще боялся. Однажды его оставляли там, правда, на недельку. Но какая это была неделька: послушание – молитва, молитва – послушание… Телевизоров нет, компьютера нет, музыку не послушать, никуда не сходить, смеяться нельзя, много разговаривать нельзя, читать – можно, но церковную литературу. Повеситься можно от такой жизни. Петя спрашивал монахов, как они так живут, наверное, тяжело? Да нет, не тяжело, отвечали они, с Богом – всё легко. Петя им верил. Монахи правду говорили. С Богом действительно всё легко. Иногда он сам это чувствовал. Но были у Пети вопросы и к Богу. Он никому не говорил, хотя родители и братья с сёстрами хорошо это знали, и каждый по-своему сердились. Видимо, сердился и Бог. Но Пете было уже почти всё равно. Дабы не соблазнить деток, скажем только, что Петя слишком много читал, – всякой литературы, не одной лишь церковной. Но он был здоровым мальчиком, он осознавал справедливость наказания за свою «выходку» с исчезновением. И поэтому, честно отбив сто поклонов (двадцать пять поклонов), он со спокойной совестью побежал на речку. Тогда и утонул. Так, детки, бывает с непослушными детьми. Ведь сколько раз ему говорили, не заплывай далеко. А он заплывал. И в этот раз заплыл. Только схватила Она его за ногу и утянула на дно. Звал на помощь. Поздно услышали, – какие-то странные всплески, всхлипы. Пока поняли, пока нашли, он был уже весь полон воды и посиневший.

Случилась беда и в доме Нищего. А он ещё думал, проснувшись утром, какой ему странный сон приснился, к чему? Сидят за кухонным столом матушка, он и Катька. Чинно так сидят, то есть еды не трогают, спины прямые, как на поминках, руки по коленкам, одежды белые, лица простые, словно надетые, ни один мускул не двинется, а в глазах… а глаза светятся каким-то неземным светом. За окном же – ночь черная и тишина тоже черная. Подошёл он к ним. На столе закуска богатая, рюмки налиты. Спрашивает: «А мне где сесть?» Как будто он сам же и не сидит с ними. Сидит, но только почему-то он себя там не чувствует, а себя, со стороны подошедшего, чувствует. А Катька отвечает, обращаясь, главное, к нему, сидящему: «Милый, о чём ты?» Вопросом ответила. Не понял он, кто теперь её отвечать должен, он или… он. А матушка? Она тоже на него, сидящего, уставилась и его, стоящего, не замечает. «Это он, – говорит матушка, – так, с тех пор как ты ушла, беснуется, хочет сказать, что места ему нигде нет… Вот когда я уйду, он так бесноваться не будет…» – «Да что ты такое говоришь, мать?» – не вытерпел сын и потянулся за рюмкой. Тут сон и обрывается. Нищий вскочил с дивана в тряском раннем похмелье. Холодная вода из-под крана попала ядрёно в нос, зафыркал, потом задел плечом угол холодильника, слёзы накатывались сами собой, он ничего не видел, кроме тумана в сиреневых вспышках слева и справа. Потом его чуть не стошнило. Минут пять или десять пробыл, склонившись над унитазом, в мятущемся беспамятном духе. Затем стало знобить. Всё это было дико. Водку он вечером выжрал. В принципе, каждодневная норма. Организм натренирован. Вчера немного позже закончил, но это не играет роли. Раньше – позже. Правда, без медитации. Да, вчера медитацию он отменил. Из-за переволнений по поводу матушки, ну и себя. Надо же ей было про белую горячку упомянуть. Злая стала в последнее время. А ему и так нелегко, жить не хочется. Зачем она это? Может быть, он уже и отказывался от водки, завязывать собирался, а она сама всё наоборот сделала… Затем он несколько минут сидел на диване, с тем, чтобы лечь обратно, хотя бы полежать, – уже рассветало, – только память о сне, или то был запоздалый медитативный момент, заставила его замереть. Катерина, как он иногда называл Катьку, любила его чистой бабьей любовью. Скромная, отзывчивая, бессловесная, нежная женщина оказалась его единственным пристанищем и опорой. Но он поздно нашёл её. Они не успели толком пожить вместе. Надо было сразу делать ребёнка. Надо было не слушать её. Она боялась, что ребёнок родится больным. Врачи, дескать, выражали сомнения. Неожиданно всё случилось. Хотя почему неожиданно? Он знал, что болезнь её в условиях нищенской действительности неизлечима, и что до тех пор будет лишь прогрессировать. Они вообще-то рассчитывали на лет пять-десять. Но всё случилось в три года. Три года ада и рая. Как они жалели друг друга, берегли, любили. Даже мать дивилась их нежности, ни у кого, говорит, такого не видела, голубки. Так и говорила: «голубки». Но они томились в клетке… Хотя он часто вспоминал Катерину, она никогда не снилась ему. Это обижало. Он бесился с водкой, загонял себя в самое немыслимое трансцендентальное одиночество и плакал. Сегодня он тоже плакал.

