Лариса ЩИГОЛЬ |
СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ
* * *
Всё-то тянет нас, беспечных, В темный лес сюжетов вечных — И противиться не мне. Из страны обороненной Едет ратник, приклоненный, Этим лесом на коне.
Бился он за страх и совесть, И его сраженья повесть Приумножится в веках. Змей сдыхает, побежденный, Ратник едет, изможденный, Месяц едет в облаках.
Ох и тяжек подвиг ратный, Ох и долог путь возвратный — Конь впадает в хромоту. Кровь течет на круп и сбрую И на землю на сырую, На сырую, да не ту.
Забывай меня, голубка, За соболью, - болью шубку, За яичко Фаберже. Тихо звякает уздечка. Прощевай, мое сердечко — Не увидимся уже.
* * *
Как о самой главной моей поре, При хорошей мине, плохой игре, При дурной погоде и лучшем строе Я была кому дочкой, кому — сестрою, Кому мамой была, а кому — женой, А кому и любовницей — бог со мной, Я была ответчица и истица, И летели клином ко мне жар-птицы, А уж как прекрасен жар-птичий клин! — Как не ставший комом последний блин.
Я пекла блины и варила плов, И несли рыбаки ко мне свой улов, И несли охотники мне трофеи, А сама я была хороша, как фея, И уж так была позарез нужна, Всем-то дочкам дочь, женам всем жена, Я была сочинительница и чтица, И летели клином ко мне жар-птицы, И летели жар-птицы со всех сторон, На лету оборачиваясь в ворон.
* * *
...А и правда, матушка, ты не шей мне: Очень трудно было принять решенье, Но теперь ношу я платочек шейный, На платочке – серебряный эдельвейс – Символ здешних мест, если кто не слышал, Он был здесь во множестве, был – да вышел, А сейчас взобрался куда-то выше, Да и выше – вышел почти что весь.
Нам самим бы полочку в книге Красной, С сарафаном, вот, и о нём же басней, Коих в мире, может, и нет прекрасней, Да кому из нынешних ко двору? Ты не шей: в сарафане здесь было б зимно, И само шитье твое – эксклюзивно, А цветочек местный – неотразим, но Был да вышел. Я тоже, даст Бог, помру.
ДИПТИХ
Лето
...А за самой за станцией – чахлый лесок, овраг И болотце, что ли... лужица?.. – водоём... И поскольку я дура, равно как и ты – дурак, В этом месте скоро окажемся мы вдвоём.
Нам не ставить жизнь – и тем более честь – на кон: Обменялись коротким взглядом – и по рукам, И пускай попробуют к нам применить закон – Как известно, законы не писаны дуракам.
Мы с тобой пробудем там, может быть, полчаса – Ты, понятно, навроде мужа, а я – жены, И защитной станет нам узкая полоса Отчуждения – во как отчуждены!
То же – толстая баба в будке, сплошной балласт – А чего ей: флажком помашет – и все труды. Но не то что нам – она никому не даст Ни картошки вчерашней, ни даже глотка воды.
Только нам плевать: мы лежим на живой траве (Я вообще, по болезни брюха, почти не ем), И нисколечко мыслей, ни памяти в голове – А одно наслажденье друг другом и бытием.
И летят по насыпи скорые поезда, Надрывая окрестность ревом по временам, – А над нами в полдневном небе стоит Звезда, Никому-никому не видная – только нам.
Зима
...А теперь расслабься и покорись судьбе. Всё равно поезда между пунктами «А» и «Б» Со вчера не ходят – партизаны взорвали рельсы. Так что волей ее оказавшись в другом конце, В неизвестном доселе внеплановом пункте «С», Оставайся, пожалуй, здесь. Заходи и грейся (Не оставив вниманием лед на косом крыльце) В станционном бетонном строении типа «будка» (Заодно, быть может, подсохнет твоя обутка) На облезлой скамейке, в дальнем ее углу, Где сидит на цепи у пустого титана кружка (Партизаны ушли, но вернулась и бдит наружка, То есть будет спокойно). Плотней запахни полу – Здесь не топят. И крепко сомкни уста. (Русский Бог, не снятый еще с креста, Для своих подопечных такие хранит места, Но, по милости многой, из местных запасов скудных Оделяет порою и вроде тебя, приблудных.) И усни. И спи. И чем дальше – тем глубже спи (И какие бы волки ни рыскали там, в степи, – А не в этом месте застигнет тебя побудка) – И наступит покой. Настоящий. Такой, как будто Поезда, как всегда, между пунктами «А» и «Б» Так и ходят себе.
