ШВЕДСКИЙ СУВЕНИР

Рассказ

Мой отец впервые пересек государственную границу Советского Союза летом 1945 года.

В воинском эшелоне, в форме подполковника Советской армии он вступил в Маньчжурию, чтобы начать войну с Японией, в соответствии с Ялтинскими соглашениями руководителей антигитлеровской коалиции.

Загадочный Китай занимал воображение моего отца больше, чем пред­стоящие военные операции. И разумеется, в его памяти все время при­сутствовал его отец, мой дед, вот так же, в военном эшелоне, с казаками Третьего Верхнеудинского казачьего полка, в должности полкового врача, в конце ноября 1904 года прибывший сюда же, на эту самую станцию, Маньчжурию, и тоже на войну, и все с той же Японией.

Отцу хотелось как-то запечатлеть поворот исторического круга.

Любой сувенир, приобретенный на память, может потеряться, война не туристская прогулка.

Отец решил запечатлеть в своей памяти встречу с новой страной пер­вым словом, первым новым словом, которое он услышит на китайской земле.

Вот сувенир, который никогда не потеряешь, никто у тебя его не украдет, он всегда будет с тобой!

Длинная вереница красных товарных вагонов, с глазеющими из рас­пахнутых дверей солдатами, платформы с военной техникой и несколь­ко классных вагонов для офицеров штаба медленно переползали через нейтральную полосу, разделяющую неотличимо схожие, голые, искря­щиеся слюдяным блеском сопки в России от таких же точно сопок в Китае.

Первая железнодорожная станция называлась Маньчжурия.

На деревянном перроне появились мальчишки-китайчата, с пти­чьим проворством и непонятными криками на непонятном языке они мчались вдоль вагонов с оплетенными соломой посудинами, предлагая свой товар прибывшим солдатам.

«Ку-ас! Ку-ас! Ку-ас!» — звенело над перроном.

Вот оно, первое слово, которого так ждал отец! Уж это слово он запомнит.

«Что такое ку-ас»?» — поинтересовался отец у переводчика.

«Товарищ подполковник, да это же квас. Жарко. Ребятишки питье предлагают, а чтобы нашим понятней было, вот и кричат: ку-ас!»

Пересекая границу, ты не оказываешься на другой планете, и даже не сразу расстаешься со своим домом.

Что увидел я, когда впервые в жизни, почти пятидесяти лет от роду, пересек в 1989 году государственную границу между Финляндией и Со­ветским Союзом?

Увидел цистерны с бензином из России, бесконечные составы с бере­зовым и сосновым лесом, опять же из России, пустые вагоны для пере­возки автомобилей «жигули», это — в Россию.

Диалектическая двусмысленность понятия «граница» со всей нагляд­ностью обнаруживается на прилегающих друг к другу территориях.

Граница — это не столько разделяющая черта, сколько место, где государства теснее всего соприкасаются друг с другом.

Мысль, разумеется, не новая, но каждому дано пережить это по-своему.

Финляндия — не в счет. Я приехал в Хельсинки на поезде из Москвы только для того, чтобы сесть здесь на паром «Сильвия Куин» и плыть в Стокгольм, куда был приглашен с женой издательством «Бромбергс» в связи с выходом в свет моей повести «Капитан Дикштейн» на шведском языке.

Помня рассказ отца о том, как он хотел запечатлеть в своей памяти первое в жизни пересечение государственной границы, я решил восполь­зоваться его опытом, но не буквально.

Иностранная речь уже привычна и на улицах Москвы и Ленинграда, поэтому ждать «первого шведского слова» было нелепо, шведская речь звучала и в поезде, шедшем из Москвы, и, тем более, на пароме, шедшем из Хельсинки в Стокгольм.

Я загадал: я запомню первое рукопожатие на шведской земле.

Это будет мой сувенир, который я никогда не потеряю, нигде не забу­ду, который всегда будет со мной.

Ну что ж, сувенир со мной!

Теперь я не знаю, как от него избавиться. Скорее всего, так он при мне и останется.

Никогда не избавлюсь.

Мой отец, двигаясь на самый дальний восточный край нашей весьма пространной родины, преодолев границу, был встречен словом «квас», словом самым-самым русским. Еще бы, свой корневой, почвенный, не­сомненный патриотизм мы называем именно «квасным», поскольку имен­но квас признается истинно национальным напитком, и любовь к квасу есть самый убедительный признак любви к родине.

Первый человек, который встретил меня на шведской земле, первый человек, которому я пожал руку в Швеции, был наш советский чекист, «боец незримого фронта»!

