№1 2005


Содержание


Наталия Перевезенцева. Какая долгая дорога… Стихи.
Даниил Аль. Тучи-тучи. Рассказ.
Михаил Аникин. Ему дан час, а нам – эпоха. Стихи.
Андрей Романов. Лиговский дворик. Поэма.
Борис Краснов. Последнее первое мая. Рассказ.
Ирина Моисеева. Окаянные дни. Стихи.
Михаил Кураев. Шведский сувенир. Рассказ.
Андрей Неклюдов. Раб Семеныч. Рассказ.
Роман Всеволодов. Праздник. Рассказ.
Алексей Леонов. Сказка о драгоценном камне. Повесть.
Оксана Лихачева. Вдохновение. Стихи.
Дмитрий Каралис. Кронштадтские пупки. Рассказ.
Молодые голоса:
Кирилл Козлов. У трех мостов. Поэма.
Вадим Шамшурин. Весеннее обострение. Повесть.
Московские гости:
Андрей Шацков. Уходят дымом в небо декабри. Стихи.
Валерий Дударев. Навстречу северной луне. Стихи.

Норвежские гости:
Арнульф Эверланн, Эмиль Бойсон, Улаф Булль. Стихи.(перевод с норвежского Е.В. Лукина).
Виктор Иванов. Есть в небе немолчная флейта. Трехстишия.
Владимир Серебренников, С луной, запутавшейся в тине… Стихи.
Евгений Невякин. Бунт на Камчатке. Очерк.
Ростислав Евдокимов-Вогак. Во времена Минотавра. Статья.
Анатолий Евменов. Посвящение в художники. Эссе.
Андрей Воробьев. Дворовый шансон. Пародии.

SnowFalling

Алексей ЛЕОНОВ

СКАЗКА

О ДРАГОЦЕННОМ КАМНЕ

Посвящается Денису

Жил один богатый человек. Богатство его было в учености. Он прочитал много книг, изучил по ним звездное небо и глубины земли, пучины морей, океанов и тайны гор. Он постиг гармонию чисел и геометрических фигур, проник мыслью в физические явления и усвоил законы химии. И еще получил он от рождения дар соединять цвета в волшебные гаммы. Картины его изображали прекрасных женщин, в нарядах которых лучились, мерцали драгоценные камни. Но не множество, а всегда один, сочетавшийся с одеждой и характером запечатленного лица.

Человек этот был далек от честолюбия и отстранен от общества, не добивался признания и не устраивал выставок своих картин, которые он, можно сказать, и не ценил. Он говорил, что все прекрасное в мире создано солнцем, воздухом, водой и землей. Люди только берут у природы, присваивая себе ее созидательность и гениальность. Линия горизонта и солнечного луча, вертикальность дерева и отражение теней определяют пространство и перспективу картины. Растительным миром и небесным светом рождены краски. Огнем солнца переплавлены кристаллические породы в сверкающие многоцветные камни. Что бы художник ни изобразил, он взял то в готовом виде или собрал из россыпей нечто и выдал за свое.

Говорили, что человек этот себя не знает, и считали его чудаком. Полотна его из частных коллекций все же попадали в залы и галереи. Возле них собирался, засматриваясь, народ. В книге отзывов посетители отмечали завораживающее мастерство «неизвестного художника», но в критических статейках оно ставилось под сомнение и картины назывались грезами, так как на них лежала печать нереального мира. Не удовлетворяли манера письма и обязательное вкрапление самоцветов. Критика отдавала предпочтение образу деловой и узнаваемой современницы. Автор, читая о себе, посмеивался добродушно и невольно заражался желанием написать что-нибудь новое.

Искусство — тайна. Каждая картина появляется подобно новой звезде на небосклоне; вспыхнет и станет светить неизмеримое число лет, равно отражаясь в океане, колодцах и в лужице от копытца ягненка. Тайна укрывала момент рождения «неизвестного художника» — он не помнил, не знал того времени, когда бы не рисовал. Он рисовал в тарелке с манной кашей, наводя орнамент ложкой, черпая с разных мест, чтобы не обжечься. Это не считалось баловством и даже признавалось детской мудростью. Когда орнамент разрушался, в тарелке появлялись острова, пропасти, горы. Потом он начал рисовать на стенах, на песке, на мостовых, пока не приобрел этюдник. Тогда он перенес свои фантазии в альбомы, на листы плотной бумаги, картоны и холсты.

Еще отроком он любил бродить по старому городу, засматриваясь на храмы, дворцы и особняки с кариатидами и атлантами, с устрашающими диковинными мордами львов и драконов. Однажды он набрел на один из домов с головами Медузы Горгоны. Здание само по себе, если бы не эти барельефы, было безликим. Назначение его не определялось архитектурой. Теперь в нем, как можно было догадаться по разности штор и занавесок в окнах, их чистоте и запыленности, жили, теснясь, простые горожане, жили в отчужденности и ненависти, вызванных неизбежностью постоянного общения.

Он нарисовал фасад и стал заселять ниши. Медуза смотрела на него со стены укоряющим, мертвящим взором, словно ей надоело источать зло на каждого и всех, кто обращал на нее внимание. Змеиные пряди ее волос вдруг ожили, и послышалось шипение. Он отвернулся. Шагах в двух от него шептались и тянулись к этюднику две девочки.

— Наш дом ришует.

— Аха. Ришует. Хутошник.

Они были так прелестны, что он, избавившись от наваждения, невольно улыбнулся им и тут же их головки одну за другой поместил в те ниши, которые предназначались Медузе. Девочки переглянулись, рассмеялись и убежали. Его закрыло тенью. Он обернулся. За левым плечом стояла старуха; ее лицо было почти живым слепком того, что он видел на доме, на плечи сползали смоляные завитки волос, силясь вырваться из-под старомодной, где-то, видно, долго валявшейся без надобности, чуть помятой шляпы с тремя пестрыми перьями из хвоста селезня.

Не пугайся меня, юноша, — скрипуче проговорила старуха. — Я теперь и впрямь стала похожа на Горгону. Страсти меня превратили в страшилище. А была я такой, как эти ангелы. — Она палкой ткнула в рисунок. — Судьба и их перемелет. Только какими жерновами? Твердят, что нет судьбы. Не верь. Не всем одна — разная. И у тебя будет своя. Покажи мне левую руку.

«Цыганка», — подумал он и сказал:

— У меня нет денег…

— У тебя будут деньги. Много. — Она держала его руку ладонью вверх и говорила: — Ты будешь жить вечно. Жизнь твою не омрачит бедность. Ты станешь великим человеком. А величие не признает нужды. Оно живет будущим, недосягаемым для бедности. Ты рожден художником, но, чтобы стать им, надо узнать одну тайну. Да, только одну: тайну Красоты. Я открою ее тебе, но с одним условием. Ты должен будешь нарисовать картину. Да, да. Только одну картину…

Но я еще не умею. Я учусь…

— Ты умеешь, я вижу… А я здесь вот и живу. Нам лучше продолжить разговор в моей конуре. Там ты больше узнаешь, чем тут, на проходе.

Юноша хотя и растерялся, но отказать не посмел.

Квартира, куда привела его старуха, была огромна. Прежде чем свернуть из коридора от прихожей в другой коридор , они миновали двенадцать дверей, за которыми жили одинокие и семейные люди с непреходящей надеждой когда-нибудь все-таки уехать из этого дома, однажды осчастливившего их комнатенкой, и, легко вздохнув, расправить плечи в просторной и светлой квартире со своей кухней и прочими местами уюта и удобств.

Отсюда моя седьмая, — сказала старуха, включая на ходу свет. — За ней еще шесть.

Она зашла на кухню, где что-то булькало в пару от кипевших чайников и кастрюль, постучала деревянной колотушкой по висевшему на стене тазу. В коридорах раскрылись двери, и люди, словно по сигналу беды, зашлепали в кухню.

В узкой комнате вдоль стен стояли пианола красного дерева на гнутых ножках, вжатых в ромбическое напольное основание, стол с тремя легкими стульями, диван, шкафчик с зеркалом и бюро с посудной горкой на нем.