Матушка почила, видимо, среди самой ночи, может быть, когда он ещё бухал. Одевшись и опохмелившись, он заглянул в её комнатку, там она или не там. Она лежала на спине, вытянувшись, словно покойник. Она и была покойник. Лицо белое, страшно неподвижное, и какое-то запавшее; знакомые траурные отметины вокруг глаз и рта. Сын громко позвал её, проверил запястье… Нет, всё нормально, правда.

Отпевал Поп милого сыночка в хмурый непогожий день, черные тучи заслоняли солнце как басурмане, то утихал, то снова лил холодный дождь, на кладбище люди стояли по щиколотку в жидкой грязи и дождевиках. Мальчишка-алтарник дважды зажигал кадило. Поп несколько раз прерывался сам, закашлявшись. Открытая страничка требника шуршала под ветром, пока Поп не захлопнул книжицу, дочитав по памяти. Наконец, когда совсем закончили, дочь Оля шепнула батюшке новость: «это тот самый дяденька, который тогда с Митей разговаривал». Поп посмотрел на человека, идущего между соседними рядами могил, и узнал в нём Нищего с базара. Нищий на оклик обернулся.

– Что вам нужно? – спросил он.

Достав из кармана мелочь, Поп велел дочери передать Нищему. Но тот, отмахнувшись, пошёл дальше. Поп догнал его.

– Я мать похоронил, – сказал Нищий.

– А я – сына, – сказал Поп.

– Вы деньги спрячьте, – сказал Нищий, – я не побируша кладбищенский, не попрошайка…

– Я знаю, – сказал Поп с грустью, – ты – это ты. Прости меня, Божий человек…

– Я – не Божий…

– Ну, хорошо, просто человек.

– Я не просто человек. Давай деньги!

Поп покачал головой, двинулся прочь. Все уже отъехали. У ворот стояла только его машина. Дети ждали батюшку. Жена Наташа лежала в больнице. С кладбища они сразу заедут к ней. Потом сразу домой. Формальные поминки с родными. Потом он хотел часок отдохнуть, побыть один в комнате; он так устал, постарел за эти дни, и так ослаб духом, что иногда совсем не понимал, что говорили другие, и что говорил сам; литургию служил механически, с отупелой душой, чего раньше не было, даже в самые трудные дни в году, когда служба – настоящее испытание, это великопостные дни и пасхальная неделя, но другое дело – сейчас; вечером он съездит в монастырь, к духовнику игумену В., может быть, заночует там. Нет, он не теряет веру. Это только враг рода человеческого может нашептать, что он теряет веру. И он не ропщет. Даже наоборот (в том-то и дело). Нет ропота, но появилась хладность. Точно со смертью сына немножко умер и он. Но это совсем не немножко; это признак того, насколько он слаб духовно и недостоин как пастырь. А значит, горд и маловерен… А ведь он стал священником просто потому, что любит людей. Именно так. Да, этот момент на первый взгляд кажется сомнительным. Почему не учителем, не врачом, как отец, не юристом и т. д.? Он размышлял над своим решением, сопоставлял с теми и иными причинами, но в конце концов пришёл к честному выводу, что, да, всё это – из-за любви к людям. И ещё, конечно, потому, что любовь к людям и любовь к Богу были нераздельны. В самом начале он даже хотел стать монахом, чтобы вдали от мира молиться за этот же мир, по примеру святых отцов-пустынников. Но после беседы с одним благодатным батюшкой из Сарова с него сошла эта блажь, навеянная чтением святоотеческой литературы и юношескими идеалами о мире. Оказалось всё не так просто: монахи, бесспорно, любят людей, иначе какие они христиане, но не любят мира, точнее, не принимают суетности его; они стремятся к ангельскому житию, насколько это возможно, и сие есть высший удел на земле – пустынножительство, – но и самый тяжёлый… и простой для тех, кто призван. А призван тот, у кого любви к Богу больше всего. А у кого любви к Богу больше всего, тот желает служить Богу, а не миру, и даже не людям. За людей – только молитва. А тебе, – заключил благодатный батюшка из Сарова, – как я вижу, надо в миру быть, после семинарии женись и иди на приход. Так и благословил его на службу в миру. А он и сам тогда уже понял, что монастырь не для него, потому что он любит общение, любит девушек, любит детей и любит мир в целом, со всей его суетностью, прости Господи. Он хочет остаться и служить людям, как служил людям его отец, врач по призванию и долгу… Так может быть в этом всё дело? Слишком многого он хотел, а о главном, о том, что на всё есть воля Божья, забыл, оттого и смутился. Не надо было хотеть, а он хотел. Надо было отдаться воле Божьей без остатка, а он не смог, не захотел. Не надо было любить так сильно. Только Бога – можно, а людей нельзя. Людей из гордости любят больше Бога или так как Бога: атеисты и язычники. Вот Иов – какой должно быть поучительный пример. Но… что «но»? Он, Иов, потерял всё – это-то, как ни странно, почти ничего. С этим можно жить. Да, жить и быть Иовом. Становиться Иовом. Это намного легче, нежели, потеряв одно, иметь другое…

