№1 2005


Содержание


Наталия Перевезенцева. Какая долгая дорога… Стихи.
Даниил Аль. Тучи-тучи. Рассказ.
Михаил Аникин. Ему дан час, а нам – эпоха. Стихи.
Андрей Романов. Лиговский дворик. Поэма.
Борис Краснов. Последнее первое мая. Рассказ.
Ирина Моисеева. Окаянные дни. Стихи.
Михаил Кураев. Шведский сувенир. Рассказ.
Андрей Неклюдов. Раб Семеныч. Рассказ.
Роман Всеволодов. Праздник. Рассказ.
Алексей Леонов. Сказка о драгоценном камне. Повесть.
Оксана Лихачева. Вдохновение. Стихи.
Дмитрий Каралис. Кронштадтские пупки. Рассказ.
Молодые голоса:
Кирилл Козлов. У трех мостов. Поэма.
Вадим Шамшурин. Весеннее обострение. Повесть.
Московские гости:
Андрей Шацков. Уходят дымом в небо декабри. Стихи.
Валерий Дударев. Навстречу северной луне. Стихи.

Норвежские гости:
Арнульф Эверланн, Эмиль Бойсон, Улаф Булль. Стихи.(перевод с норвежского Е.В. Лукина).
Виктор Иванов. Есть в небе немолчная флейта. Трехстишия.
Владимир Серебренников, С луной, запутавшейся в тине… Стихи.
Евгений Невякин. Бунт на Камчатке. Очерк.
Ростислав Евдокимов-Вогак. Во времена Минотавра. Статья.
Анатолий Евменов. Посвящение в художники. Эссе.
Андрей Воробьев. Дворовый шансон. Пародии.

SnowFalling

Вадим ШАМШУРИН

МОЛОДЫЕ ГОЛОСА

 


ВЕСЕННЕЕ ОБОСТРЕНИЕ

Повесть

1

Меня разбудил резкий стеклянный звук. Кто-то кидал камушки. Второй этаж. Сторона солнечная. Я, жмурясь от яркого солнца, выглянул в окно. Внизу стоял Андрюха.

Я прошлепал до двери своей комнаты, отдернул щеколду, выглянул в коридор. Все вроде было спокойно. Бабуля не спала, это однозначно, но и на кухне ее не было. Быть может, пребывая в похмельных снах, я не услышал, как она ушла. К примеру, на базар. Я заглянул в ее комнату. Ее не было и там. Так и есть.

Андрюха прошагал в мою комнату, не разуваясь. Меня всегда приводила в ужас эта его привычка. Хотя привычкой это назвать было сложно. Просто у него в доме не принято снимать уличную обувь, порою даже когда ложишься спать. Впрочем, почему бы нет. Если людям так удобно. Хотя об этом позже.

Андрюха бухнулся в кресло. Мартовское солнце уперлось ему затылок. Он молча смотрел, как я собираю диван и запихиваю в него постельное белье. Потом подбираю по всюду вещи, которые вчера раскидал в пьяном угаре.

Помню, стараясь не шуметь, пробрался в свою комнату, мимо дозоров бабушки, которая не спала, несмотря на поздний час, и если бы не её любимый сериал, она бы не прозевала меня и устроила бы мне полуторачасовую проповедь. Но я задвинул засов – и опаньки – бурчи под дверью не бурчи – я в домике!

– Ох, и крепко я вчера, напился! – блаженно закатил глаза я.

Андрей передернул плечами, но ничего не сказал.

Я, впрочем, продолжать и не стал, наконец, натянул второй носок:

– Чаю будешь?

Он скривился. Скрестил руки и сидел так довольно долго, потом, наконец, произнес:

– Буду.

Мы с Андрюхой друзья с детского сада, к тому же живем в одном дворе. Андрюха немного того – двинутый. Хоть и не пристало такое говорить о собственном друге, но что есть, то есть. Но у этого есть причина. У него семья – мать, отец – все повально алкоголики.

Когда я прихожу к Андрюхе в гости он редко приглашает меня войти, обычно треплемся на лестнице. Трепаться у него на лестнице – в этом есть своя романтика, раньше целой дворовой компанией собирались и допоздна ржали и плевали на стены. Одно из развлечений измазать один конец спички в мокром от сопли мелу и поджечь, затем швырнуть к потолку, почти всегда спичка цепляется мокрым мелом за потолочную пыль и догорает на потолке, оставляя после себя черный каплевидный след. Весь потолок на лестничной площадке в таких, да впрочем и других, узорах. Андрюха, тихий, не прекословит, его родителям по фигу, соседям страшно, а нам весело. Хотя на счет соседей это я зря. Тут наблюдается определенная неоднородность, некоторые и правда настолько робки, что и носу не кажут, но другие – только пятками успевай по ступенькам шлепать – к примеру, из тринадцатой неврастеничка – то нас водой из таза окатит, то милицию вызовет, то с двустволкой вылетит – в ночнушке и тапках. В общем, было ржачно.

Андрюха ест уже третий бутерброд, это я не к тому, что считаю, сколько он там у меня ест, а к тому, что он постоянно голоден. Я обычно утром вообще ничего не ем – люблю чай сладкий с лимоном, и сегодня сижу – прихлебываю, а он за меня лопает – в этом есть свои плюсы – бабушка решит, что порубил все я, ей радость, а мне спокойствие. Она вообще за меня постоянно переживает страшно, по сути она мне за мать. Мама умерла, когда я был еще совсем маленький. Но я ее помню, помню как она водила меня в детский сад. Это было осенью, под ногами расползались гнилые листья. Я вертел пальцами кольца на маминых пальцах. Было темно, холодно и тоскливо.

Отец же постоянно в морях и океанах и получается, что бабуль мне и за отца. Что не всегда здорово.

Андрюха дожевал третий бутерброд, потянулся к четвертому, но тут же отдернул руку. Я как бы невзначай пододвинул ему тарелку.

– Так ты пойдешь сегодня в школу?

– Нет.

– А я иду. По математике контрольная.

– Угу.

В этом весь он. Лишнего слова из него не вытянешь. Порою он похож на дикого испуганного зверька.

Я уже проспал первый урок. Вчера хоть и напился, но голова не болела, впрочем, как обычно. Бухали мы у Эдвина на кухне. Вершиной нашего опьянения было тот момент, когда мы забрались на стол и решили выпить за милых дам. Милые дамы, впрочем, тоже уже были невменяемы. Шарили под столом руками, расстегивали ширинки. И вот стоим мы на столе, ширинки расстегнуты, и в этот самый момент возвращаются домой родители.

Я в пять минут собрал рюкзак, накидав туда ручек и тетрадей. Андрюха тем временем завладел какой-то там книжицей из книжного шкафа, в котором в тщательной подобранной цветовой гамме стояли полные собрания нечитанных никем произведений. Луч солнца сверкнул на золотом тиснении – конечно же, это был Достоевский. На вопросительный взгляд, я равнодушно кивнул:

– Конечно, бери.

Мы вышли из подъезда. Ударило солнце. Пожали друг другу руки и разошлись. Я в школу. Андрюха незнамо куда, но наверняка уж не домой, а ходить – слоняться по старому городу.

Он идет, опустив голову, погрузившись в себя, в руке черная книга.

Солнце распирает небо.

Путь в школу имеет две здравых траектории. Если использовать в качестве сравнения шахматные фигуры, то одна траектория – ход конем – шагаешь по Манто, доходишь до перекрестка с Дауканто, поворачиваешь направо и уже видно красное типовое строение школы. Вторая средняя имени М. Кое-кого (Горького). Другая траектория – ход ферзем – по дворам наискосок, мимо немецких домиков, двух-трех этажных, из труб которых испаряются локально отопительные дрова. По дворам гуляют курицы. В детстве именно здесь меня ловили хулиганы и отбирали не раз кровный рубль в видеосалон на фильм про ниндзю.

Второй путь более короткий – выигрываешь минуты три, но обычно все равно опаздываешь, так как выходишь из дома экстремально поздно, может спасти только чудо, но чудеса случаются крайне редко – в этом их главное качество.

Но можно обойтись и без чудес – завернув по обыкновению в курилку.

Курилка за зданием детской библиотеки.

Спокойно стоят курят выпускники – последняя школьная весна – мы дядьки – никого круче на всем белом свете – мы щуримся весеннему солнцу, жизнь наполнена и прекрасна. В сторонке стоят испуганные и наглые семиклассники, от асфальта метр с помпончиком, а уже в поисках крутости – экономят на завтраках, покупают первую пачку «Red&White», а потом бледнеют и кашляют, и от третьей затяжки блюют.

Я пробегаю мимо. И так я опаздываю. Покурю на большой перемене заместо школьных котлет с отвратными макаронами. Двери на перемены из школы закрывают. Поэтому часто курим в туалете в малышовском крыле. Учительницы начальных классов почти что ровесницы. Стоят с нами, судорожно затягиваются – только так и можно успокоить нервы от этих маленьких засранцев: «Коля из 2-ого «А» – меня опять послал на …!»

Я спешу на историю. В классе появилась новенькая. Она будоражит мое воображение. Ночами я не могу заснуть – думаю о ней.

Так исторически сложилось, что я был влюблен почти что в каждую девчонку нашего класса.

Я был влюблен в Аню, сидел с ней за одной партой во втором классе, и пока ей не сделали очки, терпел от нее постоянные: «Что-что там написано? А там? А третий пример?» Мне это нравилось, но я ворчал, чтоб не быть уличенным в дружбе с девчонками.

Я был влюблен в Машу, ходил к ней домой вышивать слоников крестиком.

Я был влюблен в Ольгу – сидел с ней на английском, и все у нее списывал.

С Мариной мы гуляли по коридорам школы, взявшись за руки.

Карина – Ирина – Катерина – … кому-то я носил портфели, кого-то целовал в парадной, у кого-то учился расстегивать лифчики, у кого-то снимать трусики зубами.

Моим влюбленностям было несть числа. Но постоянство утомляет. Так порою хочется изменить. Как только я увидел новенькую, я понял, что нельзя упустить эту возможность.

Каштанка. Волосы до плеч, чуть вьются. Глаза зеленые. Хлоп-хлоп – ресницами. Скромница. Симпатяшка. Впрочем, пора начинать мою историю.

Ее зовут Дануте, она приехала из Вильнюса.

2

В Клайпеде полно каштанов. Их ветки взрываются огромными липкими почками, появляются бледно зеленые кулачки, темно-коричневая шелуха летит вниз, падает на прошлогодний опад. Так гнилые старые листья получают авиапоцелуйчики от внучатых племянников. Фраза достойна школьного сочинения. Впрочем, я не о том. Написал про Дануте – каштанка, и вспомнилось, как мы с Витюхой, набрав каштанов, сидели на остановке, рядом с кинотеатром «Жемайтия» и бросали их на проезжую часть, выискивая похожести, давали им имена ненавистных одноклассников и учителей. Был Барвен – директор школы. Был Куликов – толстый и весь какой-то засаленный, грязно волосатый, потеющий. Был Давыдов с его бабушкой. Мы взрывали его пеналы новогодними бомбочками и воровали бутерброды из портфеля, а его бабушка таскала нас за уши. Каштаны прыгали по дороге, скорее скорее, лишь бы успеть на другую сторону, но везет крайне редко, и вот застыв от ужаса, смотришь, как мчится на тебя автомобильное колесо, сдавленно вскрикиваешь, а потом понять не можешь, почему это ты такой плоский. А мы с Витюхой ржем и даем новые имена.