— Моя дневная гостиная. На ночь она превращается в спальню. Бывает столовой. До туалетной еще не доходило. Это предел наших завоеваний по совмещению. Когда мы восстали против богатых, то выступили против расточительства и роскоши. Вы не играете? — спросила старуха.

— По нотам.

— Ученик… Тогда вот вам ноты. Кладите сюда вещи и займитесь пока. А я переоденусь…

На тисненой кожаной обложке тетради стоял золотой нотный ключ и под ним витиеватая надпись: «Боже, Царя храни». Он хотел спросить, но старуха, откинув от стенки шкафа планку, раскрыла веер шелковой ширмы и исчезла за ней. Коснувшись клавиш, он расслышал отдаленное пение, как будто голос, когда-то звучавший при этом музыкальном инструменте, донесся откуда-то издалека. То был молодой и красивый голос.

Играйте, молодой человек. Я не буду вам мешать, — ободрила его хозяйка.

Но тут…

Там ноты к «Боже, Царя храни».

Но царя…

— Царя убили, — перебила старуха, — убили царя и полцарства его…

С шелестом, словно дунуло ветром на молодую клейкую листву, ширма сложилась и убралась. Старуха оправила перед зеркалом седые волосы и повернулась к гостю. Он поднял над клавишами руку и замер. Перед ним была женщина в голубом бархатном платье с дорогой брошью, которая ослепила его блеском граней, поймавших неяркий оконный свет.

Извините, мой князь, что заставила ждать. Не узнаете? Я та же. Наряд на мне другой.

Голубой цвет встревожил его. Что-то он знал о нем. Шевельнув в памяти прочитанное, заученное, проговорил восторженно:

Глаза забыли синеву,
Им солнца пыль не золотиста,
Но весь одним я сном живу,
Что между граней аметиста.

— Браво! Браво! — хозяйка похлопала ладошками. — Ах, в этих стихах моя молодость. Но мне горька она, горше полыни.

Отчего?

Проницательно посмотрев на гостя, она прошлась по комнате. Он заметил на ее лице волнение и пожалел, что спросил.

— Извините, — тихо сказал он.

Она кивнула ему, остановившись у посудной горки.

— Вы все узнаете, мой князь. Все и обо всем, но при одном условии.

Он не произнес: «Каком?».

— Сейчас я приготовлю чай, а вы сыграйте для меня что-нибудь. И спойте. Не отказывайтесь. Я все приму таким, как получится. У вас же есть что-нибудь свое?

— Мало и не сделано. Одно более-менее…

Он взял начальные звуки, как бы опробовав пианолу, наладился голосом.

— «Anruf an die geliebte» Бетховена.

— «Призыв к любимой», — вздохнула хозяйка.

Он запел:

Пойми – хоть раз тоскливое признанье,
Хоть раз услышь души молящий стон!
Я пред тобой, прекрасное созданье,
Безвестных сил дыханьем окрылен.

Он не видел, как она кивала в такт музыке и словам, точно никогда их не забывала. За музыкальной паузой он продолжал:

- Я образ твой ловлю перед разлукой.
Я полон им, и млею, и дрожу.
И без тебя, томясь предсмертной мукой,
Своей тоской, как счастьем, дорожу.

Не увидел он и блеснувших слез в ее глазах.

- Ее пою, во прах упасть готовый,
Ты предо мной стоишь, как божество,
И я блажен: я в каждой муке новой
Твоей красы провижу торжество.

— Твоей красы провижу торжество! — повторила она с последними аккордами.

Он играл не так искусно это сочинение, как спел его дрогнувшим под конец голосом. Он собирался отделать, аранжировать романс, но, по юношеской беспечности, откладывал со дня на день, отдаваясь другим занятиям, — и вдруг совершилось чудо: исполнил его.

— Блестяще, мой князь, блестяще! — услышал он слова одобрения. — Вы можете стать музыкантом, но вам назначено другое.

— Как знать…

— Вам дано провидеть красоту. Это редкий дар. Не смотрите так на брошь. Она будет ваша… Прошу к столу.

Он с первого взгляда отметил чистоту в комнате. И теперь накрытый для чаепития стол еще более подчеркивал заведенный хозяйкой порядок, ее изящный вкус.

— Вас не шокирует, что называю вас князем? — заговорила она.

Он улыбнулся, не ответив.

— Нет, — заверила она. — Вам это подходит. Я не встречала подобных молодых людей. Ваша мятущаяся душа еще не окрепла, но в ней уже больше, много — даже очень! — тяги к добру и свету… Ах, опять вам мешает моя брошь. Что вы нашли в ней?

— Камень, — прошептал он. — Камень! Он освещает ваше лицо.

— Высвечивает морщины, мою старость… Полноте.

— Вы не старая, нет!

— Оставьте. — Она прикрыла брошь ладонью.

Он нахмурился.

— Я не преувеличиваю. Я стара и страшна.

На ее лице проступили черты древней старухи. Его сковала неловкость. Он беспокойно посмотрел на дверь, желая встать и попрощаться.

— Пейте, мой князь, чай. Что же вы?.. — Она отняла руку от груди, подвигая хрустальную вазочку с конфетами. — Или вам не нравится?

— Нет, нет! — поблагодарил он, поразившись, как вдруг преобразилось лицо хозяйки, снова помолодело и стало прекрасным. — У вас волшебный камень, — проговорил он с робким утверждением.

Она на миг задумалась и сказала:

— В природе, мой князь, все волшебное. А чтобы вы не сомневались, я дам вам прочитать одну книжицу. Называется она… Да потом вы сами узнаете…

Он вышел из дома Горгоны в странном состоянии. Город был освещен не виданным им раньше светом. Серо-коричневым занавесом кончались дали улиц. Небо лежало на крышах домов. Ему казалось, что за ним тянется голубой свет, которым была наполнена только что оставленная комната. Он оглядывался и, наталкиваясь на встречных прохожих, извинялся. Ему не запомнился путь до дома. На мосту, облокотившись на чугунные перила, он раскрыл книжку старого издания «Силы природы». Сочинение принадлежало «Кн. А. А.». Фамилия была зачернена тушью. Он начал читать:

«Все в мире подчинено природе.

Природа есть сила сил Хаоса.

Главные из них — сила Света и сила Тьмы.

Первая — источник Радости и Красоты.

Вторая — источник Печали, предвестницы страха,

Страданий, беды. Печаль — вечер перед ночной тьмой.

Есть сила собственно Земли: притяжение.

Сила Солнца: Тепло, Свет, рост, гибель.

Силы пространства: Ветер, Вода, источники силы

разрушения…»

Дежурный милиционер прогнал его: «На разводной части стоять не положено». Набережной, улицами и переулками он вышел к каналу с островом и старыми огромными зданиями из красного кирпича. Потом сидел в садике бывшего особняка великого князя.

«Сила Красоты равна силе Солнца.

Она так же ослепляет, сжигает…»

Читая, он вспомнил старую женщину, дивился ее мгновенному перевоплощению, ему захотелось вернуться к ней.

«Красота не существует вне света».

…В ее комнате было чисто вымытое окно. Она сидела лицом к свету. И ее брошь с лучистым камнем, голубой бархат…

«В каждом источнике света, в предметах, отражающих свет, зарождается красота».

Своя квартира показалась ему неуютной; впервые бросилось в глаза, что в комнатах сумрачно. Тесный двор никогда не освещало солнце, а густая листва закрывала его отражение в окнах высокого дома напротив. Он включил люстру, настольные лампы, торшер, но того света, который он ожидал, не находил. Зажег лампадку у маленького образка, погасив все другие светильники, и, сидя на диване, засмотрелся на лик Богоматери. Она была прекрасна, и прекрасна именно при этом слабом, теплом огне.

За дверью в длинном коридоре с книжными полками зазвонил телефон. Он не слышал, вернее, не воспринимал его. Он отсутствовал в этом мире. На иконке он рассмотрел голубой цвет. И через это пятнышко голубизны перед ним раскрылось необъятное пространство. Так он сидел до прихода матери.