Такое не забывается.

Скандинавские пассажиры, покинув борт парома, шли толпой через морской вокзал, минуя, насколько я помню, всяческий контроль. Нам с женой, как сугубым иностранцам, предстояло пройти паспортные и та­моженные формальности.

Наконец мы появились в зале, где встречали прибывших.

«Михаил Николаевич! Мы уже волнуемся...» — ко мне с протянутой рукой шел человек, молодой, скажем, сравнительно молодой, которого я видел первый раз в жизни. Он улыбался мне так, будто мы с ним давние друзья и только вчера условились здесь встретиться. Это был человек подвижный, с лицом открытым и даже приятным, но совершенно не за­поминающимся. Оказалось, что это представитель нашего книжного дела, занимающийся пропагандой и распространением русской книжной про­дукции в Швеции.

Вторая рука, которую я пожал на шведской земле, была сухая, жили­стая рука моего издателя, приехавшего нас встретить, старого польско­го еврея Адама Бромберга, прошедшего «воспитание» сначала в советс­ких, а потом и в польских лагерях. После войны у себя в Польше он стал главным редактором «Польской энциклопедии», был ошельмован, в пору гонения на евреев не вынес унижения и вместе с доверью нашел приют, защиту и работу в Швеции.

О своей судьбе Адам Бромберг рассказал мне сам, когда мы познако­мились теснее и почувствовали душевную близость, которая помогла одолеть разделяющий нас изрядный возрастной барьер.

Андрей Петрович, чью руку я пожал в Швеции первой, о своей судь­бе, разумеется, ничего не рассказывал. Да и что ему было рассказывать и зачем, если весь он был открыт, как и подобает русскому парню, нарас­пашку. Правда, мне показалось, что открыт он был как-то по-оперному, то есть так, чтобы и жест, и мимику, и все оттенки интонации можно было даже из последних рядов верхнего яруса.

Откуда же такая уверенность в том, что приветливый и доброжела­тельный чиновник из соотечественников, окруживший нас и заботой и вниманием во время пребывания в Швеции, обязательно чекист?

Уж не мания ли это подозрительности, самими же чекистами в нас взращенная?

Ну что ж, в каждой профессии есть своя специфика. Есть она и у «бой­цов незримого фронта», есть она, надо думать, и у пишущего человека.

Случается и писателю быть проницательным!

В своем великолепном мышиного цвета новеньком «Вольво» наш лю­безный земляк мчал нас по улицам Стокгольма, по его пригороду, где нам дали квартиру, с такой легкостью и уверенностью, что я подумал, если ему завязать глаза, он, наверное, будет вести машину так же легко и быстро.

Он и за рулем не скрывал, что он русский, если ему не нравилось, как кто-то едет рядом, он кричал: «Что ты меня давишь, козел!», а потом уже переводил на шведский, может быть, более вежливо.

Мы были доставлены к месту нашего жительства сквозь лабиринт центральных и пригородных улиц, то смыкавшихся, то распахивавших­ся на мостах над заливами, проливами и площадями; мы промчались так стремительно, что одно впечатление тут же перекрывалось другим, и, оказавшись,, одни в квартире, мы смотрели с женой друг на друга как люди, с которыми проделали какой-то фокус.

Когда машина нашего нового друга, взвизгнув шинами, развернулась, как мне показалось, прямо на месте, и покинула двор дома, где мы на­шли приют, я спросил жену: «Как ты думаешь, какое звание у нашего нового друга Андрея Петровича?»

«Полковник Степанов!» — не раздумывая, выпалила жена.

Ох уж эти женщины, как на них давит авторитет.;

«Полковник Степанов», как известно, герой множества советских, отчасти антисоветских анекдотов о разведчиках, бесстрашных и везде­сущих чекистах, несущих свою службу за рубежом.

У американцев Джеймс Бонд, у болгар легендарный полковник Боев, у нас грустный и настырный полковник Степанов,

Нет, это было явное преувеличение.

«Какой полковник?!, Какой Степанов! Высоко берешь! Капитан Репкин. Не больше!»

Быть может, этот шуточный разговор был бы нами забыт, если бы на следующий день, закрепляя знакомство, Андрей Петрович не вручил нам свою визитную карточку. На карточке латинскими буквами с одной сто­роны, русскими — с другой было набрано: «Репикин».

О! жаль, что вы не видели глаза моей жены, когда я молча протянул ей полученную визитную карточку, и она прочла: «Репкин».