Такие вот воспоминания рождала у меня Дануте.

– Да, ну тебя – Дануте!

– Да, ну тебя – мой милый Дим!

Точно.

В советские времена было модно отдавать детей в русские школы. Но не только по причине интеграции, ассимиляции или еще какой – «-ции», часто мама или папа были просто русскими по национальности, или наоборот, и поэтому существовало два возможных варианта, отдать ребенка в русскую школу или в литовскую. Вот, к примеру, Витюху отдали сначала в литовский детский сад, потом в русскую школу, не думаю, что от этого он что-то там выиграл или потерял. Я имею в виду, что во времена сегодняшней независимости и знаменитого прибалтийского национального вопроса, было бы лучше, если бы он учился в литовской школе. Ерунда, теорема не доказуема. На самом деле, не знаю, почему я заговорил о Витюхе, а не о Дане. У нее, в общем, похожий случай, поэтому она со мной сейчас и рядышком. Это я к вопросу об ее литовском имени. Но она не совсем литовка. Мама у неё русская. И так как воспитывает ее только мать, то вопрос о национальности снимается. Для меня он вообще не злободневен. Мне, да и многим – все равно, на каком языке ты разговариваешь. Все дело в понимании.

Ерунда это все. Старики и политики только по этому вопросу и загоняются, уж если говорить о национализме – в основном эта штука только и обсасывается лишь ими. А как по мне, если не нравится тебе человек, русский, литовец или еще там кто – бей в лицо или плюй в глаз.

Тем более, что разница стирается. Русские школы превращают в литовские. Так, школа Максима Горького превращается в Gorkio mokykla. И Иван Иванов превращается в Ионаса Ивановаса. Зачастую болезненно.

Помню, как веселили нас костры и танки на улицах. Но что-то меня все тянет на воспоминание, словно пенсиона какого, а до пенсии мне еще расти и расти. Мне шестнадцать, весна на улице, год 97-ой, сижу на уроке литовского, ловлю и прячу Данутины взгляды. Пытаюсь ее рисовать, это получается несравненно хуже, чем мертвецы и монстры, но стать художником мне все же мечтается. По пятницам кружок рисования у Эмиля Игоревича. Сам он любитель рисовать натюрморты, немецкие домики, те самые с дымными трубами. Но он не противится моему пристрастию к изображению кровавых сцен – плати только денежку. Но я, наверное, к нему не совсем справедлив, быть может, он считает, что из меня что-нибудь да получится. Его кружок кроме меня посещают первоклассники и дети заучихи.

В кабинете литовского столы расставлены не в три ряда, а буквой «П», поэтому наблюдать за Даной и оставаться незамеченным сложно и не нужно. Мы до сих пор и словом не обмолвились. А свой интерес к ней нужно проявлять более явно.

Дана сосредоточенно склоняет множественные числа страдательного залога. Солнечный луч падает на ее руку, делая ее по-зимнему еще более бледной, видны голубые венки. Рисовать руки – самое сложное. И хоть по всем правилам вначале нужно набросать фигуру полностью, затем начать уточнять детали, но никогда я не придерживаюсь этого правила, всегда рисую вначале глаза, остальное потом, при этом остальное с ними вяжется крайне редко, комкаю, запихиваю между партами. Пробую рисовать ее грудь. Опять же очень похоже на глаза.

Dima, Ka jus darote? (Дима, что вы делаете?).

Neko, Irena Jonovna. (Ничего, Ирена Йоновна).

Kodel nerasote? (Почему не пишите?).

Rasau. (Пишу).

Говорить по-литовски мне тягостно. Все время теряюсь, и язык не слушается. Краснею, заикаюсь, в подмышках льют ручейки. Да, впрочем, не только по-литовски, но и по-английски, в большинстве случаев по-русски. По-грузински проще. Знаю пару слов и одно ругательство: «Гамарджоба, генецвали, мадлопт, Захрума – захрузма!»

Моя бабушка родом из Тбилиси. Говорит с легким акцентом. Одно время она пыталась научить меня грузинскому, но оставила все попытки, когда три дня кряду ходил за ней и, копируя манеру кавказцев импульсивно жестикулировать, говорил:

– Вах, бабюшка, умэю гаварит я по хрузинскы, как ти понят нэ можишь, вай ме!

Приезжали родственники из Грузии, привозили злого сиамского кота и моего троюродного дядю, который пропадал ночами по злачным местам Клайпеды и постоянно лечился от всяких венерических болезней. Приезжала тетя Вера и дедушка Рема – бабушкин старший брат, от чего мой «грузинский» становился только лучше. Они приезжали летом до тех пор, пока не закрыли границы. Я боялся сиамского кота и мучил своего троюродного дядю, заставляя его по утрам (как только откроет похмельные глаза) рисовать или срисовывать разные черепа и ужасы. Когда в Грузии началась война, он ушел добровольцем, и его контузило разорвавшимся рядом снарядом, первое время он совсем не мог разговаривать, а сейчас говорит, но страшно за-за-икается.

Теперь только и возможно, что звонить им изредка. Дорого.

Впрочем, во мне от грузинских кровей совсем чуть. Если моему отцу от всяких уродов еще достается по причине темной кожи, то мне только по причине… Впрочем, давно я что-то не получал.

К примеру, идет мой отец пьяный, во внутреннем кармане бутылка водки, обязательно поймают и отметелят, и не обязательно это должны быть литовцы, скорее наоборот.

Клайпеда – город темный, к тому же портовый и, как следствие, бандитский, полно наркоманов, пьяниц и насмотревшихся фильмов про крутящих ногами супергероев, и мечтающих быть на них похожими. Город полон мечтателями.

Взять, к примеру, Андрюхину семью. Семья мечтателей. Отец и мать бухают и мечтают о том, чтобы времена былого благоденствия вернулись. А сам Андрюха мечтает превратить весь мир в иллюзию, подобную роману про Мышкина, где можно было бы взять однажды и перевернуть страницу, или начать читать заново, перечеркивая или переписывая непонравившиеся места. Чем такие мечты кончатся?..

А я мечтаю целовать Дану в живот и всякие другие места. И если меня сейчас вызовут к доске, то я не смогу подняться из-за парты вследствие того, что джинсы уж слишком обтягивающие.

Звенит звонок, собираешь рюкзак, и странной походкой вслед за Данной покидаешь класс. Джинсы вскоре уже не так жмут, но волнение не проходит, а только усиливается. Я словно болен. Мир лихорадит и плавится. Куришь в туалете, но лучше не становится. Тошнит, словно семиклассника, но может это запоздавшее похмелье. Вряд ли, скорее – прелесть полового созревания и внезапно нахлынувшей на город весны. Кривишься. На следующий день решаешь надеть джинсы попросторнее.

После школы плетешься за ней следом. Не следишь и не преследуешь, просто хочется, ой как хочется, сократить это расстояние и быть близко-близко. Идешь и вспоминаешь, как мог бы потерять девственность. Пьяно, грязно, прошлым летом на даче у Эдвина в теплой ночи на мокрой от росы траве, сползая по склону в реку с пьяной Катей, необъятно толстой и хрипло смеющейся твоему судорожному дыханию и незнанию, куда что вставляется, спящей по пьяни с кем ни попадя, после меня еще человека три на очереди, в волнении разгораются угольки сигарет, курят «Приму», забывая о возможных последствиях: «Минздрав предупреждает: курение опасно для вашего…».

Но, быть может, всего этого не было. Быть может, это только грязные полночные фильмы и мокрые сны… Хотя разницы теперь не чувствуется. Перед Даной стыдно, поэтому не приближаешься. Не достоин, слаб, грязен – себя мучаешь, чуть не плачешь от отчаяния, готов повеситься. Вешаешься. Висишь под ее окном, при ее взгляде во двор, приветливо машешь рукой. Теплый ветер тебя слегка покачивает. Знаешь, что скоро начнешь пованивать, и от мух уже нельзя будет спрятаться. Поэтому тебе себя становится жалко. Не сразу замечаешь, что уже вплотную подошел к Дане, она остановилась и смотрит на тебя своими большими зелеными глазами, ветер играет ее прядями, она изгибает бровь:

– Привет. Нам разве по пути?

– Да, – вру. – Я живу вот в том доме.

– Так мы соседи, вот здорово.

– Да.

– Так, тогда можно ходить в школу вместе.

– Да.

– Если хочешь, - чувствует неладное, и улыбка гаснет.

– Хочу, – делаешь все, чтобы вернуть эту улыбку. Даже демонстративно входишь в совершенно незнакомый подъезд, имитируя то, что уже почти дома. Обещаешь встретиться завтра утром и вместе пойти в школу.

– А то я совсем никого не знаю, но так хочется с кем-нибудь подружиться, – говорит она на прощание.

Тебя кажется все это неправдоподобным, по всем законам ты должен висеть на этом столбе, а не мило кокетничать. Но вопреки всем законам, говоришь:

– До завтра!

Сидишь минут десять в темном, сыром и кислом от мочи подъезде. Словно мартовский кот, метящий территорию, не в силах терпеть, писаешь кому-то на коврик. Тебе легче.

На утро за десять минут до обозначенного времени крошишь ботинками смерзшиеся при ночном заморозке листы каштана, изо рта вырывается пар вперемешку с дымом. Дверь ее подъезда открывается и вылетает толстая Катя.

– Ну, что идем?

Налетаешь на встречного прохожего – приходишь в себя.

3

Вчера весь вечер маялся. На улице было слякотно. Идти никуда не хотелось. Читать – нет. Рисовать своих монстров – нет. Лежать на диване – нет. Смотреть телевизор… смотрел, сидел рядом с бабуль, «Санта-Барбару» – переводил ей с литовского, удивлялся себе – все понимаю, но сказать ничего не могу. Как собака.

Бывает, все надоедает, чувствуешь полное отвращение к жизни, понимаешь отчетливо свою никчемность. Зачем ты нужен такой? И даже напиться не хочется… Но знаешь, что было бы все по-другому, если бы чувствовал кончиками своих пальцев тепло, исходящее от кожи – спящей в твоих объятьях женщины. Не думаешь вовсе о Дане. Женщина становится чем-то обезличенным, безымянным, и чуть ли не бестелесным, только тепло и твоя любовь глазами. Мужчины любят глазами, чем же любят юноши? Быть может, мечтами?