На три звонка он вышел к двери, спросив: «Кто?» — скинул с петли крюк и принял из материнских рук тяжелые сумки.

— Опять, — упрекнул он.

— Кто изобрел эту систему?! — отозвалась мать. — Во что превратили женщину?

— Вечный вопрос. Чай, кофе?

— Подожди.

— А что это значит? — спросила она, войдя в комнату. — Разве какой праздник?

— Да.

— Господи! При такой жизни все забудешь.

— Мой праздник.

Мать внимательно посмотрела на сына. Он был чем-то взволнован.

— Ты хорошо поработал?

— Очень.

— Покажи… Хотя потом. — Она остановила взгляд на книжке, взяла ее и, внимательно рассмотрев, поинтересовалась: — Откуда она у тебя?

— Не скажу.

— Ты где был?

— Тоже не скажу.

— С каких пор у тебя появились от меня тайны?

— Сегодня.

— Надо записать.

— Обязательно.

Он вспомнил, что когда-то отец купил для него у букинистов тонкую книжечку «Тридцать три песенки для детей». В конце ее помещался гимн «Боже, Царя храни». В надежде заинтересовать сына народными напевами, отец время от времени подсовывал ему это издание, но не хотелось в программу из Моцарта, Шопена, Гайдна вставлять «Во поле березонька стояла», «Жаворонка», «Яблоньку». Школа, хотя и предполагалось, что не каждый из ее стен выйдет в большую музыку, учила только на классическом репертуаре и фольклорной музыке почему-то не отводила места.

Он вошел в отцовскую комнату, сел в кресло и, развернувшись от стола, попытался определить место песенника на стеллаже. Таких книжечек было в отцовской библиотеке немало. Отец любил собирать пятикопеечные издания, гордился ими, показывал и демонстрировал как редкость «Чувства у животных», «Хищные растения», «Цаплю», «Барсука», «Как продлить жизнь».

«Об этом еще рано думать, — решил он. — А вот «Частушки и пословицы». 1933 год. «О колхозах, о кулаках, о женихах и невестах, о комсомольцах»«.

Отец очень резко отзывался о последних. Что можно написать на нескольких листках? Открыв, он прочитал:

Под окном густой бурьян. На поле прополка.
Мой миленок комсомолец, а я комсомолка.

Отец, верно, просматривал такое, чтоб понять «истоки народного творчества».

Он хлопнул себя по лбу, вспомнив, что песенник лежит на пианино в нотах. Быстро нашел его, открыл и стал напевать. Когда мать позвала ужинать, он уже играл без нот и знал слова.

— Что ты играл? — спросила мать.

— Гимн России.

— Где ты его взял? У России нет такого гимна.

— Старый. «Боже…»

— «Царя храни»? Странно. Откуда такая инициатива?

Сын пожал плечами.

— А ну, посмотри мне в глаза. Ты что-то от меня скрываешь. Велика тайна?

— Нет… У каждого, знаешь, своя жизнь. Отец ярышник разводит. Ты в музее. А есть и другое…

— Твои дела должны быть нам известны.

— Плохие, ты хотела сказать?

— У тебя хорошие?

— Интересные. Я решил открыть, вернее, узнать силу красоты.

— Глупость.

— Ну вот. У вас все неглупость.

— У меня мерзость. Придумали науку искусствоведение. Пишут кому не лень. Ни ума, ни языка, а апломба… А ты где гулял?

— Рисовал дом Горгоны.

— Медузы? Далеко забрел.

— Ты его знаешь?

— Я в детстве рядом жила.

— Что тебе известно о нем?

— Многое. У тебя к чему интерес?

— Да так… Я видел, оттуда выходила страшная старуха, на Медузу похожая.

— Что ты говоришь? Неужели она еще жива? Я помню ее. Нас пугали... Говорили, что она в блокаду детей воровала.

— Чепуха какая!

— Ты уже большой, а мы верили.

После ужина мать попросила посмотреть принесенную книгу.

— Только осторожно!

— Углы не загибаю и пальцы не слюню.

Она прилегла на диван, включила у изголовья светильник.

— Подожди, я об этой книжке слышала. Князь Андрей Андреевич… Собирал драгоценные камни. Его коллекция хранится в нашем музее. Где ты нашел эту книжку? Ей цены нет. В нашей библиотеке есть лишь перевод с немецкого. Музей ее купит.

— Не все покупается, мамочка, как и не все продается. Музею хватит коллекции. Что-то должно остаться и народу.

— Ты — народ?

— Его представитель.

— Покажи, что рисовал.

— Не закончено.

— Вечно только начала.

— Замыслы, как и рукописи, не горят.

— Истлевают. В разговорах ты бойкий.

— Ах, мама-мамочка, мне много лет, — пропел он. — Отдыхай. Иду — заниматься!..

Утром он проснулся не сразу. Всю ночь, как казалось, ему снился сон. Его новая знакомая в образе Бабы-Яги жарила в большой печи детей. Она сажала их на лопату и отправляла в печь, где они на углях выделывали странный танец, словно множество мячиков, брошенных на пол. Потом они выскакивали, спрыгивали с загнетки и разбегались в разные стороны. Из печи они вылетали похожими на негритят. Ярко блестели их глаза и белели зубы, мертвенно синели ногти. Он тоже стоял в толпе детишек, но старуха отталкивала его огромными руками, когда подходила его очередь. Хотя час его еще не пришел, он чувствовал, что и его отправят в пекло. Думая о побеге, он озирался по сторонам и не находил выхода...

Его разбудила мать.

— Представитель великой нации, пора подниматься! Народ уже перевыполнил два пятилетних плана. Я не нашла дома Медузы. У тебя дом с ангелами.

— Может быть, Медуза была такой в детстве? Ее старшие сестры Сфено и Эвриала, в отличие от младшей, были бессмертны. Не потому ли именно Медуза вошла в архитектурный мифологический декор Петербурга? Ведь все-таки это чудовищное порождение было побеждено. Да к тому же ассоциация с евангельским мотивом — Истина сотрет главу змия. Я ее оставлю в центре. Силу безобразности победит сила Красоты.

— Фантазер. Сила лени побеждает все. Смотри на своего дядюшку. Редких дарований, а толку? Кстати, я звонила ему. Он знает эту книжку. В их библиотеке она была. В тридцатых годах сожгли со многим другим. Удивлен смелостью того, кто сохранил ее.

— Я вас понял. В музее не показывать!

— Ты не прочитал главу о силе власти?

— Меня интересует сила Красоты. От нее все остальное… А что стало с князем Андреем, не спросила у дядюшки?

— Он был расстрелян, как и все князья… и не только князья. Я опаздываю. Не занимайся пустяками. Через неделю поедешь в деревню.

— Что там делать?

— То же, что и здесь. Порисуешь, подышишь. Рояль, поди, рассохся. — Мать поцеловала его и ушла.

Он закрыл дверь, проводив ее до порога с сумками рукописей и разной снедью для музейных служек с нищенским окладом. Рассказы о них выводили его из юношеского представления о жизни. Бедные Анечки, Людочки… Умнейшие хранительницы такого богатства! Живут в коммуналках. У одной муж наркоман, у другой мать парализована. Еще одна — с ребенком брошена, теперь влюблена в семейного, не знает, что делать, как будто готова соединить с ним жизнь, но не решается. Все в отделе любят и кофе, и сладкое, которое мать печет через два-три дня, и бутерброды. Ей это нравится почему-то.

В кухне было светло и чисто. Чистота была материнской болезнью. Она не садилась к столу, не протерев пол, и протирала его после завтрака, обеда и ужина. К этому приучала и его, отца — с меньшим успехом. Она обособляла свою жизнь чрезмерным трудом, обособляла чистотой…

На столе лежал конверт. На нем было написано «меню» на завтрак и задание на весь день. В конверте оказалось письмо из деревни. Никаких сообщений для себя он не нашел, на промокашке из школьной тетради прочел новое стихотворение отца.