– Ты зачем идёшь за мной, я забыл? – спросил он Нищего. – Ах да, тебе деньги нужны…

– Мне выпить нужно, – ответил Нищий, – а деньги мне не нужны.

– Ну, так идём к машине.

Поп достал из багажника бутылку «Кагора», протянул её Нищему. Тот взял, отнюдь не кобенясь.

– Вы меня, отец, подвезите до города, а то…

– Садись.

Машина сдвинулась с мёртвой точки, пробуксовав в размоклой грязи, выехала на асфальт. Нищий достал из кармана перочинный ножик, раскрыл штопор, и только было вкрутил в пробку зажатой ногами бутылки, как Поп закачал головой:

– Эге. Так не пойдёт. Дома выпьешь.

– А дома у меня нету, – просто сказал Нищий.

– Как это нету? – не понял Поп.

– Он бомж, наверно, папа, – подсказала умная дочь Оля, перестав шушукаться с другими детьми на заднем сиденье (они спорили, он это или не он – тот, который тогда подходил к калитке и долго разговаривал с Петей; старшая утверждала, что – он).

– Оля! – строго сказал отец, строго посмотрев в кабинное зеркальце.

– А что Оля? – неожиданно с вызовом проговорила дочь. – Мне нельзя высказаться? Я уже не маленькая, папа, имею право голоса…

– Оля, – повторил отец мягче.

– Нет, не Оля, – продолжала дочь, – не Оля, а вот этот вот… дядя. Ты скажи ему, спроси его, о чём он разговаривал тогда с Петей у калитки? На что он Петю подбивал? Я же помню, дядя, как вы повторяли всё время… – и тут она запнулась.

– Что он повторял? – спросил отец, мельком взглянув на Нищего.

Тот сидел как пристёгнутый, но не ремнями безопасности, а ремнями, допустим, электрического стула. То ли пытаясь понять, что здесь происходит, то ли, поняв, пытался притвориться. Священник ещё раз взглянул: не прячется ли лукавинка в этой заношенной смутной бороде, в этих прищуренных затуманенных глазках? Нет, бомжеватое, обутое вечной мыслью о вечном алкогольном забвении, лицо типичной неудавшейся жизни тут было; типичная неудача с маленькой претензией на оригинальность (Поп вспомнил плута у рыночных ворот), хотя что считается удачей у людей с типичным достатком и уровнем сознания? Грешно и мерзко, прости Господи.

– Он повторял, – ответила Оля, – он повторял, что Бога нет, а Сатана есть.

Поп был готов затормозить и высадить неприятного человека. Но, стиснув руль, стиснув зубы, он спросил его:

– Это правда?

– Что правда? – сказал Нищий, словно отвлёкшись от каких-то отдалённых мыслей.

– То, что ты так говорил?

– Как говорил? – продолжал Нищий.

Поп не поверил ушам, взглянул ещё раз. Нет, человек не может быть настолько… артистом. Или он бесноват? Бесноват как сам бес.