В моих мечтах женщина старше меня лет на десять. Она совершенно голая гуляет по квартире, бабуль ее не видит – поглощена сериалами – одним за другим со времен рабыни Изауры. Голая женщина бесстыдно виляет бедрами, и грудь ее колышется от плавных движений. Она совершенно бесшумна, беззвучен смех, блестят в электрическом свете ровные белые зубы, темнота вечера рисует ее отражение в оконном стекле. Окно запотевает и изрыто – изъедено холодными каплями.

Я беру ее за руку, запираюсь в своей комнате и… Но и этого не хочется.

Хандра. Весенняя апатия. Не хватает витаминов. Дергаю зубами заусеницы, собираю ртом с пальца кровь. Ем.

Жаль, что у меня нет собаки. Звали бы ее, допустим, Мара. Пошел бы в парк при Доме офицеров. Ходил бы по битому кирпичу дорожек, закидывал голову, считал звезды. Их было бы видно, ой как отчетливо, их было бы ой как много. Стоп, если бы не было так пасмурно. Быть может, встретил бы возвращающегося в общежитие пьяного Альгиса, был бы избит до потери сознания, валялся бы до тех пор, пока на меня не наткнулись Адомас, Нерька и Арнестас, они бы подняли меня, отряхнули, поинтересовались: «нет ли у меня денег?». Я сказал бы: «Есть, в носке – заначка, вытаскивайте». Вместе бы мы пошли в ларек и купили бы пива, а потом сели бы на мокрую скамейку под дикой яблоней и разговаривали бы о жизни и мергинос (что значит – девушках), не мучая себя: «Как это сказать по-литовски…», а без всяких словарей, понимая друг друга с полуслова. Что запросто.

Тогда получалось бы, что я – и понимающая, и говорящая собака.

Жаль, что у меня нет собаки.

Вчера весь вечер я так промаялся. Еще к тому же долго не мог заснуть. Но на хрен эти все дневниковые записи.

Я сидел на уроке английского и опять маялся. Маленький кабинет, в шесть парт, был затоплен солнцем, за окном таяли последние грязные ледяные кочки, пуская воду по быстро просыхающему асфальту. Училка, Людмила Ивановна, коротенькая старушенция советской закалки, опять диктовала нам песню. Песня была про долгий путь к сердцу Мери – Пеперери. Мы уже изучили четырнадцать песен и, по-видимому, должны в будущем при встречи с каким-нибудь иностранцем на его вопросы отвечать какой-нибудь песней.

– What time is it?

– It’s long long way to Peperery, it’s long way to go!

Примерно так.

Андрей по-прежнему в школу не ходил. Все из-за этой же Людмилы Ивановны. Однажды она попросила его задержаться после урока.

– Андрей, я узнала про твоих родителей. Это очень грустно. Бедный мой мальчик. Тебе живется не сладко…

Андрей опустил голову и покраснел. Забилась нервно вена на его шее.

– Я обсудила создавшееся положение с моей подругой, а она со своей дочкой. Мы решили купить тебе одежду. Она здесь в пакете. Пиджак, брюки. Тебе должно подойти. Померь, пожалуйста.

Он поднял глаза. В глазах были то ли слезы, то ли ненависть. Не сказав ни слова, отпихнув пакет с одеждой, он вышел вон.

Я догнал его, взял под локоть, он вырвался, и, глядя в пол, шел, сбивая с ног пятиклассников.

Я вижу на улицах города бомжей и пьяниц, их становится ни больше, ни меньше, но лица их меняются, мне странно все это порою до отвращения. От сладковатого запаха разложения их жизни и сознания хочется прикрыть нос. Проходишь мимо, бросаешь монетку, от этой вот своей милости – тебе становится не по себе. На тебя наваливается усталость, идешь, на ходу засыпаешь, видишь, как проступает сон – отчетливо:

… Собака лижет пьяное лицо. Во вспухших веках и мутных глазах – наблюдается движение. Вместе со спиртным запахом изо рта – из рта – растекается улыбка. Пьяная женщина что-то бормочет и если это слова, то они обращены к собаке и в них что-то от перебродившей нежности. Собака вся извивается, виляет в радости – бьется хвост. Прыгают в шерсти блохи. В комнате полумрак.

В городе вечер.

Зажигаются лампы на улицах. Пьяный мужчина нетвердо бредет в тени деревьев, пряча в кулаке измятости, кулаки в карманах, карманы в куртке, которую носил еще будучи сознательным. В сознании в тридцать лет все было иначе: пить вино, щупать проституток за толстые ляжки. Теперь даже и не вспомнить – так дрожат пальцы и колотится сердце.

Он переходит улицу, ныряет в подворотню. Совсем темно – только пропечатаны светом окна четвертого этажа. Мигают звезды россыпью. Скрипит и бьется ржавая пружина. Он поднимается выше – у бабы Риммы дешевый самогон.

На обратном пути его избивают молодчики, смеются и крутят ногами, как на шарнирах, вскрикивая по-модному – «кий-я» – по китайскому.

Его лицо-тело в ранах и ссадинах. Рассказывает он, шамкая: шам – шам – шу – рин – дайте мне – бесплатно – маргарин – жарить блины – печь пироги. Но что это я? Рифмы плету – плюю – кровью – шамкаю.

В комнате полумрак. Рядом что-то лепечет пьяная женщина. Тянет тонкие руки, ищет среди окурков – хабарики. Бегут – разбегаются по столу тараканы.

Над пьяной женщиной, пьяным мужчиной, тараканами – стоит бледный юноша. В отвращении морщится. Зовут его Павлик – Дед Мороз ему родственник. В отвращении смотрит, как целуются собака и пьяная женщина. Внутри ненависть.

Пьяный мужчина протягивает кулак, там – смятая. Юноша кивает – разворачивает – разворачивается. Уходит.

И уже не возвращается.

Сидит в кофейне, тратит смятую, щипает за жирные ляжки студенток. Жалеет себя…

…просыпаешься. Облегченно вздыхаешь: сон – всего лишь сон.

Но на хрен такие сны!

Как мало сюжетности в этих моих последних днях. Сны, мечты, пространные размышления. А не напиться ли мне сегодня?

– Айвар, что сегодня делаешь, вечером?

– А, что где-нибудь кто пьет?

– Собственно, есть стремление.

Подходит Димка Носко, Саня Жеболаев – у каждого в ушах кнопки наушников – слушают жесткие басы «Metalicа» - наушники из ушей выпрыгивают:

– Ага, и мы не против! Куда идем?

В своем малиновом пиджаке подплывает Вадька Гусев:

– Весну нужно отпраздновать.

Тут же Эдвин:

– Не, ребята, не ко мне! У меня все двери досками заколочены, на коврике спит старушка с ружьем.

Выныривают из объятий Вовки Гусятина Вика и Шишка:

– Мальчишки – мы с вами!

Олег Луканов крутит ключами от новой машины, подаренной папой:

– Все вы не поместитесь – так бы можно было бы сгонять в Палангу.

– На хрен Палангу! Давайте на море!

– Холодно!

– Или в городской парк.

– Можно!

– Поехали!

Звенит звонок на последний урок – музыка. Все дружно проходят мимо кабинета музыки. Спускаемся в фойе первого этажа, выламываем входные двери, на мгновение ослепляет солнце, от свежего воздуха в головах уже хмельно. Прогуливаем всем классом полностью. Дана должна быть рядом. И правда – поворачиваю голову, она как раз краешком глаза поймала мое движение и тоже смотрит на меня. Я, не будь дураком, улыбаюсь, но загораживает ее пингвин нашего класса Ермолаев – существо из параллельного мира – и мне не поймать ее ответную улыбку. А чертов Ермол плавно шагает себе, и в свой пушистый ус не дует. Хлопает своими пушистыми ресницами, женственно и призрачно так улыбается. Я вам говорю, он точно – под цвет безоблачного неба.

Мы пошли в «Iki» – затоварились. Размеры алкогольного отдела впечатляли: в этом первом в городе супермаркете, казалось, можно заблудиться. Поговаривали, что и правда, были случаи. Сэкономив по три цента с бутылки, мы тормознули автобус, запрыгали в руках ученические, исчезли в ладони кондукторши кругляшки монет. До городского парка три остановки – и там уж можно не бояться полиции, на манер западной следящей за моральным обликом молодого поколения. Хреново следящей. Но мы то что, мы клей не нюхаем. Впрочем, Вадька и Эдвин пробовали. Судя по рассказам, в этом что-то есть. Быть может, это тот самый пунктик в списке того, что следует в жизни испытать, требующий, по крайней мере, галочки.

Галочки-моргалочки, я пробираюсь к Дане. В моем брюхе плещется уже целая бутылка пива, в руке вторая, я весел, энергичен и самоуверен. Все бредут толпой по парковым дорожкам. Солнце клонится к горизонту. Воздух тяжел и пахнет шишками. Густеет вместе с падающим солнцем холод.

Она говорит о чем-то с Наташкой Стефанович, которая чем-то похожа на Софию Ротару, впрочем, наверное, стянутой кожей лица, собранными волосами в конский хвост.

– Привет, девчонки, – говорю я.

Наташка едва удостаивает взглядом:

– Уже виделись…

Но мне на неё в данный момент наплевать.

– Данута, как тебе наш класс?

– Хороший класс, дружный!

– Да, наш класс дружный! – ухмыляюсь.

Стефанович на меня косится: мол, что это ему тут надо, хотя ясно чего, кобель…

– Пошел вон, Димка!

– Да кстати меня зовут Дима,- я не отрываясь, наглый, смотрю прямо в глаза Дане.

– Я знаю, Дима, – отвечает она, мне кажется на её щеках легкий румянец. – Впрочем, приятно познакомиться.

– И мне!

И я убегаю.

Ко мне пробирается Богданов. Наглый, хулиганистого вида, весь в цепях и серьгах. Он уже порядком выпивший. Глаза его зло горят, на губах в самых уголках белая пена:

– Слышь, чмо!

Я поворачиваюсь:

– Оставь ее в покое!

– Чего? – я тоже пьяный и возбужденный. –Тля, ты чего там, будешь мне указывать?!

– Я тебя, тварь, предупредил!

Победа, как видится, за мной. Свободный и счастливый, готов выпить с каждым. Напиваюсь пьяным.

Нахожу себя на утро дома. В руке зажата бумажка с каким-то телефоном, питая надежду, звоню:

– Здравствуйте, позовите, пожалуйста, Дануту.

– Привет, Димка, – отвечают. – Какая на хрен я тебе Данута, я Арина, мы познакомились в баре. Помнишь?

– Нет!

Вешаю трубку. Карманы пусты. Голова тоже.

4

Стучусь к Андрюхе. Звонок не работает. Барабаню ногой, изо всей силы, пробивая до дыр тупым массивным ботинком фанерную дверь. Заглядываю в дыру – темно, все без движения. Вдруг дверь дергается и открывается, вижу настороженный глаз.