От глаз твоих печальных на портрете

Не скрыться мне. Куда ни отойду —

Как будто мы в игре, что затевают дети, —

Они — меня, я – тотчас их найду.

Вниманье их ко мне неизмеримо.

Они, как звезды, но поры дневной,

Зовут к тебе, мой друг, неодолимо,

Печали власть диктуя надо мной.

Кто мастер тот волшебных рук и кисти,

Вдохнувший жизнь в неведомый портрет?

Не говорите, я влюбленный мистик.

Есть тайна душ — ей объясненья нет.

Нет ни тебя, ни твоего портрета,

Но я не выхожу из детской той игры.

Несмелый свет дождливого рассвета

Соединяет нас чрез дальние миры.

Ты смотришь на меня из своего далека,

Печали не скрывая торжество.

Надежды луч всесветного востока

В твоих глазах и жизни божество!

Он вошел в большую комнату. Мать смотрела на него с портрета. Он отходил в углы, за ним перемещался и взгляд материнских глаз. «Они, как звезды, но поры дневной». Сев у окна, он принялся рассматривать портрет. На нем не было светлых тонов. Мать сейчас в жизни выглядела гораздо моложе, чем в те годы, когда ее рисовали. Он знал «мастера волшебных рук и кисти». То была ставшая известной даже за рубежом художница, выросшая в концлагере. Ей было около двух лет, когда следом за отцом арестовали и сослали в холодные края мать вместе с нею. И там разлучили. Она до сих пор не нашла ее.

«Я не нарисовал бы так, - подумал он. — Мрачно и жутко. Жуткая тайна. Тайна должна быть красивой».

Зазвонил телефон. Он поднял трубку, отозвался.

— Мой князь? — спросил далекий голос.

— Да. То есть, я. А вы? Вы…

— Ваша Горгона.

— Не говорите так. Вы княгиня.

— Чтобы быть точнее, если вам угодно, графиня Мария. Я не разбудила вас?

— Нет, графиня Гор…

— Ну вот.

— Извините! Графиня Мария.

— По телефону ни о чем серьезном нельзя говорить с первого дня его существования, тем более теперь. Поэтому я хочу вас видеть сегодня там, где мы встретились вчера. Если вы не завтракали, не беспокойтесь. У меня найдется, чем вас угостить.

— Я не одет…

— Надеюсь, вы справитесь за полчаса?

— Вполне.

— До встречи, князь. Через час моя тень закроет вас от солнца. Не испугаетесь, как было вчера?

— Нет, графиня Мария. До встречи.

Он окатился под душем, опрятно, неброско оделся и вышел из дома. Рано утром улицы полили, и от них веяло относительной свежестью. В полупустом трамвае через окно он рассматривал город. Проехали мимо голубого театра. В конце короткой улицы промелькнул за деревьями голубой собор с позолотой куполов над зеленью листвы соборного сада, навеявшего грустные стихи:

Девушка пела в церковном хоре

О всех усталых в чужом краю,

О всех кораблях, ушедших в море,

О всех, забывших радость свою.

Так пел ее голос, летящий в купол,

И луч сиял на белом плече,

И каждый из мрака смотрел и слушал,

Как белое платье пело в луче.

И всем казалось, что радость будет,

Что в тихой заводи все корабли,

Что на чужбине усталые люди

Светлую жизнь себе обрели.

И голос был сладок, и луч был тонок,

И только высоко, у Царских врат,

Причастный тайнам, - плакал ребенок

О том, что никто не придет назад.

Позади остались школа, картинная галерея, другой собор, старый бульвар, центральная площадь с царским бело-голубым дворцом. Он родился в этом городе, но еще мало знал его. Здесь когда-то жил князь Андрей, коллекционер драгоценных камней, написавший о силе Красоты. Она диктовала застройку города. Но не все было в нем исключительным, хватало и безобразных серых фасадов и кварталов. «В семье не без урода». Уроды не украшают и делают несчастливыми семьи, в которых они родятся. Мать и его не раз попрекала, когда он не мог заучить стихотворение, сбивался за пианино или путался в решении алгебраических задач: «В кого ты таким уродился?».

Графиня Мария, оглядевшись, ввела его в дом.

— Я пуганая ворона. А сейчас столько шпиков. Готовится новый переворот и потому… тс-ссс.

Кто-то поднимался по лестнице вверх. Она открыла сумку и заглянула в нее.

— Так и есть. Если не шпик, то вор, — шепнула она. – Видите, светится молния. Мелоций не обманывает. Вы не знаете, что такое Мелоций?

— Нет.

— Это один из редких камней. Потом я вам его покажу.

Они постояли в подъезде. Ни на одном из этажей не хлопнула дверь. Графиня Мария грубым голосом проговорила:

— Я звонила в милицию. Вызвала в тринадцатую. Жильцы дерутся. Кажется, едет машина. Да, к нам.

Она вызвала лифт, шепнула:

— Надо уметь защищаться, мой князь. У вас очень светлое лицо сегодня.

Он улыбнулся, вспомнил сновидение: «не закоптился в печке».

— Человек с утра должен быть озаренным. Утро — начало жизни в новом дне.

Она опасливо вышла на площадку, осмотрела лестницу и открыла дверь в квартиру, где снова зашла в кухню и подала сигнал тревоги ударами по медному тазу. На плите варились супы, кипели чайники и из бака с бельем выпыхивалась мыльная пена. В комнате по-прежнему было так прибрано, будто кто-то постарался приготовить ее к их визиту. Ему показалось, что здесь могла побывать его мать. Только она, считал он, способна наводить такую чистоту.

— Все в том же порядке, мой князь. Вы — к пианоле, я — за ширму.

— Я могу, графиня Мария, посмотреть в окно?

— Да, мой князь.

Окно выходило на улицу. В конце ее на фасаде голубого особняка за сиреневым бульваром ослепительно сияли солнцем большие окна.

«Вот откуда здесь странный свет», — отметил он и спросил:

— Чей там голубой особняк?

— Графини Марии, мой князь.

Он усмехнулся.

— Князю смешно?.. Графиня тоже смеется над собой. Ее можно принять за сумасшедшую старуху. Но это так. Особняк мой. Графиня Мария в нем родилась и выросла. Да-да, в нем, в доме голубой моей мечты. Теперь там какое-то учреждение, кажется военное. Парадная закрыта, а у ворот — солдат. Но это уже неинтересно. Жизнь моего особняка в прошлом… Я спохватилась вчера, что не дала вам ноты с собой. У вас ведь дома есть инструмент?

— Да. И ноты я нашел.

— Интересно! Каким же образом?

— Папа когда-то купил детские песенки в «Старой книге». На последней странице напечатан и «Боже, Царя храни».

— Папа музыкант?

— Нет. Он пишет.

— О! Как интересно, мой князь. Он дворянского рода, верно?

— Нет. Из деревенских. Самоучка. Мама из дворянского.

— Ну, теперь этим не гордятся — и мы сохраним наше происхождение в тайне от других.

Она появилась из-за шторы в новом платье. Светло-палевые долевые полосы переходили в голубые, а они в белые. Эти — в голубые и зеленые. Создавалось ощущение тихой живой морской волны. Двойную белую полосу на груди разделяла брошь с зеленым камнем.

— Вы забыли о музыке, мой князь, — напомнила хозяйка. — То, что вы сыграете, будет нашей утренней молитвой.

Теперь он играл уверенно, со словами и радовался, что посидел дома за пианино, потрудился с пользой. Оглядываясь на хозяйку, он видел ее одобрительное кивание. Очень похоже слушают учителя на экзамене в музыкальной школе. Отца это смешило, и он говорил, что так в жару машут хвостами лошади, когда к ним липнут мухи.

Тем временем был приготовлен завтрак.