Ни дня без строчки или в ожидании А. Г.
В тот смутный миг, когда тебя настиг Какой-нибудь неугомонный стих, Гонимый в двери, лезущий в окошко, Впусти его – пусть погостит немножко: Еще не тверд, еще не знаменит, Он будет тихий, ласковый, как кошка, Пока ее другой не поманит.
И то сказать: на улице теплынь, Растёт трава полынь, звезда Полынь Стоит над миром. А чего пророчит, Никто не может знать наверняка (А если даже может, то не хочет). Налей-ка лучше кошке молока – С тебя же может статься, дурака, Прогнать стишок, не уделив ни крошки. А ведь стишки злопамятны, как кошки, Не приласкать, не покормить – беда: Уйдет и не вернется. Никогда.
Прогулка сочинителей в Нимфенбургском парке
Мимо зимних гробов для статуй, поставленных на попа, Мы вчетвером гуляем – то есть почти толпа – В Нимфенбургском парке – местном эрзац-Версале. Всё остальное, видимо, давно уже написали.
Из каковых писаний известно: любовь слепа, Почему поразить способна то мальчика, то старуху. И лебедь садится на воду, сделав такое па, Как будто бы собирается идти по ней, как посуху.
Последние бурые листья ветер несет с вершин Древесных, и воздух сыр, и солнце уже садится. И, окунувший голову, лебедь выглядит как кувшин, Погружаемый ручкой кверху, чтобы набрать водицы.
Впрочем, также известно, что, хотя она и слепа, Но, преследуя жертву, бывает куда как зрячей. И, роняя редкие реплики, неспешно бредёт толпа, По временам отражаясь в стылой воде стоячей.
Охотники за словами! Жертвователи богам В деревянных мундирах, а по сезону – голым! И ветер ныряет в чащу и приносит к ногам Зайчика, куропатку и пару-тройку глаголов.
Небо – как сизый жемчуг, и вода – как слюда, И холоднее вечности мраморные перила, И каждый из них по-своему говорит: никогда – Впрочем, я то же самое сама себе говорила.
Каждый – сам себе жертва. Сам себе и палач. Но не каждый умеет выбрать лучшую из каденций. И тихий звон водопада напоминает плач Уже совсем засыпающего обиженного младенца.
* * *
Александру Мелихову
...И поскольку поземка бежит, как песок, Человек, уперевшись ладонью в висок, Различает средь белого праха, Как, пинаема в спину настырной пургой, – Или, может, субстанцией близкой другой – Напряжённо ползёт черепаха.
Человек, уперевшись глазами в окно, Видит – если и в поезде – или темно – Или чье-то дыхание рядом: Черепаха ползет в направленьи воды, А за нею ползут черепашьи следы, Различимые внутренним взглядом.
Потому что глаза черепахи узки, В них не вдруг обнажается столь же тоски, Сколь и мужества – или бесстрашья. И крутится песок – или, может, пурга, И ложатся барханы – а может, снега, Заметая следы черепашьи.
Охота
Владимиру Берязеву
Жрать не искали, а – души свои веселили: Белого зайчика в белом лесу подстрелили, Пять мужиков – на одну нежношерстную шкурку – Алая кровушка насмерть примерзла к окурку.
Водку глушили, патронов-пыжей не жалели – Зимние маки на белом снегу заалели, Едет трофей, не пеняя, лыжнёю неловкой, Алые пятна роняя пробитой головкой.
Шик камуфляжей сбавляется кровушкой алой, Алою кровушкой, алой – но все-таки малой: Большие беды отводит мужская забава – Белому зайчику, мертвому зайчику – слава!
... Может, не слышал он боли в смертельном испуге, Тёплый животик за други кладя и не други... Вон он висит, небреженный, под крышей сарая, Алою кровушкой белую шкурку марая.