– Тебе чего?

– Андрей дома?

– А, Андрей, – дверь раскрывается шире, появляется вспухшее, болезненно серое лицо. – Зайди.

Я протискиваюсь внутрь. По-прежнему, темно, еще темнее, когда закрывается за мной дверь. Я знаю, ничего уже теперь не стоит огреть меня кочергой, соскрести из карманов деньги, снять куртку, ботинки, джинсы, для верности всадить мне в сердце нож, а потом, пропив мои деньги, продав мои вещи, срезать с моего тела мясо и стоять на углу у аптеки, предлагать его прохожим под видом только что освежеванной свиньи. Вот идет моя бабушка, она останавливается и покупает, варит из меня суп, ждет, когда я вернусь из школы. Я поем и, быть может, попрошу добавки.

Но ничего такого не случается, открывается еще одна дверь, я попадаю в прихожую, чуть не наступаю в собачье дерьмо, которое лежит прямо на пороге, собака тут же прыгает мне и радуется, и для полной картины, от радости мочится.

Тусклый свет добирается с кухни. А это болезненное существо, по всей видимости, женщина, сгорбившись, кутаясь в грязный халат, медленно уходит на свет. Меня поражают ее белые в содранных болячках руки – поражает ее худоба. Я, обалдевший, все также стою без движения, только у ног извивается лохматая грязная собака. Я честно такого не ожидал.

– Извините, Андрей дома?

Но никто мне не отвечает.

В квартире гробовая тишина. Я иду по коридору, вижу перед собой дверь, еще две двери по каждую руку. Мне кажется, что дверь в Андрюхину комнату слева. Я приоткрываю ее, вижу кровать. На ней, в груде всякого тряпья, спит человек, прямо в одежде, только ширинка расстегнута, и видно отсутствие нижнего белья. В воздухе стоит тяжелый запах перегара. Я распахиваю дверь шире, передо мной окно, перед ним еще одна кровать и, хотя на ней такой же грудой лежит всякое тряпье, видны скомканные серые простыни – на ней нет никого. Больше в комнате нет ничего, на противоположной первой кровати стене виден след стоящего здесь шкафа, в углу навалены платья и пальто, какие-то советские книги. Человек на кровати ворочается и открывает глаза, смотрит на меня невидящим взглядом, кожа лица отчетливо желтая.

– Андрей здесь? – спрашиваю.

Но лицо искривляется, глаза в мучении закрываются. Мне не отвечают. Я прикрываю дверь.

Я стучусь в дверь напротив, толкаю плечом, передо мною маленькая комнатка. В окне – небо, деревья с кисточками первой листвы. Все остальное в комнате погружено в полумрак, покрыто ровным слоем пыли: стол, телевизор, сервант с застывшим на нем тусклым хрусталем и ровными корешками книг. Крашенные темной краской доски пола со следами босых ног, обрывающиеся посредине комнаты. Я смотрю вверх – люстры нет, только черный крюк. Но и здесь никого нет.

Иду на кухню. Там сидит маленькая, измученная похмельем, женщина, болезненно курит, сутулится, смотрит на меня в раздражении:

– Принес?

– Что принес?

– Не юродствуй, доставай скорее и разливай…

– Но у меня нет ничего.

– Тогда иди скорее и принеси, я то я сейчас, блин, сдохну!

– Мне только нужен Андрей.

– Андрей? Его нет… Его больше нет.

– В смысле?

– Ты принес? Наконец! Доставай скорее, и налей мне, я очень прошу, не мучь меня, налей!

Боже, все это просто не правдоподобно, я пячусь к выходу, меня охватывает ужас, панический страх, я разворачиваюсь и чуть ли не бегом устремляюсь к выходу. Наступаю на пороге в собачье дерьмо.

На лестнице встречаю его.

– Ну, слава Богу! Ты живой!

– А почему я должен быть мертвым?

– Я только что был у тебя, мне твоя мать сказала, что тебя больше нет!

– Меня нет, я для них больше не существую, есть только это.

Он достает бутылку водки. Улыбается своей шутке.

– Ты что ходишь им за водкой?

– Да.

Он отпихивает меня и начинает подниматься по лестнице.

Я слышу тихое:

– Чем скорее они сдохнут, тем лучше…

Я иду, меня пробирает озноб. Ветер продувает навылет мою легкую весеннюю курточку, небо заволакивает облаками, начинается снег – крупными пушистыми снежинками. Мир становится сумрачным, холодным и пустым.

Мне становится страшно и одиноко. Нет меня во всем городе, город пуст, все умерли и похоронены, все собаки и кошки сдохли, а птицы попадали с неба мертвыми, и я точно знаю, что умру сейчас и я – в следующее мгновение, этому никак не помешать, но больше пугает не смерть, а именно одиночество. С твоей смертью пустота не заполнится ни печалью, ни доброй памятью. Вот это ужасно. Как это?

– Привет, Димка! – из снега появляется Дана, мне тепло улыбается. Я теряюсь и застываю посреди тротуара, на меня налетает прохожий, бурчит: «Асилас». Проходит.

Дана тоже в легкой курточке. Тепла улыбок не хватает, плечи ее подрагивают.

– Зима вернулась.

– Да, – отвечаю. Потом, спохватившись:

– Слушай! Идем в кафе?

– Идем! А куда, я здесь ничего не знаю…

– Ну, как же! Тут совсем рядом!

Тащу её в кафе «Сваля», что на левой стороне Манто, при пересечении с Мажвидо аллеей, веду мимо столиков, приставленных к стойке бара. Кафе похоже на вагон ресторан – такое же вытянутое и так же покачивает, когда разворачиваешь поезд на обратный путь домой. Но не пить мы сюда сегодня пришли. «Нет, нет, не неси, официант, улыбаясь и подмигивая, пиво со специальным раскрепощающим порошком – даме! Кофе! Два кофе! И не дергай ты так похабно своим правым глазом, пойми, это же Дана, моя милая Дана!»

– Как тебе здесь?

– Классно, но уж больно накурено!

– Хочешь, уйдем!

– Но мы ведь уже заказали…

– Плевать! Сваливаем!

– Нет-нет, давай сначала попьем кофе… Я опять сегодня не засну.

– Почему?

– Так на меня кофе действует – совсем не сплю.

– У меня тоже бывает, – улыбаюсь смущенно, ласково. Интересно, что эта улыбка должна значить?

Несут кофе, прямо перегнувшись через стойку, ставят нам на столик. Рассеянно киваю – весь в опасениях сморозить глупость или сделать что-то не так.

– Дима, ты так вчера напился. Меня целовал.

– Правда! – ужасаюсь.

– Шутка! – смеется. – Ты, правда,- ничего не помнишь?

– Нет. Я вел себя ужасно?

– Предлагал нам пожениться.

– А ты?

– Я, конечно же, была согласна.

– А потом?..

– А потом ты с Айварами, с Большим и Маленьким, куда-то срулил.

Так вот почему так ухмыляется этот официант. Мы бухали именно тут. Именно тут я и подцепил какую-то кралю, помню, тискал ей сиськи и целовал в засос. А Айвары вдвоем напротив хлестали рюмку за рюмкой и меня провожали в дальний путь. Я вспомнил, что это было что-то вроде мальчишника.

Мальчишник удался. Да уж.

Я побледнел.

– Мы что, правда, женимся.

Дана засмеялась. Звонко смеялась, а я сидел, дурак дураком, все решал, является этот смех зловещим или нет?

– Конечно, нет!

С облегчением, я вдруг почувствовал разочарование и обиделся. Меня развели как лоха. И почему, собственно, как!

Тем не менее, мы начали встречаться. Сбылись мечты идиота!

Справка. У нас в классе есть два Айвара. Один очень высокий – играет в баскетбол и говорит по-русски с едва заметным стальным акцентом. Другой, коренастый, жмет у себя в подвале штангу, и курит траву с Тимкой, соседом из соседней парадной. Носит широкие штаны и слушает ICE CUBE. Большой Айвар предпочитает пиво и литовскую попсню. Что Большой, что Маленький – они мои дружбаны. Как уже стало понятно, частенько все вместе, и с Витюхой тоже, напиваемся вдрабадан! Витюха смешно чихает, и чем-то похож на индейца из книжек Фенимора Купера. Книжки я не читал, но видел картинки – вылитый Витюха! Пьем частенько, и у Витюхи на квартире режемся на «SEGА» – в «Мортал Комбат», смотрим порнуху и фильмы с Джимом Керри и веселыми нигерами. Все это удивляет и радует. Маленький Айвар шарит в математике. Витюха много прогуливает из-за того, что много спит. Но только Большой Айвар и может вытащить меня из дома, когда у меня хандра. Конец справки. Продолжение следует…

Кто-то кидает камушки в окно. Наверное, Андрюха, но я лежу на своей кровати и даже не думаю в окно выглядывать. Мне он стал неприятен. Так нельзя. Я ничего не понимаю. Но мне плевать. У меня есть Дана. Думая о ней, я улыбаюсь.

Раздается звон разбиваемого стекла, в комнату влетает массивный булыжник.

-Блин! Ты что, охренел! – подлетаю я к окну. Смотрю во двор. Там никого нет, только ветер тащит по земле грязный лист газеты. Испуганно, поджав хвост, пробегает мимо собака, шмыгает под арку.

Небо серое. Неприветливое. Бабушка храпит за стеной. В комнате быстро становится холодно. Меня пробирает дрожь.

Вздрагиваю от телефонного звонка.

– Алло!

– Алло! Алло! Сын!

– Папа?!

– Слышишь меня? Как вы там?

– Хорошо папа! Все хорошо! Как ты! Мы очень скучаем!

– У меня все отлично! Мы сейчас у берегов Аргентины! Скоро уже поплывем домой!

– Папа, как погода? Хотя плевать… Сейчас позову бабушку!

– Сын, как ты? Как учеба? Я не слышу тебя! Как бабушка? Дима! Я не слышу…

Связь обрывается. Слушаю, сжав судорожно трубку, короткие гудки. Жду. Жду чуда! Так хочется опять слушать отца, его взволнованный и радостный голос. Я понимаю, что невероятно по нему скучаю, по щекам текут слезы. Я не замечаю, я пытаюсь между коротких гудков поймать его голос.

– Папа, я так по тебе скучаю…

Комната усыпана осколками. Телефонная трубка захлебнулась гудками. Бабушка спит. Я сползаю на пол, и у меня начинается истерика. Слезы душат меня.

– Я так по вам скучаю…

Мне было шесть, когда умерла мама. Я ничего не понимал. Совсем ничего. Мне только сказали:

– Мама улетела на небо.

Но не настолько я был мал.

– Мама умерла?

– Да.

Вокруг меня были незнакомые все люди, они меня гладили по голове и повторяли:

– Бедный мальчик…

– Почему мама умерла, – допытывался я.

– Она болела и умерла.

– Почему врачи ее не вылечили? – не успокаивался я.