— Благодарю, мой князь! — поблагодарила хозяйка и пригласила его к столу. — Вы напомнили мне детство. Ах, каким оно было светлым… Каким и должно быть, не счастливым, как говорят теперь, а светлым. Детям не понять, что такое счастье. Они под счастьем могут понимать сладкое. А к свету они привыкают с рождения и знают, что он их спаситель от тьмы. Просыпаясь, я спрашивала у няни: «А когда была ночь? Куда она ушла?». Потом я узнала, что такое ночь — темная, страшная, не одна. Ночи убийств. Кровавые ночи… Вы можете представить, мой князь, что я была революционеркой?

— Вы?!

— Именно я, графиня Мария Орловская!.. Кушайте, мой князь. Не смотрите на меня с таким недоверием. Ваша графиня убивала людей. Невинных. Нет, не этими руками, на которые вы смотрите, — чужими. Быть вдохновительницей — это, может быть, и страшнее, так как исполнитель слеп. Он действует не по своей воле, а по повелению… Мне есть о чем рассказать, а вам послушать. Ах, если бы все пережитое можно было бы чем-то выразить!

— Словом? Музыкой? Красками?

— Боюсь, что нет.

— Графиня Мария.

— Что, князь?

— Отец любит подкладывать мне афоризмы. Бывало, сяду делать уроки, а на столе какое-нибудь изречение. Например, «Надо бросать друзей, пока они тебя не бросили». Перед отъездом в деревню я нашел в нотах, в «Реквиеме» Моцарта: «Нет ничего такого, что не могло бы выразить искусство». Оскар Уайльд, «Портрет Дориана Грея».

— Вы, мой князь, это докажете, когда напишете мой портрет.

— Я постараюсь, графиня Мария. Это будет не скоро. Мне надо поучиться еще… Кровавая ночь…

— Ночи, мой князь. Но вы об этом забудьте. Ваш удел — Красота. Краски света.

— Графиня Мария…

— Да, мой князь.

— Вы что-нибудь знаете о князе Андрее Андреевиче?

— Разумеется… Он был красив, умен, талантлив. Редко встретишь человека, особенно теперь, наделенного так щедро дарами. Но жизнь свою он посвятил изучению и собиранию драгоценных камней. Он был хранителем Императорского музея, куда и пожертвовал свою коллекцию.

— Я знаю об этом.

— От мамы?

— Да.

— Я так и думала.

— Почему?

— Она работает в музее. Прекрасное место. Но теперь там трудно. Мало преданных культуре людей. Через несколько лет ничего уже не останется от нашей святыни. Не удивлюсь, если что-нибудь случится и с коллекцией князя Андрея. Там директорствовала баба… Я убирала у нее кабинет, мой князь. Знаю, как и чем она торговала и какие «шедевры» — закупала… Чужой дом. Уже теперь не скажешь: «Там русский дух, там Русью пахнет». Все на дешевую потребу. Выставляется привозное самой низкой пробы. Своего хватило бы демонстрировать — не люблю это слово, показывать вернее — десятки лет. Ах, да вы об этом, поди, знаете. О чем я хотела вам рассказать?

— О князе Андрее, графиня Мария.

— Разве о нем?! Я, кажется, разволновалась. Извините. Представляете, прожить жизнь свидетельницей разрушения всех основ государства, быть даже соучастницей и — не потерять рассудка? Как вы считаете, я еще не несу околесицы?

— Нет, графиня Мария.

— Ну и слава Господу… Так вот, о князе Андрее Андреевиче. Я помню его еще с детства. Мне было лет пять, а ему за двадцать, когда я впервые обратила на него внимание. Он был очень красив и выделялся среди гостей нашего дома. У моего отца не было случайных людей в гостиной. Он если приглашал, то деловых мужей, ученых, мыслителей, экономистов. Обсуждались важные проблемы, составлялись реформы, должные преобразовать жизнь народа, страны. Да, это были люди, способные многим помочь государству. О них можно сказать, что они не знали того, чего не знали — вражьего коварства и промысла Всевышнего. Решить свои задачи им было не дано. Развязалась война, потом революция.

Князь Андрей, когда я его узнала, уже был хранителем музея. Он несколько раз водил меня по залам и рассказывал так интересно, что я и не замечала, когда наша прогулка заканчивалась у выхода на парадную лестницу. Молодость, мой князь, есть молодость. Я с удивлением спрашивала: «И это все?» Князь отвечал мне с улыбкой: «Нет, графиня, это только начало. Показать вам все, будем надеяться, моей жизни хватит».

Он ведь создавал музей, которому суждено было бы стать гордостью России и лучшим в мире. Интересы князя были обширны: он, как и многие, занимался поисками библиотеки Ивана Грозного, изучал пещеры, копи, шахты, много ездил в экспедиции, возвращаясь с обозом редких вещей. И, разумеется, я обо всем слышала в нашем доме, — хозяйка показала пальцем на окно. — Ах, князь Андрей, князь Андрей… — Графиня Мария приложила к глазам платок. — У нас совсем застыл чай. Как время летит… Вы не пробовали сочинять?

— Пробовал. О стихах папа сказал: «Милы»; рассказ мама хвалила. Он о ее любимом художнике.

— У вас все впереди, мой князь. В одном напутствую вас: научитесь отличать свет от тьмы. Не этот, что за окном…

— Я вас понял, графиня Мария.

— Услуга, которую я хочу вам оказать, поможет не отвлекаться на людей. — Она достала свою сумку и вынула невзрачный на вид камень, шероховатый, как бы обсыпанный серым кварцем. — Вы видели на нем следы молнии. Теперь их нет. Но он издает треск, стоит приблизиться дурному человеку. Не обязательно в это время смотреть на него — по звуку определите, кто перед вами. Ну, держите.

Она поставила камень-пирамидку на его ладонь. Он стал нагреваться. Графиня наложила на его вершину три пальца и сказала:

— Переворачивайте руку и отнимайте.

О чудо! Полированное основание камня рождало зыбкое свечение. Лицо графини сияло счастьем. Его же охватило желание немедленно что-нибудь написать, нездешнее, многоцветное, как в этом камне.

— Графиня Мария! — прошептал он.

Там, в каменной полости, переливались в радужных ореолах крупные песчинки и излучали светлую энергию.

— Спасибо! — едва слышно промолвил он. — Я почему-то устал. Извините.

— Садитесь, мой князь, — ответила графиня, спрятав камень. — Ваша усталость естественна. Она сейчас пройдет. Надо несколько минут помолчать…

Он закрыл глаза. Перед ним по цветным орбитам неслись мерцающие звезды. Ему казалось, что и он мчится на карусельной лошадке вокруг звездного вихревого столпа…

Графиня Мария заменила в чашках чай. Ароматный настой трав вернул его из странного состояния сосредоточенности на неосязаемой материи воображаемого мира. Вспомнился эпизод из отцовского рассказа, где старик искал на лугу какую-то травку, срезанную косой, с волшебным запахом. Цвет, запахи, звуки — неразгаданные тайны природы. Не каждый их видит, чувствует, слышит.

— Боюсь, мой князь, что я рано показала вам камень. Постарайтесь забыть о нем…

— Я забыл… Но, графиня, у меня перед глазами такое… Не знаю, как назвать. И мысли где-то далеко от вас, от всего.

— Это естественно. Князь Андрей написал о силе Красоты. Так что же вы теперь хотели? Оставаться в этой пропасти? Вы в ней — я имею в виду нашу земную жизнь — телом, а душой в иных мирах. Там, куда дверь открыта не всем… Да, я ведь вам рассказывала о себе…

— Извините, графиня, вы рассказывали о князе.

— Князь Андрей — легенда с утраченным концом, мой дорогой. — Она опять приложила к глазам платок. — Я его могла бы спасти, но гибло все, что его окружало. Когда приходят варвары, то после них остаются руины дворцов, храмов, умирающие сады, одним словом, — обезображенный лик земли. Какой сейчас на дворе век?

— Двадцатый.