Я-то ожидал, что она посмотрит на меня с гордостью и с восхищени­ем. Какая прозорливость! Какое провидение! Какая интуиция!

Но во взгляде жены я увидел совсем другое, не восхищение, а вдруг вспыхнувшее недоверие. Не восхищение, а удивление с примесью по­дозрительности.

Только этого не хватало!

В ее взгляде я прочитал: «Оказывается, ты знал, что нас встретит Репкин, но мне ничего не сказал, Откуда ты знаешь этого Репкина? Значит, у тебя есть от меня тайны. А раз тайны, значит, ты ведешь двойную жизнь. Тайную и явную. А раз ты ведешь...» Каждый знает, на какие вершины, на какие высоты способна завести женская логика, и для тех, кто возведен женской логикой на вышеупомянутые вершины, оттуда только один путь — в пропасть, в бездну!,.

Если минуту назад я готов был гордиться своей проницательностью, то, прочитав немой вопрос в глазах жены, я понял, что мне теперь при­дется доказывать, что я не знал и не мог знать фамилию нашего нового друга и заботливого помощника.

Там, где черт показывает свой хвост, не может быть ни мира, ни лада.

Мы с женой почти поссорились. Я не мог ей объяснить сколько-ни­будь внятно природу моей подозрительной догадливости, она же не мог­ла поверить тому, что я мог вот так точно, буква в букву, угадать фами­лию нашего опекуна.

К счастью, в жене никогда не угасал спортивный азарт, жажда борь­бы. Она решила взять реванш, потребовав от меня новых доказательств.

«С чего ты взял, что Андрей Петрович «капитан»? С чего ты решил, что он чекист?»

Если правильность угаданной фамилии Репкин подтвердил своей ви­зитной карточкой, то ждать от него подтверждения своего звания, если он действительно таковое имеет, было совершеннейшей утопией.

Не мог же я послать телеграмму на Лубянку с просьбой сообщить звание товарища Репкина, мотивируя свой запрос желанием сохранить если не мир во всем мире, то хотя бы мир в собственной семье.

Потекли дни визита.

Швеция открыла нам свои приветливые объятия.

Каждый день пополнялся круг знакомых, к нам проявляли интерес журналисты, теле- и радио-репортеры. Приятным было даже знакомство с полицейским чиновником, продлившим на несколько дней нашу визу. У нас возникла возможность съездить к друзьям в Линчепинг. Памятным был и визит в библиотеку Нобелевского комитета...

Все было ново, интересно, замечательно, но душу грыз червь.

И выход книги за границей, и поездка в Швецию, и все знакомства — это только эпизод, эпизоды. А жена — не эпизод. И вернуться домой с подпорченными отношениями — это значит навсегда примешать к вос­поминаниям о Швеции горький привкус.

На третий день мы уже перестали говорить с женой на тему «капита­на Репкина», но это не говорение висело над нами, давило нас, присут­ствовало неотступно, мешало.

А Репкин был заботлив и любезен.

Он отвел нас в святая святых, в магазинчик при посольстве, где в признание наших заслуг в развитии советско-шведских отношений нам была предоставлена возможность купить продовольствие и вино по це­нам ниже городских!

Новый друг высказал готовность отвезти нас в Уппсалу, где я встре­чался со студентами и преподавателями факультета славистики.

Мы были признательны нашему новому другу.

Когда мы ехали, да что ехали, мчались в этот старинный город, мне опять казалось, что Андрей Петрович мог бы вести машину с завязанны­ми глазами...

Конечно, и университет, и встреча с Ларсом-Эриком Блумквистом заслуживают отдельного рассказа, но сейчас речь о спасении своего доб­рого имени в глазах собственной жены.

Итак, Уппсальский университет.

За сотни лет деятельного существования, надо думать, круг людей, питающих к нему чувство благодарности, необозрим, вот и в моей жиз­ни, я имею в виду семейную жизнь, он сыграл благодетельную роль, и об этом я никогда не забуду.

После моего выступления перед студентами и преподавателями разго­вор был продолжен в узком кругу непосредственно в одном из кабине­тов кафедры русского языка и литературы.

Я захотел познакомиться с темами курсовых и дипломных работ сту­дентов, изучающих русский язык.

Мне дали список на шведском языке. Владеющий равно хорошо и шведским, и финским, и английским, и немецким языками, наш заботли­вый друг Репкин любезно предложил себя на роль переводчика.