– А вот я ещё вспомнила, – воспользовалась паузой Оля, –насчёт «ан-тропо-логического». Он говорил, что люди всё равно хотят верить в Бога, и Сатана попустил им такую слабость, чтобы они не убивали себя слишком сразу, а ещё помучались здесь на земле. Для этого он и придумал им Иисуса Христа – ан-тропо-логическое выражение его ненависти к людям…

– Умная девочка, – вставил Нищий как ни в чём не бывало.

– Да? – сказал Поп. – Да, у меня все дети умные. Петя тоже был умный мальчик…

– И впечатлительный, – добавила Оля. – Не надо было ему такое говорить, дядя. Вы в ад попадёте…

– Оля!

– За что я в ад попаду? – ухмыльнулся Нищий.

– За соблазнение малых сих. Он и так после всяких книжек кощунствовал, а вы его совсем добили. Вот он и утопился.

Поп остановил машину, повернулся к дочери.

– Он – не топился, Оля.

– Папа, а тогда почему он в тот день у всех прощение просил?

– Раскаялся.

– За это он уже просил прощения.

– Так. Сейчас кто-то из вас выйдет из машины – или ты, или ты. Простите меня ради Бога.

– Ничего, – сказал Нищий, – я вылезу. Уже город почти.

Оля всхлипнула, обняла братика Филю. Молчун Павлик притворялся спящим. Самый смиренный ребёнок. Даже тихая и трусливая Маша, которую оставили дома с Алевтиной из воскресной школы хлопотать на кухне, не такая смиренная. Боится кладбищ, боится покойников. В церкви не любит стоять. Петя тоже не любил… Славные детки, никто не говорил, что с вами будет легко и гладко. Боженька посылает вас сюда и к радости и к скорби – чтобы не ленилась душа человеческая. Мы же в ответе за тех, кого приручили.

Поп не позволил ему выйти, поехал дальше, – Оля наверно успокоилась. Но молчание невозможное. Поп спросил Нищего, как зовут его, крещён ли он. Какое-то двойственное, неоднозначное впечатление он производит. Поначалу казался одержимым, сейчас – как будто блаженный.

Нищий не ответил. Поп спросил:

– Матушку твою как звали? Она-то хоть крещённая была? В церковь ходила?

Закончились деревья, огороды, поля, грязь, дождь.

– Где тебя высадить? – спросил Поп у Нищего. – Где ты живёшь?

– Отец, – ответил тот, – а как на том свете мир устроен? По-божески или по-человечески?

– А ты сам-то как хочешь?

– Понятно, – вздохнул Нищий.

– Что тебе понятно?

– Что никто ничего толком не знает. Одни говорят: вера нужна. Другие: разум. Третьи: ни веры, ни разума. Умрёт человек, а окажется четвёртое. Или пятое.

– Вера нужна, – сказал Поп, – без веры нет ни разума, ни четвёртого, ни пятого, ни десятого…

– А вы думаете, что я сомневающийся?

– Нет, я думаю, что ты болен. Тебе в храм нужно. Больше никуда. Или умрёшь…

– А я и так умру.

– Я имею в виду, скоро.

– А я и хочу скоро. Очень даже скоро. Сегодня.

– Нет.

– Ведь это моё дело?!

– А моё дело в том, чтобы ты этого не сделал.

– Вы – не Бог.

– Я – священник…

– А если этого хочет Бог, то вы идёте против Бога, будь вы хоть трижды священником. Плохой вы, однако, священник.

– Может быть, я плохой священник. Но я точно знаю, что Бог этого не хочет. Ты – этого хочешь, потому что заблуждаешься; потому что болен. И я хочу тебе помочь…

– Тогда оставьте меня в покое. Я вылезу.

– Нет, ты не вылезешь. Ты поедешь со мной, в монастырь к игумену В.

Нищий открыл на ходу дверцу и «вылез». Произошло это так скоро, что Поп не успел ни затормозить, ни схватить его за ворот. Одно спасло Нищего, что попал он не на проезжую часть, а на газон перед тротуаром, всё же имея опасность сломать шею, руки, рёбра…

Отвёз Поп Нищего в травмпункт. Накладывая швы, – разбитая бутылка порезала руки, – богобоязненная врачиха не могла нарадоваться чуду. Поп согласился. Благословил. Оля вышла из коридора увидеть раны. «Простите», – сказала. Отец взял её за руку; они уже опаздывали. А он так ничего и не сделал для человека, нуждающегося в помощи, не смог, не успел, или может, даже не захотел; а ведь это Господь, Господь послал его, чтобы он помог ему, хотя бы словом, – и именно в такой день, в такой трудный день…