— Вот именно. «Был в мрак ночной им, в мрак беззвездный беспечный брошен человек». Вы еще не знаете, мой князь, этих строк. В наш век… «еще страшнее жизни мгла, еще чернее и огромней тень Люциферова крыла». Так вот, когда она накрыла всю Россию, спасение жизни отдельного человека ничего не значило… Эту тень стараются завесить голубым гобеленом. И только слепцы не видят его кровавого цвета. Когда-нибудь для вас перепишут историю, уже начали. Но вам трудно будет понять новую историю, вас будут уводить от истины. Разве вы имеете представление о саранче, мой князь? Знаем, что она все уничтожает, — и только, а картины последствия незримы. История — это не каждый из прожитых нами дней, а прожитая эпоха… Поверьте старой Горгоне, вы еще будете свидетелем великих событий.

Он слушал графиню Марию, кивал, соглашался с ее словами, и она все загадочнее становилась для него. Отступление от рассказа о князе Андрее тревожило его. Ему были знакомы домашние беседы, когда повторялось не раз слышанное и обнаруживалось бессилие собеседников перед скрытой разрушительной силой.

— Я вас утомила, мой князь?

— Нет, нет, графиня. Просто в голове тайфун… Да, говорил ли я, что через неделю мама отправляет меня в деревню?

— Не припомню. Но я вам завидую. У вас хорошая, видно, деревня?

— Река, лес, залив. Старухи интересные…

— Ну, еще бы им быть неинтересными! Хотя я — скучная.

— Что вы, графиня Мария! — воскликнул он. — Вы все для меня… вы…

— Ваш восторг, мой князь, заслуживает награды. Она ждет вас. Вы эту неделю сможете бывать у меня?

— Постараюсь.

— Я в такое же время, как сегодня, смогу вам звонить все дни?

— Да, графиня Мария. Но мне и самому нетрудно…

— Не надо, мой князь. Я не пользуюсь коммунальным телефоном, — ответила она, выделив с пренебрежением слово «коммунальным». – У меня такое правило.

— Я вас понял.

Расставаясь с графиней Марией, он возвращался к голубому особняку и рисовал его с мельчайшими подробностями. Делал он рисунки, как думал тогда, для матери, неизменно следившей за его дневными занятиями.

— Что ты нашел в этом доме? — спросила она однажды, рассматривая рисунок.

— Наше прошлое и мое будущее.

— Да ты просто бездельничаешь.

— Я пишу картину. Ты не знаешь, что это за особняк, или знаешь?

— Графский. В нем бывал князь Андрей Андреевич… Кстати, я справлялась в музее о книге, ею заинтересовались. Библиотеке разрешили бы ее купить рублей за девятьсот. Кто ее хозяин или хозяйка?

— Графиня Мария.

— Сказочника из тебя не получится. И вообще я вижу, ты не очень-то понимаешь, что такое свобода. Тебе сейчас надо шагать и шагать. То, что упустишь в эти годы, потом не возьмешь так легко. Если бы отец учился, с его-то талантом…

— Он был бы гением.

— Не гением, конечно.

— Какие его годы? О нем еще заговорят.

— Этого можно не дождаться. Что ты читал? Ах, Блока? Наконец-то. Когда-то я знала его почти всего. Любимый поэт моей юности… Ладно, учи. Заговорил ты меня.

В графском голубом особняке он обнаружил изъяны. У парадного подъезда были три бетонные ступени с железными краями. Над дверьми большое с распахом окно. На гребешке в форме лиры пятиконечная звезда. На лиру опирались руками рабочий и колхозница. Кто-то оскульптурил, «обновил» старинное здание.

Графиня Мария похвалила его за зоркий глаз. Фасад уже давно был основательно испорчен. Сначала убрали портик с беломраморными широкими ступенями и львами. Потом срезали балкон, спилили голубые ели с каштанами, а в тридцатые годы разбили графский герб и водрузили свое. Она подала ему старинный снимок особняка с каретой у подъезда.

— Возьмите на память, мой князь… Должна сказать, что я вам откажу все мое состояние. Зимой отправляюсь в монастырь, где доживу свой век. Наследников у меня нет… Тайну шкафа вы уже знаете. Стол тоже с секретом. — Она завернула скатерть, нажала под столешницей на что-то и выдвинула узкий ящичек, откуда взяла бархатный пояс, раскрыла его. — Смотрите. Это все будет ваше.

— Что вы, графиня Мария! Это же целое сокровище!

— Да, мой князь. Это драгоценные камни. Они принадлежали князю Андрею… Из-за них его и лишили жизни. Его задержали на рынке. Он купил бриллиант, топаз, гиацинт… Не себе — музею. Тогда в голод можно было купить все. Его обвинили в спекуляции. Посадили. Мать-княгиня приходила просить к Самому. Просила и я… «Нет! Расстрелять в интересах революции». А была я, мой князь, тогда молода и красива. Можете убедиться. Вот мои фотокарточки. Но на этой красавице лежит незамолимый грех. Я ведь ушла в революцию. Не в первую. Сперва отстранили царя, всем хотелось каких-то свобод. И тут-то заступила темнота, полилась кровушка. Неправый и правый ушли туда, откуда не возвращаются. Ах, какие великие головы отказывались брать власть и какие низменные души вырвали ее и повергли светлую страну во мрак. Светлые умы у нас никогда не бывали в почете.

А эти камни — вот ведь судьба — были подарены мне поклонником моей красоты, расстрелявшим князя Андрея. Я ушла тогда от них и скрылась под чужим именем. Поселилась здесь, работала уборщицей, прислуживала у Николы… Там, мой князь, я и приметила вас.

В деревне он получал от графини Марии письма. Она писала неторопливо. Почерк ее был ровный, четкий. В первом письме она спросила, могут ли в его доме прочитываться ее корреспонденции, хотя тайны никакой нет, но она хотела бы знать об этом. Он ответил:

«…Письма, графиня Мария, если я не встречаю почтальона, отец отдает мне нераспечатанными. За мной остается право не называть отправителя, как бы он ни интересовался. Мама посещает нас нечасто, открывает лишь папины письма, когда его не бывает дома, интересуясь, нет ли каких срочных сообщений.

Если Вы разрешите, то я расскажу когда-нибудь о Вас. Может быть, он что-нибудь даже напишет. Но, как говорит мама, он не знает женщину, и женские образы, за исключением старух, у него не выходят, не получаются, а Вы ведь молодая».

Графиня Мария ответила:

«Да, мой князь, Вы правы, что я “молодая”. Не в прямом смысле. Я отношусь к тем натурам, которые не думают о старости и как бы не замечают ее, а все свои недуги относят к случайной хворобе. К тому же, мой князь, я еще не исполнила своего душевного желания. Не рассказала вам тайны, которую хранила долгие и страшные годы. Столько смертей пережить!..

Я ведь убирала кабинеты, как Вы знаете, и бывало так, что приходишь утром или вечером к дверям, а они под печатью или охраной. Потом вызывают в “дом пытки” и, как из мусорной корзины, пытаются вытряхнуть приставшие ко дну бумажки, — тайны, которые я умела хранить, в том числе и сердечные, ведь они тоже частичка жизни человеческой. Меня допрашивали о врагах народа. Моя профессия спасала меня. Я всегда убирала в пустых кабинетах, а бумаг на столах не читала. Как говорят, природа не позволяла, из мусора клочков тоже не выбирала, а следов тех, кто приходил к начальнику, не разгадывала. Начальники менялись, на место одного приходил другой, чтобы, в свою очередь, оставить кресло следующему…

Отцу Вашему я доверяю мои письма. Я прочла его книги. Он не расстилает вельможам ковры, не поет: “Боже, сохрани их на многая лета”. А это великое дело — видеть короля голым».

Он получал от графини Марии на неделе по два-три письма. Почтальонша при встрече улыбалась ему, принимая его корреспондентку за юную влюбленную особу. Сама некрасивая и несчастливая, она не завидовала чужой любви. Он спешил к столу и отвечал немедля:

«Дорогая графиня Мария! Я счастлив, что судьба свела меня с Вами. Жизнь теперь стала иной, я читаю и перечитываю ваши письма, а также много работаю, пока, правда, только карандашом, фломастером и акварелью. Ищу цвет, «цвет Красоты», как писал князь А. А. Кстати, отец загорелся что-то написать о нем, но это скоро потухнет. Откуда ему знать о княжеской жизни? Он сам говорит, что все писатели, сочиняющие исторические романы, врут, как сивые лошади. Придумывают все.