Я не плакал. Был серьезен, сосредоточен, требователен к ответам.

А они все повторяли:

– Бедный мальчик.

Я смотрел на маму. Она, закрыв глаза, лежала неестественно вытянувшись, была не настоящей. Я еще сомневался, но, когда мне сказали поцеловать ее в лоб, перед тем, как ее начнут засыпать землей, под губами я почувствовал что-то очень холодное и твердое. Как лед. Я заплакал. Заплакал от ужаса.

Они шептали вокруг все одно и тоже:

– Бедный… бедный…

А я точно знал, что меня обманули. Что это не может быть моей мамой. И я очень боялся того, что закапывали. Я обхватил ноги отца, вжался в них и дрожал. И требовал:

– Я хочу к маме! Пустите маму ко мне.

Мне казалось, что ее не пускают эти все люди. Я рыдал от ненависти к ним.

Смотрите, вот фотография. Я сижу рядом с мамой. В руках у меня шариковая ручка, я рисую самолеты со звездами на крыльях, но теперь отвлекся и смотрю в объектив. Улыбаюсь. Улыбается мама. Мы улыбками очень похожи, овал лица, глаза – мамины, нос – папин. Мама чистит картошку и бросает ее в кастрюлю с водой, картошка, падая, брызгается, капли взрывают мои самолеты. За нашими спинами, посмотрите, видны старые часы с кукушкой, часть окна, занавески, тюль с крупными изображениями ромашек. Мама в домашнем халате. Я в оранжевой пижаме. Фотография черно-белая.

Еще есть аудио пленка.

– Мама я хочу риса.

– Больше ты ничего не хочешь?

– Мама я хочу риса!

– Расскажи лучше стишок.

– Какой стишок! Какой еще стишок! Я усе скагал (коверкаю слова).

– Не балуйся! Вот на елку пойдешь – что ты будешь рассказывать Деду Морозу?

– Вырастала елка!!

– И все?

– Все!

– Ну и подарка не получишь! Вот прошлый раз только благодаря мне ты получил котика!

– У меня уже был такой котик, не надо мне два таких котика…

– Ы-ы! Поплачь…

– Ты! Поплачь!

– А если Лена придет, что ты ей скажешь?

– Лена, покажи колена!.. Писать хочу!

– Давай, пописай в баночку (журчащий звук).

– А-а-а… – блаженный вздох.

– А теперь покакай, - смех.

– Риса хочу!

Приходит Большой Айвар, чуть ли не силой вытаскивает меня на улицу, спасает от накатившей тупой меланхолии. Идем к Маленькому Айвару. Берем с собой его собаку, зовут ее Герда, парода «коли», добрая и неповоротливая. Идем в парк Мажвидаса, материмся, пошлим, разглядываем впереди идущие задницы, у меня выпытывают подробности моего соития с Даной, я бессовестно вру, со смехом имитирую, как она вскрикивает в экстазе, а самому мерзко и печально. По-прежнему – пасмурно.

5

Последняя фишка – спать по два часа в сутки. Ночью либо рисую, либо читаю. Собственно не важно, чем ты занимаешься. Главное, ради чего ты себя мучаешь – это тишина в квартире, в городе. Человеческое существование невероятно захламлено звуками. Только ночью словно снимаешь с себя грязные одежды, слоняешься голый из комнаты в комнату, разглядывая себя в черно-белые зеркала. Ты возбужден и беззвучен – расправляет крылья черная уродливая летучая мышь. Перелетает с места на место. Пытаешься поймать ее взглядом, но видишь только краешком глаза. Запираешься в ванной. Долго смотришь на себя в зеркало – глаза в глаза – в тебе и намека нет на сон. Маешься.

Просыпаюсь с рассветом. Смотрю, сидя на кухне, как светлеет воздух и ползут длинные тени. Небо сильное, краски еще не разбавлены дневной суетой, солнце испаряется. Скребет асфальт метла печального дворника. Завариваю кофе, пью медленно, не спеша. Поднимается бабуль, звуков все больше и больше – звенят кастрюли, бьются и пищат водопроводные трубы – дом просыпается. Слышны еще перебирающие ступени шаги – шуршат подошвы.

На первый урок все равно опаздываешь. Это как курить – вредная привычка, от которой так просто не отделаться. Математичка ставит в журнал всем опоздавшим нолики. Берешь мел и вместо того, чтобы решать примеры с производными и интегралами, ставишь крестики – но вот ответный нолик – опять никто не победил. Ладонью смазываешь – все размазываешь.

Еще пытаешься доказать теорему, но это невозможно, так как язык не слушается и слово «перпендикулярно» превращается в «перпендир». Все ржут. Тебе вяжет язык. Хочется подойти к окну, распахнуть его и покурить. Математичка издевается. Поднимает одного за другим – ищет решения.

Саня Желобаев, сморозив полный бред, возмущенно вскакивает:

– А я что сказал?

Математичка бесится. Лепит из пластилина двоечку.

После математики химия. Кабинет по каким-то там правилам – проветривается, все стоят у подоконника смотрят на собачьи игрища. Как видно из титров, кобель прилип – письку не вытащить – сей факт крайне интересен для юных натуралистов. Все улюлюкают и лыбятся. Химичка обнимает классный журнал тихо, но настойчиво зовет в класс. Никто не реагирует. Все повернуты к ней спиной – делают вид, что это в порядке вещей. Химичка тихо бесится. Предложение свое повторяет. С тем же результатом. В результате минут через пятнадцать, когда понятно, что урок сорван, у химички истерика, и по коридору слышны гулкие шаги Барвена – измученный кобель падает – сучка дергается – жучка за внучку – вытянули репку:

– Ого-го! – всеобщее одобрительное. Барвен багровеет и что-то орет. Химичка в обмороке, а в классном журнале – «перпендир» тридцати двух двоек.

Дальше биология. Полученные знания идут в дело, скрещиваем кроликов белых с черными – получаем зайчат фиолетовых. Красиво зелено-прозрачные становятся листья комнатных растений в лучах солнца. Играешь ресницами, расщепляя солнечный свет по спектру. У биологички блузка облегающая, джинсы подчеркивающие – к доске все выходить отказываются. Не спасают даже просторные джинсы.

Физика – кабинет темный – сумрачно и холодно. Рядом в полной темноте ползают странные твари – кожа их теплая, бьется вместе с кровью внутри жизнь. Они проскальзывают в каких-то миллиметрах от меня, я чувствую лишь движение воздуха, дотронуться до них, поймать нестерпимо хочется, и вместе с тем при одном лишь стремлении появляется панический страх.

– Дмитрий Андреев! Не спать!

Никто и не спит – я только сижу, закрыв глаза, а рядом в миллиметрах от меня – одноклассницы. А у училки торчат соски – точно!

На пятом уроке – поем еврейскую песенку, выстроившись каждый у своей парты: «Авени шалом алейхем, авени шалом алейхем – шалом, шалом, шалом – алейхем» – на радость учителю по русскому и литературе – Анатолию Соломоновичу. У него гноятся глаза и непослушные черные еврейские кудри торчат во все стороны. Учебник литературы замещен Библией. Как же иначе – нет иной Книги. В свое время я ходил к нему на факультетские занятия по субботам. Моей любимой писательницей была Кристина Рой. Потом это как-то стремительно исчезло, но не пропало только мое умение писать безграмотно. Объясняется все просто: вместо правил мы учили псалмы. Но и их я теперь не помню. Помню только, как к нам на урок пришли баптисты, и я, как наиболее способный ученик, должен был задать вопрос. Я не растерялся и, поднявшись со стула, в полной озабоченности, спросил:

– Вы ведь не станете отрицать, что инопланетяне существуют? – было преддверием моего вопроса.

Мне закивали, немного недоуменно.

– И Бог создал нас и их по образу и подобию Своему?

Мне опять кивнули.

– Тогда объясните, почему мы и инопланетяне так не похожи?!

Баптисты так и не нашлись, что мне ответить, но подарили еще одну книжку Кристины Рой. Мой вопрос был признан лучшим.

Но это все история. Уже давно вместо Анатолия Соломоновича у нас другая училка, которая мне стабильно ставит двайбан за грамотность. Но вопрос об инопланетянах по-прежнему многих ставит в тупик.

Шестым уроком у нас была физ-ра. Бежали по вытаявшим собачьим следам – два километра на время. Проклял все – и себя, и прокуренные легкие. Отхаркивался слизью с прожилками темной крови. Я пришел третьим, но на финише поскользнулся и упал носом в …

Ну, чем вам не дневниковые записи от тринадцатого апреля тысяча девятисот девяносто-небритого года?

Я заскочил домой, только чтоб бросить сумку с тетрадями. Затем тут же помчался к Дане. Так было заранее оговорено. « – Привет. Чмок. – Чмок. Привет. – Куда пойдем? – Давай, просто погуляем… Гуляем. – Дима, расскажи мне что-нибудь… – Что? – Что-нибудь… – Сказку? – Быть может и сказку… – Как дед наср… в коляску? – Дурак!».

Я смеюсь, но все равно начинаю рассказывать. Не про деда, не про коляску…

А про то, как я проснулся от солнца. Очень давно, много лет назад. Проснулся лишь по одной причине, мне хотелось проснуться. Или, быть может, меня разбудила своим мурлыканием кошка – та самая кошка, с мордочкой мартышки и кривым хвостом, что совсем недавно котенком лакала молоко под моей ладонью, уворачиваясь от ласки. А теперь щурится от солнца, разрывающего грезы и сны на светлые кусочки дня. Я маленький мальчик. Меня зовут Дима. Здравствуй, день.

На лице моей бабушки не счесть числа морщин. Не счесть числа лет, прожитых. Шлепаю босиком из спальни, наперегонки с кошкой, на звук готовящихся запахов завтрака.

– Бабуль, с добрым утром! – хватаю за руку, теплую, мягкую, целую подставленную щеку. Бурлит, грохочет крышкой кастрюлька, стреляет масло на сковороду. В окне зеленых лип прыгают с ветки на ветку и щебечут воробьи. Гуляют по подоконнику голуби.

Вдруг становиться грустно. Я забираюсь с ногами на стул и смотрю с мольбой.

– Чего ты, Дима?

Губы дрожат, шмыгаю носом.

Бабушка ставит передо мною чай. Размешивает сладость в каждом глотке ложкой, звенит в воздухе подобно колокольчику. Только лишь улыбается. Запрыгивает на стол кошка. Ворует сухари. На подоконнике воркуют оглушительно голуби.

Окна выходят на площадь. В утренних лучах она пустынна и спокойна. Лишь подобно китам фыркают неповоротливые «Икарусы», распахивая двери на остановке, впуская во внутрь сонных и растрепанных пассажиров.

В спальне в поисках носка заглядываю под кровать. Выискивая шорты, смотрю под стулом. Майка на зеркале. Кепка на цветке. Гляжу в окно. Птицы в небе. Канализационные люки и крыши гаражей внизу. Дикие котята играют с тенями и своими хвостами. Я с тоской смотрю на все это. А солнце все выше и мысли светлее. Внизу под окнами ждет меня мама.