Нищий подождал немного и вышел следом. Было ещё светло, но серо и пасмурно, как осенью, тучи заслоняли небо, дул холодный ветер, хотя не крапал дождик, лужи рябились от падающих с крыш и деревьев капель весь день переменно лившего дождя. Хотел он выбросить изорванную куртку по дороге, но передумал, вспомнил, что он уже бомж, чего стесняться? Да, он не обманул Попа: он – бомж. Со вчерашнего дня. И как скоро он приобрёл этот вид, только пах ещё немножко не так. Бомжи не пахнут «Кагором». Он жил теперь в подвале своего бывшего дома на сваях, в холодном земляном подвале. Там он и зарыл сокровище своё, зарыл, утрамбовал хорошенько и ящичек пустой и бездонный на то место поставил. Небрежно так, наискосок. Рядом ещё два кирпичных обломка подкинул для натуральности.

Матушку-то не на что было хоронить, вот он и продал срочно квартиру. Они, люди, сами пришли. Мужик, говорят, соболезнуем, давай помянем её душу. Водки много вместе выпили. Наутро принесли ещё водки. Давай, говорят, эту прекрасную добрую женщину похороним честь по чести, что думаешь? Он: «обязательно». Друзьями их называл. Они: «мы всё сделаем, братан». – «А кто ”мы”?» – спрашивает. «Фирма», – отвечают. Достают бумагу. «Не дрейфь, мужик, фирма всё сделает, подписывай». Ну, подписал. И вправду похоронили. Быстрые, шустрые ребята. Но и квартиру отобрали. Фактически. Говорят, ты подписывал? Подписывал. Всё по закону. Теперь она наша, по закону купленная. Он: «ребята, выходит, вы меня обманули?» – «Ничё подобного, мы твою матушку похоронили за счёт стоимости квартиры, а ритуальные услуги тоже не дёшевы, почти как квартира». Наглые, здоровые, смеются в лицо, знают, ничего он не сможет с ними сделать. «Иди, иди, гуляй, папаша». Дали ему тыщонку, водку в обе руки и выпроводили из подъезда. Он за эти три дня вообще не приходил в себя. Всё время пьяный был. А когда он пьяный, он ведь спокойный, медитативный такой, совсем не как другие, его в это время хоть куда перекладывай как мебель – не заметит. Ну, заметит, конечно, но не придаст значению, примерно так. Поэтому всяким прохвостам с ним пить – просто подарок. Да он и сам это где-то понимал, оттого и пил всегда в одиночку. Не специально. По положению вещей и в виду чисто субъективного свойства. Иначе он, может быть, и не пил бы вовсе, и жизнь сложилась по-другому. Но это всё, конечно, фантастические домыслы обывательского сознания. Универсальное сознание – такое как Бог или гений – располагает фактами, влияющими на причины. Это даже не работа мозга. Игра. Он и впустил их в дом, чтобы всё завертелось, закружилось, наконец, и мамка умерла тоже поэтому, может быть…

Тёмный, сырой, холодный подвалище, здесь он уже ночевал одну ночь. Просто. Когда в кишках греет алкоголь, заснуть можно где хочешь. А алкоголя у него было сколько хочешь. Его он и зарыл там, сокровище своё. Мечты сбываются, да? Вон он и хотел избыть свою мечту о мире ином, как-то: упиться до смерти. Говорят, сердце не выдерживает, если много-много принять. Алкогольная передозировка тоже бывает. Может, у наркоманов проще, они – раз и всё, не ждут, не ворочаются. Жалко даже, что он не наркоман. Водка эта всё же противная штука. Поди ещё рвать начнёт. Снова пить. А если не хватит? Так он и взял её побольше. Вообще-то ему, слабенькому, должно хватить. Нет, а как ещё в иной мир попасть? Воли нету, боли боится. А водка отлично поможет, да и не слишком тоскливо будет. Раз и всё, никуда ходить не надо, ничего себе ломать, резать, бить, не надо, пей да пей, – сама придёт. И вот заберёт она его в мир иной – туда, где всё хорошо, Катька, матушка, как ангелы в белоснежном просторном одеянии, сидят за столом, его дожидаются, и он такой у порога тихо появляется, весь тоже в белоснежном, просторном, и у всех лица такие молодые, свежие, чистые, сияющие, ангельские, а у него ещё чуть-чуть пьяненькое, – не отошёл ещё, пройдёт скоро…