* * *
Я стою на кухонном подоконнике за занавеской справа, В красном горшке на синей тарелке с отколотым уголком. Кажется, я опунция – или, может, агава – В общем, малозаметное, с полузасохшим цветком.
Окно... Да, давно не мыли. Не то чтобы запустение, Но... Дети, конечно, выросли и... но где же жена? Ах, как прекрасно мы выглядели, комнатные растения, Когда в этой старой кухне хозяйничала она.
Мне много воды не надо. Сейчас бы мне – больше света! Затем сюда и поставили, чтоб почаще цвести. То есть когда казалось... Но теперь уже это Для тебя – как будто и не было. Не до меня. Прости.
... И все же она появляется, изящная, но мужская Рука с облезлым кофейником... Тридцать четыре дня!.. Спасибо. Теперь мне хватит до... Я тебя отпускаю: Вряд ли... Но если все-таки... Вспомни, полей меня!
Морозко
Сказка-то скоро сказывается – а мы, дураки, и рады: Добродетель обязывается дожидаться награды, Мишка в берлогу прячется, белка и еж в дупло, Куропатка – под наст. А падчерица говорит Морозке: «Тепло».
Метет рассказчик, как бишь его, амбары и, да, сусеки. До генерала Карбышева парсеки еще, парсеки... Не всякий со смертью справится ей же самой назло. И вновь говорит красавица Морозке: «Тепло».
А некуда рукодельнице деться из этой сказки – Ужо ты дождешься, девица, счастливой развязки, Уж ты поответишь, девица, Морозке: «Тепло»... Рассказчик – вот этот денется. Ему-то чего? Трепло...
* * *
По пыльной дороге, едва ли прямой, Плетется на ослике путник домой, Пусты его брюхо, сума и мехи, Но он по пути сочиняет стихи.
У дома он вырастил розовый куст, Но дом его тоже, как прочее, пуст, Вернее, и дома-то, в сущности, нет, Но может быть, есть — или будет — сонет.
Нет, он не Шекспир, не Петрарка, не Дант, Но важно призвание, а не талант, И чем его жизнь тяжелей и бедней, Тем выше и царственней небо над ней.
Любимая лжет или терпит едва? — Ну что ж, тем прекраснее будут слова. Да пусть уж судьба приберёт и осла — Ведь беды — фундамент его ремесла.
* * *
Вот то-то и оно, что нам слабо, мой свет, Всецело осознав, что через двести лет Заметных перемен под солнцем нет как нет, С натугой проглотив смешок, застрявший в горле, Отметив, что налоги вовсе спёрли И что зависишь, строго говоря, Хрен знает от какого, но царя, Не говоря – толпы, не говоря – цензуры, Пересчитав амуры и цезуры, Извериться в словах и прелестях девах, И хищну тварь о двух клюющих головах Зря в небе над собой и тьму – на горизонте, В последний раз вздохнуть о воле и правах – И написать «Из Пиндемонти».
Летейские воды
Это не смерть к нам приходит, пугая, А начинается просто другая Жизнь. Но сбывается: мы — это мы. Там, за рекой, в залетейской долине, В смутных и нежных пространствах Беллини Видятся гроты ее и холмы.
Волны в борта ударяют неслышно, И наполняются музыкой вышней Сферы: Вивальди, а может быть, Бах. Взысканы лаской нежданной Господней, Так и уходим — в рубашке исподней, С розовой пеной на бледных губах.
Так начинается новая эра, И от Сан-Марко ведет к Cimitero Длинная стрелка: тончайший изгиб. И удаляются здешние метки: Дворик в тени, черно-белые клетки, Райские яблочки, пухлые детки — Но, растворяясь, никто не погиб.
То ли мы к рощам причалим лицейским, То ли к цветным куполам венецeйским — Но под знакомый и ласковый кров. И уплывают в лазури густые Легкой толпой облачка золотые — Общие, видно, для многих миров.
_______________________________________________
Лариса Щиголь родилась в Иркутске, училась в Киевском государственном университете, работала экономистом, в 1997 году уехала в Германию. Автор стихотворных сборников «Вид из чужого окна» и «Вариант сюжета». Живет в Мюнхене.
|