Дана, как хочется не взрослеть – быть этим маленьким мальчиком.

– Да, в детстве я любила лазать по деревьям и драться с пацанами, мои коленки были всегда изодранны, локти тоже. Помню, как всегда хотелось содрать застывшую коросту с раны, сдирала, пила свою кровь. Или наемся зеленых яблок и потом неделями…

– Я не совсем об этом…

– А о чем?

– Я о том, как чувствовалась тогда жизнь. Я о том, как хотелось просыпаться утром, и о том, как не хотелось засыпать. Как каждый день был, что ли, совершенно законченным – весь в себе. Каждое утро словно просыпался в новом удивительном и теплом мире…

– Мы всегда приписываем детству многое, чего не было.

– Почему ты так говоришь?

– Мы придумываем прожитую жизнь, переписываем ее на свое усмотрение, а все было совсем не так… После и этот день ты перепишешь. Он станет еще одной живописной страницей твоей юности, а на самом-то деле ты только и делаешь сегодня, что лезешь рукой мне под юбку и жуешь мой язык. А после некоторой корректуры лет так через десять у тебя получатся одни только целомудренные разговоры, разве не так?

– По-твоему, лучше – ляжки и языки?!

– По-моему – да. Но хватит! Мне так сложно разбирать твои слова, ты или целуй меня, или разглагольствуй.

– Лаэ, э оаэ, воыэ…

Мы целуемся. Но при этом мне не отделаться от ощущения, что одновременно меня накрывает светом того самого дня из моего детства, когда я сбежал по лестнице, вылетел из подъезда и обнял маму. Реальное воспоминание или мои фантазии? Не знаю, но иногда мне кажется, что Дана похожа, впрочем, едва заметно, на мою маму. Возможно, я по данному пункту – двинутый.

Я вжимаюсь в Дану. Нащупываю ее грудь и прямо через одежду впиваюсь в нее зубами. Чувствую вкус молока. Орущий до посинения ребенок во мне замолкает. По венам тепло. В груди счастье.

– Мама, я люблю тебя!

– Что?!

– Дана, я люблю тебя!

Я точно – двинутый. Точно – что-то там по Фрейду!

Я как-то странно гулял с Даной. Все больше по каким-то подворотням. Прогуливаться с ней на Манто мне было тягостно. Все норовил выдернуть из ее руки свою руку. Мне кажется, что я не хотел, чтобы нас видели вместе. Почему, я сам не знаю.

Когда уже темнело, провожал ее до подъезда, и там мы целовались. Жевались. Сладостно. Теряя ощущения времени и пространства. Когда приходил в себя, я был уже почти у собственного дома. Веют сквозняки – моя ширинка неизменно расстегнута.

Нет, я уверен, что я был счастливым ребенком. Мне помнится, несмотря ни на что, чувство нежности, теперь превратившееся в уксусную кислоту – пью маленькими глотками, морщусь вначале, потом выворачивает наизнанку.

Фотография: мама, папа – молодые, целуются на балконе, на линии горизонта. Прически у них странные, советские, но у отца уже видна пусть маленькая, но проплешина, мама закрыла глаза, фотограф, быть может, тоже выпивший, смеется и улюлюкает, а им все равно.

Разглядывая сейчас свои голые ноги, здесь в два-тридцать четыре часа ночи, я поражаюсь, насколько мы с отцом все же похожи.

Ноги – кривые, тонкие, волосатые. Такие ноги любят женщины. Мать смеялась нам вдогонку, находя сходство в наших походках, и в том, как не заправлены сзади рубашки.

Отец, часто отправляясь по рюмочным, не противясь моему присутствию рядом, говорил, быть может, чересчур громко, чтоб девушкам, идущим впереди, обязательно что-нибудь да слышалось:

– Как тебе эти ножки, сын?

– Ничего! – отвечал я довольный.

– А по-моему, немного угловаты.

Его оценки смягчались на пути обратном. Раскрасневшийся, жизнерадостный отец цеплял женщин, что за тридцать, говорил:

– Привет. Как дела, милая?

Они отвечали:

– Замечательно, милый, – улыбаясь и отыскивая для меня конфеты.

Я спрашивал:

– Ты знаешь их?

– Нет, – отвечал и, довольный, шел дальше.

Маме мы дарили макароны и партизански переглядывались.

После, взрослея, с друзьями и в одиночестве, я улыбался девушкам, говорил в юной нетрезвости:

– Как дела, милая?

Не отвечали. Шли, виляя незрелыми бедрами на узловатых ногах. Сказочно.

А на других фотографиях утро. Мать курит. На мне, на спине, спит сиамская кошка. Отца нет. Он просто за кадром. Он фотографирует. Да, да – вот его тень, падающая от солнечного света в спину, тень на моей кровати, прикасающаяся к вылезшей из-под одеяла голой пятке.

Отец должен вернуться через две недели. Жду. Жду жвачек и сникерсов. Перебираю фотографии. Наверное, скучаю.

6

Так совпало, что в пятницу класс решил провести «Огонек». Это не собрание пионеров и не обсуждение того или иного комсомольца. Огонек – это когда весь класс собирается и с позволения школьных властей (на это просто закрываются глаза), под присмотром классухи – дружно напивается. А затем танцы–шманцы и долгие разговоры с толчком в обнимку – что поделать, организм еще молодой и слабый.

В нашем классе тридцать два человека. После всех вычетов – ну там, ботаны и кривые девицы – на «Жибурелис» (если по-литовски) является человек двадцать пять. Накрывается стол – пироги и пряники, груши, яблоки, бананы – для острых девичьих зубочков, а под стол по всем правилам выставляется батарея бутылок: пиво там, винцо, водочка – все, как полагается. Но в последнее время пиво закупаем канистрами, поэтому пить пиво теперь целый ритуал – ведь скучно просто из стаканчика или бутылки – прямо из канистры, глотая пену по семь восемь глотков темного, крепкого, балтийского. Кстати, нет вкуснее литовского пива и красивее прибалтийских девушек. В этом все мы патриоты. Я притаскиваю из дома магнитофон, он у меня хоть и старенький, но фирменный, не то, что там всякие китайские подделки – чистой воды SONY! Врубаем на самую мощь басы, чтоб дрожали стекла. Все вытаскивают свои кассеты. И начинается битва вкусов и предпочтений. Металл соседствует с рэпом, Буланова с Виктором Цоем, «Мальчишник» с Кобзоном – в общем, все пляшут и морщатся попеременно. Морщатся вначале и от музыки, и от алкоголя, затем только от музыки, после вовсе не морщатся, отплясывают на столах.

Был один фантик, так он как упьется, так начинает кривить лицо и дрыгать руками и ногами, как Майкл Джексон. Ладно – в классе, но он умудрялся локтями крутить на фестивалях, где весь город собирается. Выглядит все это – обхохочешься, но его при этом хлопаешь по плечу, предвещаешь великое будущее, он лже-скромненько опускает глаза, а сам изнутри светится – выключаем свет в классе, смотрим, как его кожа в темноте серебрится – фосфорирует.

Естественно, я держался рядом с Даной. Подливал ей вина, сам не отставал, запивая водку пивом. То и дело в класс заглядывала классная Ирена Ионовна. Делая вид, что мы совсем не пьяные, мы предлагали ей лимонад с печеньем. Она играла по правилам – пила лимонад, не морщась, закусывая колбасой.

Через некоторое время все чаще выключался свет, начали течь «медляки». Я утаскивал в темноту Дану, с каждым па (топтание на месте с ноги на ногу – по сути) прижимался все ближе, вскоре чувствовал каждый изгиб ее тела: грудь, живот, бедра. Мы были порядочно выпившие, начали целоваться. Меня не стало. Я куда-то провалился. Растворился в ней. В чувство меня привел прямой удар в нос.

Я теряю равновесие. Падаю. Кто-то визжит в темноте. Включается свет.

Богданов стоит надо мной.

– Тварь, я тебя предупреждал. Держись от нее подальше.

– Пошел в жопу, урод!

Удар ногой в голову. Вспышка – по воздуху очень медленно летят кровавые пузыри. Падают на пол – лопаются.

Меня поднимают. Богданова скручивают, и под дружное улюлюканье все вместе идем по пустым и темным коридорам школы, спускаемся по лестнице, выбиваем дверь, идем на футбольное поле. Как и были в тонких потных рубашечках под мокрый снег.

Богданов скалится:

– Тебе не жить, урод!

Я сплевываю кровь. Мне ни хрена не больно, и страха нет. Под боком Айвары Большой и Маленький – если что, его запинают. На остальное – мне наплевать.

Богданов крупнее меня, видны бугры бицепсов. Максимум, на что я могу рассчитывать, успеть разбить ему глаз, если не мешкать и бить сразу.

Поэтому не размышляю, как только меня отпускают, лечу, словно мотылек на свет – прямиком на его нахальную ухмылку. Распрямляю зажатую в кулак руку в продолжение движения тела и бью.

Глаз вылетает у него из глазницы и падает в талое собачье дерьмо. Что-то вспыхивает. Богданов начинает искриться, из него летят пружины, в три секунды он разваливается на части. Кто-то подходит к нему, трогает ногой:

– Ребзя, это киборг!!!

Тут же я получаю ответный удар под дых. Не время фантазиям. От моего удара Богданов только дернулся и еще больше оскалился.

– Ну что щенок, хочешь драки! Ее получишь!

Дальше не интересно…

Когда меня растолкали Айвары, я, постанывая, поднимаясь из лужи, весь грязный, только и нашелся, что сказать:

– Чуваки, надо бухнуть.

В тот вечер я еще бухнул в каком-то подъезде с Витюхой и Айварами, а потом мы еще поиграли в баскетбол.

А Дана? Наверное, домой ушла, не помню…

На следующий день ужасно болела голова, нос был заклеен пластырем, под глазами фонари. За окном солнце. Его лучи грели лицо.

Нос болел. Я лежал и рассматривал трещину на потолке. Какой все это будет иметь смысл, если, к примеру, эта трещинка вдруг зазмеится, разрастаясь, и толстый пласт штукатурки обрушится на меня и погребет под собой, вздымая клубы пыли и белил?

От таких мыслей, я сполз с кровати, переполз на кресло, но не удержался и вновь поднял голову, увидел, как меняет свое направление змейка трещины – тянется ко мне. Поморщившись, выполз из моей комнаты, дополз до ванной. И только сполоснув лицо, немного пришел в себя. Похмельный психоз.