Подобрав кусок шифера, Нищий начал раскапывать. Осторожно, чтобы не пококать бутылки. Закапывать было нагоразд труднее. Земли под фундаментом не осталось. Пыль, камни, собачьи говёшки, стекло, это только на поверхности. Потом шла глина. Вот с ней-то он возился. Мог бы, конечно, и наверху где-нибудь зарыть, в лесочке, потом спокойно прийти сюда и покончить с жизнью. Сначала он вообще хотел на кладбище, у двух милых могилок. Там и земля мягкая и место – подходящей не бывает. Но как вести всё это? Привлекать внимание отяжеленным пакетом с позвякивающим содержанием было бы крайне нежелательно. Там, если хорошо посмотреть, полно народу. Всякого. А ему нужны уют и тишина. Полное одиночество. Он не должен никого видеть и слышать в этот час. Подумал и отменил кладбище. В лесочке? Здесь такого лесочка не встретишь. Всё занято, проверял. Тоже всякого сброду полно. Чтобы такое место отыскать, это сколько же надо п…ть от города. С тяжёлым пакетом. Нигде нет места человеку для спокойного ухода, везде ты будешь на виду, как животное в зоопарке. Даже какой-нибудь норы не оставят, отовсюду изгонят, где ни прячься. Вот и сюда, не ровен час, нагрянут или наркоманы или бомжи. Шприцы-то валяются, и бутылочные стёкла, и говном, правда давнишним, вон с того угла попахивает. Но раз другого места нету, что делать? Пусть будет так: всего лишь этажом ниже от того места, где жил раньше. Как-то даже символично. Но теперь это без разницы. Лишь бы всё получилось. Не нагрянули бы, в самом деле, или наркоманы или бомжи. Пусть всё остаётся как сейчас. Пусть они идут в другое место, где потеплее и почище, и посветлее. Подвалов, что ли, мало? Не все же заняты?! Есть подъезды, в конце концов.

Начал скорее пить, и первым же глотком поперхнулся, прыснул, водка омочила бороду и немного пролилась из бутылки. Подумал, что так не годится. Надо её, стерву, пить расчётливо. Пусть большими глотками, но с перерывами. Он же не нажраться хочет. Будет очень хреново, если завтра он проснётся. А это – проблема. Надо пить так, чтоб не вырвало. Если вырвет раньше времени, водка уже не полезет, хоть ты тресни, только будешь сидеть пьяненьким дураком весь в соплях. Надо пить так, чтобы и не отрубиться, то есть не заснуть спьяну. А как это контролировать, когда водка в голову даёт? М-да, ну и выбрал же способ. Нищий уже ругал себя. С другой стороны, как её, стерву, не выбрать, если он – алкоголик? Сделал ещё два хороших, правильных глотка, и – кажется, отпустило, думаться почти перестало. Тепло вернулось, тело уже не дрожало, свет перед глазами плавно тускнел, свет представлялся ему тающим холодом, а темнота – мягкой согревающей утробой, а сам себе он представлялся дитём, как в обратной перемотке на видео, из большого постепенно становится снова маленьким, ещё меньше, и, наконец, залезающим в материно чрево. Темноту он любил всегда. И тишину. Вот только холода и боли боялся. Запели сверчки…

Прошло ещё какое-то время, и свет в подвале померк, но не совсем, – Нищий различал стены, потолок, на их фоне свои руки, свои ноги. Достаточно темно. Больше пока не нужно. Встал, доковылял к тому вонючему углу, помочился. Он туда уже ходил пару раз за прошлую ночь, так что пованивало ещё и от этого. Ладно. Потом он отпил ещё, прямо там же, стоя, и тут – скрутило живот, блеванул. Но обидно как-то не было. Полегчало. Обратно отправился на ощупь. Доковылял. Водка больше не лезла. А её ещё так много. А он и одну не осилил. Говорила же покойная матушка, что он – идиот. Говорила, что он – алкаш. А он не верил. Надо было купить хоть хлеба. Очень хотелось есть. Но может не от водки, так с голоду умрёт он. Тоже сгодится. Правда, мучительнее, наверное. Сидеть, ждать Её, корчиться. Сегодня он почти не ел. Так, с утра, перед кладбищем, – проститься в последний раз с милыми могилками, – пожевал, опохмелившись, булку с сырком. И целый день есть не хотелось. Желудок словно отключился, странно так. Может, у него там что-то болезненное. Или воля настолько угасла. Не до еды, не до всего теперь… Ну, вот и простился. А что «простился»? Голова тупая, слова не строятся. Одно чувство: скорее, скорее. Встретить их там. И увидеть, удостовериться, что всё так и есть, как он представлял, хотел. Сегодня не получилось. Что ж, тогда завтра. Завтра он пойдёт на стройку высотки, встанет у самого края последнего этажа и будет пить. Бутылки хватит. Остальные надо раздать бухарям, пусть помянут. Да, так прямо и скажет им: «мужики, помяните меня добрым словом». Напоследок. Удивятся мужики, не поймут ничего, но деваться некуда, зауважают, а на следующий день узнают, что не шутил этот, как его? Вот такой был человек, – станут говорить.