Книга князя Андрея в полной сохранности. Я усваиваю ее понемногу. Несколько раз побывал у залива. Какие краски собирают волны! Я вижу их на моей картине, о которой не перестаю думать. Сделал несколько акварельных эскизов, но эти краски недолговечны. Они скоро улетучиваются, как духи. Их надо хранить в закрытом сосуде, а такой пока не придуман. Солнце и через стекло вытягивает из акварели цвет. Оно не терпит соперничества. В моей будущей картине Вы будете (открою тайну) стоять на балконе Вашего особняка. Не знаю еще, во что вас обуть. Это не менее важно, чем подобрать для портрета единственный камень. Здесь я полагаюсь на князя Андрея».

На одном из писем на конверте стояла помета: «Лично». Отец не видел его, и поэтому оно не вызвало лишних объяснений. Отец уже привык к посланиям графини, передавал в свой черед приветы и на замечания, что графиням шлют поклоны и целуют руки, заявил, что кланяется нижайше и считает за честь поцеловать ручку ее светлости. Чувствовалось его желание вступить в переписку.

— Мне бы она, верно, рассказала, как они, эти революционеры, жили между собой, когда в их рядах появлялись красивые графини, — заметил как-то отец.

Графиня узнала об этом, и скоро отец получил от нее личное письмо. Потом, когда приехала мать, они завели разговор о первой женщине-дипломате, видной революционерке, проповедовавшей свободную любовь, которую отец попросту называл развратом.

— Лилась кровь соотечественников — не ее, разумеется, наших! Люди пухли, умирали от голода, а она требовала: «Дорогу крылатому Эросу!». Смаковала: «Любовь пчел трудовых!». Надо почитать эти наставления. Эта бабища опутала безграмотного двадцатишестилетнего матроса, на семнадцать годков младше ее, и того было мало — гуляла на его глазах с другими. О каком благе она помышляла? — Отец не мог сдержаться и не прокомментировать крепким словом этого исторического момента.

— Поговорим на другую тему, — сбивала мать отцовский пыл. — Как вы тут без меня жили?

Он вспомнил последнее письмо графини, в котором она писала, что видела в храме его мать в обществе героя его рассказа. Они беседовали со священником, поставили свечи и, помолясь, ушли. Графиня знала этого художника раньше по работе в музее. Мамин интерес к этому умному «скупому рыцарю», знавшему иконопись как никто, она объясняла желанием пробудить в нем веру. Он редкий мастер, но ему недоставало воли.

Каждый живет, храня в себе какие-то тайны. У него их еще не было. О знакомстве с графиней теперь знает отец. Тайны хранить сложно. У отца не получается. Ему тоже пишут, но письма эти непременно попадают на глаза матери, будто сами выставляются напоказ. Наверное, он талантливый, коль не умеет хитрить. Вообще, все житейское он считает мелким, боясь упустить что-то значительное. Матушка не любит откровенничать. Вот и графиня пронесла тайну своей жизнью. Ее письмо отцу попало-таки к матери. Оно лежало на письменном столе под рукописями. Мать стала вытирать пыль и, перекладывая бумаги, обнаружила конверт. Фамилия и инициалы на нем были ей неизвестны, она не могла не поинтересоваться его содержимым.

К возвращению отца с рыбалки, а сына с этюдов и купания она была осведомлена об их скрытых связях с некоей Селюниной А.Ф. и за дневным чаем спросила как бы между прочим:

— Кто такая Селюнина?

Отец пожал плечами:

— Не могу знать.

— Ты тоже не знаешь? — обратилась она к сыну.

— Почему? Я слышал где-то такую фамилию. Надо вспомнить.

— Постарайся!

— В трамвае. Однажды я ехал…

— Балаболка!

Через форточку на веранду бросили два письма. Оба от графини — отцу и сыну. Письма взяла мать и сказала:

— Ну вот, теперь-то я вас выведу на чистую воду! Может быть, прочтете вслух, что там пишет ваша С. А. Ф.?

— Кому начинать? — спросил он.

— Начнем с тебя.

«Мой прекрасный князь, здравствуйте! Я не перестаю радоваться Вашим письмам. Они становятся интереснее, теплее. Какой старухе может так повезти? Но оставим восторги, поговорим о том главном, что Вас интересует.

Какой должна быть обувь на ножках Вашей героини? Вспомните сказку о золотой туфельке, гоголевских черевичках. На ней все должно быть легким, воздушным. В мое время дамы становились комиссаршами, обуваясь в сапожищи, облачаясь в кожаные штаны и куртки. Скажу вам, мой князь, — это было ужасно. В их глазах горел огонь смерти. Женщина, когда ее власть беспредельна, лишается жалости. Тогда ее не может победить даже Красота, в чем князь Андрей провидел главную силу природы. А когда эти наездницы топали в пансионе благородных девиц, то мне казалось, что наш земной шар обречен. Одежда женщины или девушки должна быть все-таки легкой, бесшумной. Ведь первое ее назначение — создавать там, где она есть, покой, далее — вдохновлять на славные подвиги. С такими возвышенными намерениями я оставила графский голубой особняк, на балконе которого Вы меня хотите изобразить. Постараюсь дожить до того дня, когда увижу картину с изображением графини Марии Орловской, которая с двадцать четвертого года живет Анюткой Селюниной, девкой из крестьянок, отправленной мною вместо себя в Париж.

Должна заметить, мой князь, что цветовая гамма выбрана Вами удачно. Синий с зеленым, их сочетание, как утверждает князь Андрей, отличают человека с выдержкой, нежностью, отходчивого, и белый — идеальный цвет чистоты и веры — мои любимые цвета. Я, наверное, не ошибусь, если скажу — и Ваши. Кажется, уже вижу ту юную графиню в бело-голубом облаке штор, словно взлетающую с балконного порога. О! Вы заставили меня уже поверить, что так и было, и главное — поверить в Ваш талант.

Я отпускаю Вам, мой князь, на Вашу картину четыре года. Знаю, как нелегко Вам будет побороть юношеское влечение к беспечному времяпровождению, к той легкости существования, с которой теперь живет молодежь, но вы должны одолеть эти слабости не только ради графини Марии, но и ради Вашего отечества, посрамленного прожорливой саранчой и тиранией.

Вы, мой князь, не ошибаетесь, что в краски для изображения драгоценного камня должен добавляться пигмент того же камня. У Вас, считайте, есть такая возможность. Старая Горгона отдарила Вам алмазы с аметистами, аквамарины с сапфирами, хризолиты с безоарами. Словом, у Вас будет много, что когда-то князь Андрей собрал и о чем мы прочли в “Силах природы”. В том числе и изобличающий врага камень Мелоций, который Вам уже знаком. Мелоций предупредит потрескиванием и молниями о приближении к Вам зла и нечистоты.

Это не бабушкины сказки, мой князь. Я не раз убеждалась в том. На днях я вошла к директору музея, к этому воробью позднего выводка, так его назвала уборщица Анютка Селюнина. Он только что прилетел из Испании. Мне надо было получить деньги, удержанные за бездетность из моей зарплаты. Не смейтесь! Народ, принявший закон о таком налоге, мало чего стоит. Устроители рая на земле еще не такой глупостью будут удивлять мир.

Забылась, старая. Я о “позднем воробье” начала, а перешла на шутки. Так вот, мой князь. Этот самый Тельняшин, музейный директор, и говорит:

— Что вы, Анюта, расстраиваетесь по пустякам? Не пропадут ваши рубли. Надо радоваться: к нам едет выставка из Испании, а завтра я лечу в Америку. Что наше перед мировым искусством? Кому нужны Бурлаки, Тройка, Сватовство? Запрятать все это надо. Дать дорогу новому.