Список был длинным, но когда прозвучало: «Историческая основа поэмы Пушкина Мышка в Коломне», — мы с женой тут же посмотрели друг на друга. И во взгляде жены, а может быть, мне это только показа­лось, появилось то чувство доверия, от которого рукой подать до не­жности...

У Пушкина нет сочинения «Мышка в Коломне»!

У Пушкина есть поэма «Домик в Коломне», и только утомленному дорогой и множеством ответственных обязанностей человеку вместо «house» померещилось «mouse». Такую ошибку мог совершить только человек, не имеющий филологического образования, человек, не готовив­ший себя к служению книжному делу как основному занятию в жизни.

Второй раз мы одновременно взглянули с женой друг на друга, когда темой дипломной работы, в переводе нашего любезного переводчика, оказались «Стилистические особенности романа Достоевского "Моло­дой"».

У Достоевского нет романа «Молодой»!

Достоевский — автор знаменитого романа «Подросток». Переводчи­ку с иностранного на русский не надо подыскивать свое слово для на­звания на русском же языке написанного романа.

Теперь я уже не сомневался, глаза жены светились тем доверием, что преддверие нежности, о которой я уже стал забывать...

«Может быть, не "Молодой", а "Подросток"?» — спросил я перевод­чика с самым простодушным видом.

«Можно и так перевести», — согласился товарищ Репкин, не предпо­лагая, что вот так, на пустяке, случайно, когда, казалось бы, неоткуда ждать опасности, происходит непоправимое.

Не знаю, заметил ли кто-нибудь на кафедре славистики непрости­тельные ошибки нашего переводчика.

Нам показалось, что никто ничего не заметил.

Когда мы вернулись в Стокгольм и остались одни, совсем одни, я почувствовал, что темная тень, несколько дней висевшая над нашими головами, ушла, растворилась, растаяла. И хотя за окном был темный осенний вечер, не только вокруг, но и внутри нас все было светло!

Я не спешил торжествовать, рискуя опять задеть столь ранимое жен­ское самолюбие. Все было ясно, наш друг Репкин «капитан», никак не больше, старшие русские офицеры литературу в пределах школьной программы знают все-таки более основательно.

Мы сели ужинать, выставив на стол припасы, приобретенные с помо­щью нашего заботливого помощника.

Я разлил вино, золотистое французское шабли, обвел рукой накры­тый стол и не без торжественности произнес:

— Ты видишь, мы ни в чем себе не отказываем, мы не чувствуем себя советскими туристами или командированными, и за это должны быть благодарны нашему другу Репкину. Я предлагаю выпить за него...

— За капитана Репкина, — сказала жена. — Ты заметил, что в русской литературе именно капитаны в особом почете? Капитан Миронов у Пушкина, капитан Тушин у Толстого...

— Максим Максимыч у Лермонтова тоже капитан...

— У Каверина целых «Два капитана»!

— А у Катаева — капитан Енакиев...

Это уже не разговор — это дуэт! Это песнь песней!

— За капитанов! — сказала жена и улыбнулась так, как могла улыбаться только одна она.

Ужин прошел в духе глубокого взаимопонимания, доверия и любви.

Программа нашего пребывания была исчерпана.

Репкин отвез нас на морской вокзал и, стоя на причале, махал нам рукой, той самой рукой, которую я первой пожал на шведской земле.

* * *

Прошло двенадцать лет. Меня познакомили с успешным писателем, Борисом Григорьевым, автором детективного романа, в основу которо­го легла одна из версий убийства премьер-министра Швеции Улафа Паль­ме. Роман, прежде всего, свидетельствовал об отличном знании автором шведских реалий.

— Вы много бывали в Швеции, Борис Николаевич? — поинтересовался я.

— Работал там.

— В каком качестве, если не секрет?

— Какие нынче секреты? Служба внешней разведки. Полковник.

Такое бывает или в плохих романах, или в жизни, не страшащейся упреков ни в безвкусице, ни в литературщине.

— Борис Николаевич, не попадался ли вам на глаза Андрей Репкин,
он в Стокгольме занимался нашими книжными делами?

— Хорошо его помню. Очень самоуверенный молодой человек, по­зволял себе много лишнего... пришлось с ним расстаться.

— А не помните, Борис Николаевич, какое звание было у товарища
Репкина? — как можно простодушней спросил я.

— Звание небольшое... Кажется, что-то вроде капитана. Да, точно, капитан...

Михаил Кураев – прозаик, автор книг «Путешествие из Ленинграда в Санкт-Петербург», «Питерская Атлантида» и других, член Союза писателей Санкт-Петербурга.