Нищий невольно погрузился в свою трансцендентальную медитацию. Замкнул тяжёлые веки. Теперь это было безразлично. Уходить в себя; все эти грёзы. Как умерла матушка, он вспомнил про сон. Вспомнил досконально, до каждого слова. А ведь поначалу не обращал внимания. Гораздо ярче врезалось в память само видение и ощущение себя вне себя. Очень странное, безумное ощущение. Словно ты – уже не ты, но кто же тогда? Он спросил: «а мне где сесть?» – «О чём ты, милый?» – ответила, не поняла Катерина. А матушка поняла. Это он себе места не находит, вот как. Ты ушла, и он теперь не находит, унесла с собой его место. Всё беснуется. Но как можно было ей, матери-старушке, это понять? Мебели не крушил, ночами не пропадал, никого не трогал, не орал, не бил головой об стену. И, однако, бесновался. Надо признать. Тихо бесился сам в себе, уходя в трансцендентальную медитацию-хренитацию. Права матушка, хоть и не рассказывал ей ничего. Да разве об этом как-нибудь кому-нибудь расскажешь? Иной мир касался только его. Иной мир – это личный мир. Ему и в голову не могло прийти, что другие тоже наверно в него попадут, потому что смертны. Никто здесь не останется. Вот как был поглощён своей мечтой – бесился. Мечтал. Но предсказала матушка не точно: перестанет, когда она уйдёт. Тогда как он только и делает, что ходит голодный и пьяный, то есть, ещё хуже стало. Хотя книжечку в квартире оставил. На кой ляд она теперь ему? Он – натренировался уже. Он как бы уже умер. Осталась малость: умереть по правде. Но эта смерть, видимо, тоже, как и жизнь, по закону подлости работает. Всех забрала, а его – всё нет. Чтобы ещё на свете помучался. Как будто ещё чего-то не дополучил.

– А ведь ты хочешь жить, дурак, – послышался рядом голос.

– Не понял, – буркнул Нищий, начав медленно вставать.

В серой мгле смутно проглядывали очертания появившегося незнамо откуда человека. Нищий был бы рад испугаться, да, пьяный, не смог, испытав лишь тупое животное раздражение. Странно, что голос прозвучал близко, а сказавший стоял поодаль, у того места, где Нищий блеванул пять минут назад. Но эту разницу он едва учёл. Гораздо важнее, и страшнее, было то, что кто-то всё-таки нарушил его тишину, его покой, его смертельное одиночество. Умереть спокойно не дают. Везде лезут. Везде ты должен убегать, как будто они, люди, тебя преследуют, хотя на самом деле им на тебя совершенно плевать.

– Сиди, сиди, – с повелительным спокойствием сказал чужак, – я сам.

– Не подходи, – крикнул Нищий, подняв угрожающе бутылку.

Остатки водки попали на лицо, шею. Свободной рукой он быстро обтёрся – освежило. Теперь он готов. С чем бы тот ни пожаловал, пусть пеняет на себя. Он прогонит его. Жалко, ножичек потерял во время падения, был он последним хорошим другом на земле.

– Водка? – осведомился незваный.

– Убирайся, алкаш, - предупредительно заревел Нищий, – ни хрена не получишь.

«Вот, суки, – подумал одновременно, – на запах, что ли, идут».

– Я же говорю, ты жить, дурак, хочешь, а ещё умирать собрался… – издевался тот.

Чужак явно вызывал на поединок. Значит, он был силён, по крайней мере, уверен в своих силах. Наглец. Это и по голосу слышно. И какой-то чертовски знакомый голос. Ах, уже было всё равно. Нищий в смутном бреду запустил бутылкой. Видно, промазал. Или пролетело сквозь него. Осколки разлетелись по сторонам, а черный силуэт даже не шелохнулся. Нищий стал приходить в себя. Быстро, не сводя глаз с фигуры, нащупал рядом вторую бутылку, полную. Встал наизготове. Чужак тихо посмеивался. И вдруг Нищий что-то понял.