Он потирал ручки, как потирают карманники, а мой — вернее, наш камешек — тресь да тресь в моей сумочке! Знал бы этот искусствоведишко, что разоблачен. Совсем недавно по доносам таких воробьев-позднушков людей на смерть отправляли! Потом эта спутанная птичка подпрыгнула из креслица к шкафу, взяла оттуда книжку и начеркала на титуле мне дарственный автограф. А я ему заметь:

— Вы, господин директор, неправильно написали. Следовало бы не Анюте Селюниной, а графине Марии Орловской, и не на счастье, а на суд.

О, как его встряхнуло, Вы бы видели! Все его ничтожество выдалось вмиг. Как он закрутился передо мной, залебезил, попятился!

— Вы не шутите, Анюта, как все пожилые люди? Между прочим, эту книгу выдвинули на государственную премию. Как вы думаете, получу я ее?

— Вы мне скажите, — отвечаю, — получу ли я мои бездетные?

— Получите, Анна… Почему вас все величают Анютой?

— Так мне удобнее. И выгодно. А что касается премии, то она только для таких, как вы, и назначена. Когда до конца разрушите музей, то вам на его месте поставят памятник из бетона.

Конечно же, он принял меня за сумасшедшую, снял трубку телефона и отчитал бухгалтершу за обиду больного человека.

Да, мой князь, совсем-то я забыла. На днях мне вручили бандероль от графини Орловской из Парижа, той самой Анютки Селюниной. А вчера вызывали пытать о зарубежных связях, уговаривали отбить желание у графини Марии де Турниер писать простой советской труженице письма, восхваляющие нездешний мир».

— Так эта старуха и есть ваша Селюнина? Вспомнила. Она убирает в музее. Очень неприятная особа. Волосы, что у Горгоны, темное лицо… Я сталкивалась с ней не раз… Расскажите хоть, где вы ее откопали? — спросила мать.

— Не мы ее — она нас… в мусоре, — смеясь, ответил сын. – А сейчас я тебе покажу ее графский особняк и саму ее в молодости. Теперь она не такая… На ней парик, мамочка…

— Как метко она назвала Тельняшина. «Воробей из позднего выводка». Отец, а что, бывают такие выводки?

— Бывают, дорогая. В августе он среди серых, жирующих в мураве, желторотик. Зимой таким трудно. А знаете, кстати, почему воробей прыгает, как спутанный? Когда распяли Христа, он кричал: «Жив, жив!». Вот Бог и лишил его возможности шагать, спутал. А муху, севшую на сердце, принятую палачом за шляпку гвоздя, нарек первой гостьей на всех пиршествах…

— Скажешь тоже, сочинитель! — сказала мать, не ожидая от отца путного слова о Христе.

— А живет графиня в доме Медузы.

— Ты хочешь сказать, что это та самая старуха…

— Да, та самая, которая, по слухам, воровала в блокаду детей. А на самом деле работала санитаркой в госпитале и носила умирающим корочки — своей нормой делилась. Она же была и революционеркой. А когда князя Андрея Андреевича расстреляли, скрылась, потом стала уборщицей. Да, кстати, она художника из вашего музея видела недавно с одной дамой в морском соборе…

Он заметил, как по лицу матери прошла легкая тень.

— Наверное, графиня сообщила тебе это по секрету?

— Ах, я забыл, что каждый живет со своими тайнами. Простота я, простота…

— Ты еще мал. Иди заниматься, а я послушаю, что пишет отцу старая графиня.

— То, что ребенку еще не положено знать, — сказал он, выбираясь из-за стола.

— Отца интересует любовь революционных вождей, — сказал отец.

— Зачем тебе это? — спросила мать.

— Хочу знать, кто Богу не грешен?

Прошли годы. Он написал картину по желанию графини Марии и показал ей, когда та была уже в монастыре.

С названием «Полет Феи» картина попала на выставку во времена всевластия одного из самых уродливых правителей, доразорившего страну, получила отповедь критики и вернулась в мастерскую. Тогда же нашелся молодой смелый человек, который было откликнулся восторженной статьей о возрождении идеала Красоты. Походил он с рукописью по редакциям, походил … и отступился.

Потом были другие картины, так и не заслужившие доброго слова в печати. Но все, им созданное, жило по закону: «Ars longa, vita brevis» («Искусство долго, жизнь коротка»). Но и жизнь он не считал короткой. Прочитывая письма графини Марии и выстраивая по ним хронологию ее судьбы, он пытался уложить все в короткий рассказ. Она пережила царя, временных и «вечных» вождей и правителей. Он как бы стал ее восприемником и уже нажил седины в поисках идеальной человеческой красоты, подобной отражению в волшебном Мелоции красоты всех драгоценных камней, скрытых в музейных хранилищах, государственных кладовых и глубоких недрах земли. Найдя и запечатлев, отправлялся в дальние поиски, чтобы показать ее миру и утвердить как основу добра.

Однажды, просматривая американские журналы, он остановился на публикации о неизвестном русском художнике. В ней драгоценный камень, цвет и красота назывались символами вечной духовности. «Не зная имени художника, методов его работы, трудно предсказать, что ждет любителей искусства в будущем, но мы не оставляем надежды, что его поиск прекрасного продолжается, а результат подтвердится новым полотном и признанием редкого дара, остающегося загадкой в практике мирового искусства».

Он улыбнулся и стал листать свежие газеты с сообщениями о повсеместных безобразиях, о новой звезде, вспыхнувшей в небесных сферах, о войнах, землетрясениях, межнациональной резне, грабежах, судах и бесконечных обещаниях переустройства человеческой жизни на земле.

Читать газеты было страшно. «Вернулись в комсомол». Он пробежал текст: «Будем вручать билеты семьям близких. Кто-нибудь да остался» (о расстрелянных в годы тирании).

«Велика же человеческая глупость!» — задумался он, вспомнив рассказ отца, как после окончания войны в его деревеньку в один день поступили повторно похоронки о погибших и пропавших без вести, как голосили вдовы и сироты, смирившиеся уже с несчастьем.

«Пепел и память». — О катастрофе на железной дороге. Сгорело два пассажирских поезда с людьми.

«Коканд. 8 июня». — Узбеки перерезали турок-месхетинцев.

«Огни печальных деревень». — О разорении крестьянства.

«Я боюсь…» — О СПИДе.

«Почему медлим?» — О бесправии в государстве.

«Оглянись на Отечество».

«Сын царского министра». — О графе Георгии Павловиче Игнатьеве, ставшем канадским гражданином Джорджем Игнатьеффым.

«Мой отец, Павел Игнатьевич, был наиболее известен как последний министр просвещения при царе… Он предоставил право самим университетам назначать профессоров, добивался, чтобы выдвижение на академические должности было независимым от политических взглядов кандидатов. В 1917 году из-за обострившихся разногласий с царем подал в отставку».

«Она ведь могла знать его», — подумал он об инокине Георгии, могилу которой посетил недавно.

Он отбросил газеты, взял кисть и на картине «Полет Феи» приписал на оборотной стороне: «Портрет графини Марии Орловской. 1970 год. Денис Дворянинов».

«А вдруг кто-нибудь еще жив и вспомнит? — предположил художник. — И надо бы съездить к старикам в деревню...» Может быть, там он встретит то, из-за чего не заладилась работа.

Он начал новую картину: три девочки нашли драгоценный клад. Камни уже сверкали на холсте, но волшебный Мелоций каждый раз потрескивал и угасал, как только художник находил новую модель и переносил на полотно юный лик…

____________________________________________________

Алексей Данилович Леонов (1929-2005) – прозаик, автор более тридцати книг, член Союза писателей России. Недавно вышел в свет последний сборник прозы писателя «Высокий порог». «Сказка о драгоценном камне» любезно предложена нашей редакции составителем сборника – вдовой писателя Н.Н. Шумских.

 

Сайт редактора



 

Наши друзья















 

 

Designed by Business wordpress themes and Joomla templates.