Я поднял взгляд. Отшатнулся, но потом все же узнал себя в зеркале. Присмотрелся. Все не так и плохо. Изначально думалось – будет хуже. Да, нос вспух, пластырь, не знаю, кто его налепил, уже отклеивался. Нос был однозначно сломан, о том, чтобы дотронуться до него и речи не могло быть. Я стал еще больше похож на обезьяну – черты, заложенные в меня самой природой – получили вдруг неожиданное усиление. Фонарь под левым глазом светил интенсивным фиолетовым светом. Можно будет затушить каким-нибудь бабушкиным кремом. На лбу шишка. По всему телу синяки. Черт, он меня славно отметелил!

В остальном, я был прекрасен. Раны только добавляли мужественности.

– Не достоин ты бандита, если морда не подбита, – заглянула в ванную бабуль. – Дима, что с тобой происходит?!

– А что такое? – удивился я.

– Ты был таким хорошим мальчиком, а сейчас пьешь, дерешься, скоро в дом еще и заразу какую принесешь!

– Какую такую заразу?

– СПИД!

– Бабуль, меньше смотри свой телевизор!

– Я передачу видела!

Бесполезно. Завелась. Нужно скорее из дома сваливать. Это надолго. Часами теперь будет промывать мозги.

Но бабуль вдруг замолчала и в тишине ушла на кухню. Поставила чайник. Налила мне крепкого чаю и со вздохом сказала:

– Звонил отец. Он через три дня приезжает.

Я застыл. По телу пробежала толпа радостных мурашек. Сердце екнуло.

Наконец-то! Супер! Батя возвращается. На восторгах я чмокнул бабушку в щеку.

Нет, конечно, я знал, что он вот-вот должен приехать. И ждал этого момента с нетерпением, но в последнее время из-за этих всех влюбленностей и волнений – все прочно вылетело из головы.

Подумал я о Дане, вспомнил, только через некоторое время спустя. «Черт, батя приезжает! Стоп! А куда делась вчера Дана?» Начал ей звонить.

« – Здравствуйте. – Здравствуйте, – голос Даны. – Позовите, пожалуйста… – Ее нет!– Нет…– Нет!– Извините…»

Полный бред. Вешаю трубку. Ничего не понимаю. Набираю номер еще раз. Поднимает трубку опять она:

« – Алло! - Говорю: – Привет.- Отвечает: – Привет».

Продолжая ничего не понимать, спрашиваю:

« – Как дела? - Отвечает: – Хорошо.- Спрашиваю: – Почему тебя дома нет? - Отвечает: – Гуляю. – Где? – Молчит».

Я понимаю, что весь этот разговор звучит крайне глупо, но делаю попытку придать ему хоть какой-то смысл?

« – Давай погуляем вместе. - Молчит. - Молчу. Проходит пару минут. – Давай…».

Она живет на Спортининку – параллельная Манто улица, берущая свое начало от футбольного поля клайпедского клуба «Жальгирис». Через пятнадцать секунд я с букетом цветов под ее окнами. Угадываю окно. Жду. Весь такой красивый, вот только то здесь, то там пластырь. Памятник герою. У подножья Меня крошат клювами асфальт воробьи. Ползают дурные от весны мухи – совсем скоро жужжать и блестеть зеленым брюхом, а пока разрешено немного поползать. А я без движения – монумент!

Но вот слышно, как кто-то стучит каблучками по ступенькам – слух обострен как-то странно, слышно только это, остальное приглушено – призрачно. Памятник покрывается трещинами. Рушится.

Распахнулась дверь подъезда, выбежала какая-то малолетка с собакой. Собака тут же прилипла задницей к газону.

Даны все не было.

Когда воробьи и мухи растаскали все обломки, и от меня остался только жалкий юноша, которого плющило от похмелья и от страха, что она не придет, появилась Дана.

«Она: – Куда пойдем? Он: Это тебе… Она: Спасибо. Он: Поехали на косу? Она: Далеко и холодно. Он (позволив себе ухмыльнуться): Я согрею тебя. Она: Фиг тебе. Смотрит на небо. Щурится. Через некоторое время: – Хотя ладно. В смысле – поехали».

Паром медленно полз по Данге, мимо пришвартованных к каменной высокой набережной катеров и высоких слепых заборов рыбпорта. Из-за заборов были видны громадины портовых кранов – как неотъемлемая часть горизонта портовых городов – они чем-то похожи на аистов. С выходом в длинный узкий клюв Курского залива стали видны и корабли: большие и маленькие рыболовные суда, танкеры, военные крейсера – что-то иностранное, что-то – ржавое и неприглядное, оставшееся в наследство от советских времен. В воздухе ловлю своим теперь увеличенным носом морскую соль, запах рыбы, дым переработанного топлива. Глаза хватают чаек. Одного батона едва ли хватит для их прожорливых криков. Особое удовольствие с криком: «Смотри – моя поймала!» – швырять мякоть, как можно выше, насаживая прямо на глупый клюв. На губах все та же соль – облизываю их сухую поверхность – хочу поцеловать бледную шею глупой чайки.

Мы стояли у правого борта. Рядом, не прикасаясь. Даже не разговаривая.

– Да, черт! Объясни, наконец, что случилось?!

– Ты вел себя вчера ужасно…

– И чего теперь…

– Ничего!

И опять молчим.

– Дануте…

– Что?

– Да ну тебя!

Некоторое время – три раза бьется волна о борт – размышляет, но, наконец, улыбается.

Курская коса – это удивительный природный комплекс – как в песне «небомореоблака». А еще сосны, песчаные дюны, шум волн, рвущий одежду ветер, в несколько секунд тебя наполняет все это и ты не в силах продохнуть – да вот, трещит под ногой шишка, и ты возвращаешься в тело. Но на протяжении всего времени, что ты тут – трепещут в благоговении крылышки носа – ты боишься слово произнести, чтоб только не нарушить незримо царящее здесь спокойствие, прячешься за пригорками, только чтоб не смазать своим присутствием взрывающуюся здесь красоту.

Впрочем, не для этого я сегодня здесь.

Мы сошли на берег. Купили сладкой кукурузы и гренок. Ушли на это все оставшиеся после вчерашнего сабантуя деньги, но кто в этом сознается. Через минут тридцать вышли по мерзлым тропинкам к морю. В лесу еще не сошел снег, но солнце грело, на пляже было холодно от пронзающего холодного ветра. Ветер гнал волны.

– Мне холодно.

Это был знак.

Мы спрятались в дюнах. Лишившись силы ветра, солнце грело плечи. Прикосновения становились все более настойчивыми. Задергались пальцы в застежках лифчика.

– Стой. Не надо…

Но кто, скажите, на это клюнет?

Уже совсем скоро ко мне в ладони прыгнула ее грудь.

В следующий момент я получил коленом в пах.

Странно. Не было этого раньше. Был стеснителен. При одном прикосновении покрывался красными пятнами, стыдливо опускал ресницы – длинные, как и у мамы. В общем, был мальчиком. Потом началось. Проснулся интерес к теме. Разглядывание себя. И этого. Давным-давно нашел у отца некий журнальчик. Долго не мог понять, что это у всех такое. Потащил журнал Валерке, он на пять лет старше, он знает! Валерка ничего объяснять не стал, сделал кучу фотографий, стал всем продавать за бешеные бабки. Я же получил по ушам от отца, когда зачем-то во всем признался. Он мне тоже ничего не стал объяснять.

В итоге – понимание как-то само пришло – точно из космоса.

И теперь опять собачья дилемма. Все понимаю, но сделать ничего не могу. Проблема!

И каждый из моих товарищей ее решает, как может.

К примеру, Мишка, Лешка, Сашка – скинулись, пошли к проститутке. У них там чего-то не заладилось, что-то не получилось, хотя, казалось бы, что там может не получиться? Отмалчиваются, все отрицают.

Она не звонила. Я из упрямства сидел в полной темноте, не зажигая свет, ждал. Не дождался. Решил лечь спать. Не мог заснуть. В итоге не выдержал, сломался.

Позвонил. Ночь. Услышав ее сонный голос, был вне себя от счастья. « – Алло… – Привет, это я… – Чего тебе надо? – Я хочу сказать, что люблю тебя. – Придурок.

И правда. Вешаю трубку.

7

Сегодня. Он должен был приехать сегодня.

Я сидел и вспоминал, как ждал маленьким мальчиком его возвращения, боялся его усов и радовался подаркам. Как у каких-то проходных мы с матерью ждали, мечась от одного человека к другому, с одним вопросом:

– Когда их выпустят?

А я:

– Где же папа, мама?

Над головой нависали жирафы портовых кранов, черное небо и слепящий свет белых прожекторов.

Прижимаясь руками изо всех сил к нему, повисаю на шее, смеюсь, мне радостно и щекотно, от колючей щетины.

– Папа, ты привез много жвачки?

– Хоть жопой жуй, сынок.

Я свалил с третьего урока. Все по правилам, отпросился у классухи – мол, приезжает отец, надо встречать. Поехали вместе с бабушкой в Палангу, в аэропорт.

Если уменьшить масштаб до высоты птичьего полета, Клайпеда и Паланга покажутся грязной пеной по кромке большой лужи. Высота полета чайки по имени Джон Ливингстон.

Но не в этом суть.

Расстояние между городами небольшое. Легко добраться до Паланги автостопом. Пару раз так ездили. Разбиваясь на пары. Однажды ехал так с Нерингой, подружкой товарища, который был в другой паре. Так почему-то получилось. Она ни бе ни ме по-русски, я ни бе ни ме по-литовски. Но все равно сладили. И поцелуй я ей все же влепил. Стояли под дождем, и ни одна сволочь не останавливалась.

Бабуль, пользуясь случаем, сидела у меня на ушах. Я проклял все на свете – хотел сойти с автобуса и добираться своим ходом. Но мы уже опаздывали – самолет вот-вот должен был приземлиться. Еще я поел в школьной столовке сосисок, и меня мутило. Не слушал бабуль совершенно. В себя вслушивался – доеду – не доеду, сблюю – не сблюю. Не доехал.

– Тебе плохо? – озадаченно прервала свой монолог бабушка.

Я размазал куски сосисок ботинком и ответил:

– Мне хорошо.

В результате произошло чудо, она замолчала.

Смотрел в окно на аккуратные домики и поля. Над ними кружили черные птицы.

Самолет задержали на два часа. Я нервничал. Я никогда в жизни ни разу не летал. Боялся, к тому же, что тут говорить, если меня даже в автобусе укачивало. А еще в детстве, когда-то, я хотел стать космонавтом…

Наконец, объявили приземление.

Скоро появился и он. Весь увешан сумками. Темнолицый, с сияющими глазами, отыскивающими нас в толпе, усатый и живой.

Заметив нас, замахал руками и, отпихивая всех, расталкивая сумками, не обращая внимания на возмущенные какие-то там возгласы, устремился к нам. Я ринулся к нему. И был уже готов обнять его, как он обогнул меня, оставил за своей спиной.

Он обнял бабуль и спросил:

– А где сын?

– Так вот же он – ткнула в меня пальцем она.

Он обернулся и недоуменно посмотрел на меня:

– Как это?..

Наконец узнал.