– Эй, откуда ты узнал, что я умирать собрался? – спросил он его.

– Да как же не узнать, – был ответ, – когда я – в тебе?!

– Что?

– Я всё о тебе знаю, потому что я – твоё творение.

– Белая горячка!

– Ну, я бы сказал, в большей степени некая материализация твоей навязчивой идеи…

– Нет у меня навязчивой идеи, – не согласился Нищий.

– А иной мир? – усмехнулся тот.

– Ну и что? Не твоё дело, чёрт!

– Вот за кого ты меня принял, ха-ха. А ещё в Бога не верит…

–Заткнись!

– Но я не могу заткнуться, дорогой мой собеседник. Поскольку я уже существую. Ты сам дал мне жизнь. Теперь я – это ты. Или я тот, кем ты всю жизнь мечтал стать, так понятнее?

– Нет, – Нищий смягчился, ему надоело всё это, и он устал, опустил бутылку, – но мне всё равно…

Ему действительно стало легче, он даже присел на ящик, отвинтил пробку, сделал добрый глоток.

– Ух ты, – отозвалось с дальнего угла.

– Будешь?

– Я не пью… Тебе и правда как будто всё равно. Хорошо…

– Что тебе нужно?

– Да так… Представиться пришёл и попрощаться. Ты – уходишь. Я – заместо тебя… Понимаешь, ведь какая штука получается: иного-то мира нету.

– Как это нету?

– Ибо всё содержится здесь, в этом мире. И жизнь только изменяется, но не уходит. Вот радуйся или огорчайся… И ты уйдёшь только формально, но фактически твоё «я» останется, правда его будет носить уже другое, иное тело, то, которое ты создал в мыслях. Допустим, я.

– Но в мыслях у меня совсем по-другому. По-хорошему. А ты – не хороший…

– Это тебе так кажется, пока ты видишь со стороны. Вот умри-ка, и увидишь всё наоборот… Иной мир – это и есть, собственно, мир наоборот. Но это для твоего «я», которое скоро станет моим. Хотя в сущности, никакого хорошего и плохого нет в едином мире. Это лишь точки зрения. Нужно быть ясновидцем или оказаться в определённое время на грани, чтобы разглядеть тонкую черту между ними или, точнее, переход, совершаемый «я» из одного состояния в другое.

– Я ничего не понимаю, – засмеялся Нищий, – ты меня путаешь, чёрт. Только вот зачем? Я же сказал тебе, что мне всё равно. Хочешь душу мою? Бери…

* * *

Стоял Нищий у врат рая, а пройти не решался. Вдруг они его попросят оттуда, лучше он постоит. Так и стоял, пока не вышел к нему Апостол. И сказал ему Апостол: «ты или заходи, или иди обратно». – «В смысле, обратно? – удивился Нищий. – Разве так можно?» – «Как ты сам хочешь, Бог так и сделает». – «В рай хочу, конечно, – сказал Нищий, подумав, – но только можно сперва я…» – «Ну так иди, – спокойно согласился Апостол, – иди, походи ещё, потом вернёшься».

Вот Нищий идёт домой, дорога длинная, устал малость, солнце печёт, пить холодной воды хочется, да и искупаться бы не помешало, но уже скоро он будет дома, вон из-за леса выглядывает городская речка, по которой он раньше с ребятами на плотах ходил, и рыбу мешками таскали, это сейчас её нет никакой, а раньше лишь тем и жили все, что – рыбой; людей и машин больше стало, всё отдыхающие, пьющие, загорающие, кусты повырубали, песок навезли, пляжи сделали. Выбрал Нищий, где людей поменьше, поплавал в мутно-зелёной тёплой водице, вспомнил, как это было давно в последний раз, хорошо всё-таки, что он вернулся, вот только делать здесь нечего. Вздохнул Нищий и затянул по пути свою протяжную мытарскую песню, которую тут же узнал Поп, чей дом оказался рядом. Но пока вышел Поп за калитку, того и след простыл. Словно и не было его.

_______________________________________________

Спартак Басыров – прозаик, публиковался в журналах «Сибирские огни», «Бельские просторы» и других, лауреат литературной премии «Надежда». Живет в городе Салават (Башкортостан).