– Опа-на! Во, как вымахал! Я ведь помню тебя на голову ниже, без этого пушка под носом, да, кстати, что у тебя с носом?

Тут включила громкость бабуль:

– Он ведет себя ужасно. Пьет! Курит! Ночами пропадает.

На что отец засмеялся и сказал:

– Мой сын!

Дома первым делом отец сбрил усы и заставил побриться меня.

У отца традиция, уходя в море отпускать усы, на берегу бриться до синевы кожи.

– Всякая растительность на лице неприятна барышням при поцелуях, запомни, сын!

Дальше он поел и лег спать. Мне же дал пятьдесят долларов и сказал, чтобы к вечеру они были истрачены. Нет проблем!

Отец приехал. Супер!

Первым делом я позвонил Дануте. Память влюбленного коротка, но длинны телефонные гудки и бесконечно ожидание. Вот сейчас, да, в следующее мгновение, я услышу ее голос. Боже! Нет на свете ничего лучше! Конец мучением, пусть будет все, как и прежде. Но что прежде?

– Урод, что ты мне названиваешь?

Ла-ла-ла-ла-ла!

Съел. Глаза заслезились, виляющий в радости хвост – поджал, заскулил, зажав в руке доллары США, вышел во двор…

Ла-ла-ла!

Вспомнил, что у меня есть дружбан, он живет здесь рядышком. Неплохо было бы к нему зайти. Хоть он и не пьет, так хоть выслушает. Андрюха, человек с печальными глазами, только ты сможешь меня теперь спасти!

По лестнице и лестничным пролетам были разбросаны цветы и еловые ветки. Пахло тягуче, то ли Новым годом, то ли похоронами. Я поднялся на третий этаж, начал барабанить ногой в дверь. Без скрипа дверь открылась. В воздухе, в призрачной темноте, я увидел бледное изможденное лицо.

– Привет, Андрюха! У меня батя приехал – денег дал! Идем бухать.

Я потащил его по лестнице вниз, в притворном воодушевлении скрывая все вселенское свое горе. Скоро вывалю его на тебя, Андрюха, ты уж извини…

Я, не давая ему сказать слова, говорил и говорил, рассказывая о том, как приехал отец, как мы его встречали, как он меня не узнал, как…

– Смотри... Не, дай руку! Чувствуешь, как гладко! Да, да! Я побрился!

Мы шли по Манто. Было тепло и влажно. В воздухе прямо висела влага, делая расплывчатыми ближайшие предметы и четче - далекие. Фонари цвели электрическими лучистыми одуванчиками. Мы завалились в «Пингвин»!

Кафе «Пингвин» – при советской власти здесь только и можно было, что поклевать ванильного мороженного из алюминиевых вазочек, при новых же реалиях – пиво, водка, абсент, стриптизерши на барной стойке, плюс весь комплекс всевозможных развлечений – только бабки плати.

Сели за столик в глубине зала. Было шумно и накурено. Официантку было не поймать, а я, чувствуя невероятную уверенность от присутствия зеленой банкноты в кошельке, все вскакивал и вопил:

– Девушка! Мать-перемать! Нам водки!

На мое удивление, Андрей сам наполнил себе рюмку и, не глядя на меня, по- прежнему опустив взгляд вниз, выпил.

– Во! это я понимаю! – завопил я. Невероятно обрадовавшись, что Андрюха забухал.

Быстренько наполнил вновь рюмки и, весело горя глазами, чокнулся с Андрюхой, пристально наблюдая за его движениями. Опять в точности повторилось все то же самое. Он, даже не поморщившись, выпил еще один стопарь.

Я закурил – очень довольный происходящим. Он, словно в точности повторяя каждое мое движение, взял сигарету и закурил. Закашлялся при этом, наконец, поднял взгляд, виновато улыбнулся…

– Ну, как ты, пришел, наконец, в себя?

Он кивнул. Лицо его просветлело. Кожа заблестела от проступившего пьяного пота. Я разлил по стопкам еще. Он опять – выпил.

Мы славно набухались в «Пигвинасе». Зацепили каких-то моргалок. Ногастые, сиськастые. На лицо – лошади. То, что надо! Но моих пятидесяти долларов не хватило бы даже на легкий поцелуйчик в нос.

Шли домой, обнявшись. Я то пел песни, то грузил Андрюху повестями о Дане.

– Понимаешь, Андрюха, бабы они есть бабы. Ну, что им в жизни нужно? Ясно дело – лифчики и помадки. Другое дело – настоящая мужская дружба! Андрюха ты мой лучший друг. Я люблю тебя больше всех!

Я крепко обнял его.

Тут произошло нечто незапланированное, Андрюха тоже обнял меня и начал меня целовать, судорожно и нежно прикасаясь губами к моим губам. Я не сразу врубился, что происходит. Слезы потекли по его щекам, он начал засовывать свой язык мне в рот.

Я отпихнул его. Вмиг протрезвев.

– Ты что, пидор?!

Он дернулся. Весь сжался. Взгляд его опять упал на асфальт. Все также молча, он развернулся и побрел по направлению к своему подъезду. Я ошарашено смотрел ему вслед, на его сгорбленную спину.

– Во дела!

На следующее утро я узнал, что еловые ветки на лестничных пролетах в подъезде были не случайны. В тот день хоронили Андрюхиного отца. Он умер в сорок шесть лет от… хрен его знает, от чего он умер.

Я все больше и больше запутывался. Что происходит с этим миром? Почему так странно ведут себя люди. Андрюха пидорастит в день похорон отца, пьет и улыбается. Дана посылает меня раз за разом как по телефону, так и в школе, трется о руку Богданова, словно кошка, а он криво, издевательски лыбится. Отец вернулся, но только и знает, что совать мне деньги, а сам блядствует и кутит, меня вообще не замечает.

– Да пошли вы все в ж…, уроды!

Весна бродила у меня по венам, лишая покоя, рассудка и сна. Настроение скрещивало минусы и ломало плюсы. У меня началось помешательство. Зеленый свет сочился у меня по венам. И я не мог себе позволить ни на один день напялить на себя узкие джинсы.

Ходил в одиночестве, пялился на задницы и думал об этом весенним уродстве – всеми называемом – обострением.

Но знал, что рано или поздно это все закончится.

8

Я закатил истерику прямо на перемене. Я вцепился ей в руку и не отпускал. Я рыдал. Молил ее вернуться. Она кривила лицо. Брезгливо отнимала руку. Вовремя подоспел Богданов, впечатал мне кулак в лицо и пару раз пнул. Рассек мне кожу на подбородке. Айваров (Большого и Маленького) отпустили с уроков, они возили меня в больницу – накладывать швы. Ржали надо мной. А я был неразговорчив, но уже пришел в себя.

Естественно, после больнички мы нажрались в «Мелодии», в небезызвестном уже баре.

Я вернулся в тот день домой часов в одиннадцать. Протрезвевший, хмурной, измученный мыслями о Дане. Отец опять устроил дома глобальную попойку. Веселье было в самом разгаре. Отцовские дружбаны с женами и любовницами сотрясали сервант своими танцами под Аллу Пугачеву.

– Сын, иди сюда!

Я подошел к отцу, он тут же подгреб меня к себе.

– Таня, знакомься – мой сын.

– Привет! – Таня показала свои зубы, которые влажно сверкнули в электрическом свете и, пьяно горя щеками, нырнула в потный клубок танцующих.

– Как тебе? – подмигнул мне отец.

Я лишь нахмурился и, высвободившись из-под его руки, ушел в свою комнату. Задвинул щеколду… Не мог заснуть от шума за спиной. Думал о Дане. Мне было некуда спрятаться от мыслей о ней. Грудная клетка ныла от тоски. Я смотрел в потолок, на отсветы проезжающих по двору машин. Стало невыносимо. Все порывался встать и, одевшись, уйти слоняться по улицам. Но я лежал и пытался не думать ни о чем. Хотелось женщину.

Когда умерла мама, почти сразу в доме стали появляться разные женщины. Они дарили мне заводных обезьянок. Обезьянки играли на скрипках и ударяли в жестяные блюдца. Я садился на пол и заводил всех подаренных мне обезьянок. Их было много. Незнакомая тетя гладила меня по голове, я выворачивался, сидел хмурый и замкнутый. Знал точно, что и эта не задержится надолго. Они все пропадали, когда отец уходил в море.

Я рос. Однажды пришло знание, что женщины не просто так. Разрезая им животы, из них достают маленьких детей. Аисты тут ни при чем.

Вместе с этим знанием я почувствовал, что во мне просыпается интерес. Чувствовалось, что по этому вопросу я полностью не осведомлен. Любопытство не давало мне спать спокойно, я просыпался от странных звуков. Кто-то ходил босиком по квартире. Вздыхал и, судя по стонам, мучился. Быть может, в этот момент им папа разрезал животы?

Когда пришло понимание, я взял молоток и проломил головы и животы всем подаренным мне обезьянкам.

И еще я понял: то, что в моей памяти – все эти светлые солнечные картинки – фантазия, самообман.

Я проснулся рано. Была суббота. Вставать надобности не было никакой. Но я все равно поднялся, прошлепал на кухню, поставил чайник.

Дверь в комнату отца была приоткрыта.

Она лежала на кровати совершенно голая и спала. Отца не было. Я, не в силах оторвать взгляд, смотрел на ее грудь, живот, бедра. В ужасе чувствовал, как в трусах разгораются костры. Зашумело в голове. Я попытался выдохнуть. Вновь начал дышать. Отступил на шаг. Заглянул в комнату бабушки, она похрапывала. Отца и здесь не было. Наверняка он урулил ночью с друзьями по кабакам. Но почему осталась здесь эта Таня? Я вернулся к двери в отцовскую комнату…

Не знаю, как так получилось, но в совершенно невменяемом состоянии я переступил порог и осторожно ступая, подошел к кровати. Половица под ногой скрипнула. Таня открыла глаза и мутным, полным снов взглядом посмотрела на испуганного, с большим трудом дышащего, меня. И улыбнулась.

– Привет! – сказала она, взяла меня за локоть и притянула меня к себе. Я коснулся пальцами ее груди. Лопнула на моих трусах резинка. И это произошло.

Ей было лет двадцать пять... Мне шестнадцать…

Так я потерял девственность.

Моя история подходит к концу.

На дворе последние дни мая. Много всего произошло за эту весну. Впрочем, не так уж и много. Много глупостей – это да! Очень много глупостей. Но пусть так… Почему бы и нет. Еще одну глупость я припас для вас напоследок.

9

А у меня появилась мачеха.

Отец женился на Татьяне, как только стало ясно, что она беременна.

Так я стал братом собственных детей.

Ужас! Ужас! Ужас!

____________________________________________________

Вадим Шамшурин – родился в 1980 году в Клайпеде (Литва). Публикуется впервые.

 

Сайт редактора



 

Наши друзья















 

 

Designed by Business wordpress themes and Joomla templates.