Последнее

Первое мая

Рассказ

Тысяченожка желаний, увы, не поспевает за мотыльком жизни. Но, существуя внутри человека, она постоянно теребит его своими ножками, возбуждает фантазии и бросает в погоню за призраками, не давая ни минуты покоя издерганной душе. Смутные желания всю жизнь раздирали Сорина изнутри. Обычно он как-то справлялся с ними, распихивал по разным клеткам воображения, но порой они все-таки вырывались наружу, и тогда Сорина кидало из одной крайности в другую. За двадцать лет своей трудовой деятельности он сменил с десяток разных мест, каждый раз переругиваясь либо с начальством, либо с коллегами. В конце концов, волны противоречий занесли его в палеонтологическую лабораторию ВСЕГЕИ. Здесь он задержался, надолго, поскольку приобрел отчетливое понимание тленности всего живущего и тщетности всякой суеты.

Теперь он с удивительной страстью общался с костями ископаемых рыб, ящеров и даже сомнительных беспозвоночных. Он понял вдруг, что Время - это огромная геофизическая машина, то безмятежно сыплющая осадки на дно океанов, а то вдруг внезапно ломающая плиты осадочных пород и громоздящая поперек равнин горные хребты. Время неравномерно – вот что еще понял Сорин. И только события времени определяют его скорость.

В палеонтологической лаборатории, где все пребывало в окаменевшей неподвижности, тысяченожка желаний как будто отпустила Сорина. Жизнь его теперь не казалась такой уж чрезвычайной, которую непременно «надо прожить так, чтобы не было мучительно больно». Кости вымерших гадов странным образом успокаивающе действовали на него. Живые же люди постоянно раздражали Сорина.

Совсем не таков был Круглов. Его всегда тянуло к людям, и в отличие от Сорина, он не стремился быть творцом свой судьбы. И это была верная линия. Хотя профессий он тоже переменил немало, но в этих переменах был неизменный экономический выигрыш, чего никогда не было у Сорина. Круглов принимал жизнь такой, какой она есть, и потому пребывал с ней в благодушной гармонии.

Попытки его многочисленных спутниц (жен и любовниц) нарушить эту гармонию приводили только к тому, что при очередном резком «натягивании одеяла на себя», Круглов просто пропадал – например, улетал в Египет, глазеть на пирамиды. Или уплывал на пароме в Хельсинки, где у него тоже жила какая-то там по счету не то жена, не то любовница.

За границей Круглов полностью обнулялся – замывал свежими впечатлениями впечатления старые, и те теряли свою остроту, а стало быть и реальность. Правда, последняя поездка в Египет имела для Круглова и негативные последствия – после посещения пирамиды Хеопса у него почти полгода почему-то болела голова.

Сорин и Круглов встречались редко, поскольку при естественном развитии событий жизнь неминуемо растащила бы их в разные стороны, но существовала в природе некая третья сила, которая их собирала два раза в год, и фамилия ее была – Плотицин. Это он, человек с идеологически неуспокоенной душой постоянно тревожил их, напоминая о мужской дружбе, о "гадах-демократах" и о том, что традиции это – святое. Это он с неослабевающим упорством выводил их на демонстрации – в майские, и в ноябрьские праздники.

Хотя была и у Плотицина своя внутренняя боль – Коммунистическая партия России. Восприемница КПСС, она с каждым годом теряла своих сторонников, все больше поддавалась на провокации демократов, утопая в словах и бездействии. С каждым годом все слабее разливалось первомайское половодье по улицам городов. Все чаще алые знамена трудового класса перемежались с лояльными триколорами и разномастными стягами всяких анархистов, лимоновцев и прочей шушеры. Все отчетливее просматривалась эволюция манифестации протеста в вульгарный маскарад.

После одной из таких демонстраций, Плотицин сильно запил и загремел в больницу с некрозом поджелудочной железы. Жить ему предрекали недолго и он, наколотый лекарствами, лежал посреди реанимационной палаты и курил сигареты «Друг». Все идеологические страсти разом и вдруг покинули его. Таким – внутренне примиренным с завершением жизненного пути, и застали его Сорин с Кругловым, встретившись во внеплановом порядке у кровати умирающего Плотицина.

– Ты еще и куришь! – потрясенно воскликнул Сорин, впервые увидев друга в реанимации.

– А что еще мне остается делать? – философски заметил тот. – Поджелудочная у меня отказала, кишечник отказал, желудок отказал... Только легкие и остались.

– Так ведь и легкие откажут, дурило! – воскликнул Круглов.

– Наплевать, – Плотицин широко улыбнулся.

– Да, уж, – подавленно протянул Сорин.

Его необузданное воображение уже авансом рисовало друга в гробу, обложенном цветами. И Сорин уже мысленно произносил подобающие трагической минуте слова, стараясь не сбиться с торжественной интонации.

– Ну, ты того, держись, – не очень уверенно произнес Сорин, с трудом возвращаясь к действительности.

– Вадимыч, ты погоди еще себя хоронить. Ты ведь наш знаменосец! – бодро внушал Круглов. – Что бы к будушим майским был как штык!..

Плотицину повезло – он остался жить. Ему сделали операцию и потом еще одиннадцать раз вскрывали живот, вычищая его от всякой дряни – гноя и отмерших тканей. При помощи импортных лекарств удалось раскачать жизненные силы плотицинского организма, и она начал нехотя восстанавливаться, наращивая новые ткани взамен отмерших.

Проваландавшись по больницам и санаториям почти год, Плотицин объявился наголо обритым, похудевших на 28 килограмм и облаченным в духовные одежды православия. В больнице он крестился, и душа его, не прерывая телесной связи с этим миром, мягко переместилась из под знамен коммунистической партии под православные хоругви.

Тем не менее, первое, что Сорин услышал от него по телефону, было требовательное:

– Сорин, через неделю Первое. Идешь? С Кругловым я уже договорился...

Первое Мая, подобно Седьмому Ноября, осталось для Плотицина святым днем. А теперь стало святым вдвойне, поскольку святость коммунистическая в его сознании странным образом наложилась на святость религиозную и образовало мощнейшее энергетическое поле. Повинуясь силовым линиям этого поля и Сорин, и Круглов словно стрелки двух хорошо отлаженных компасов послушно повернулись в требуемом направлении.

Прибыв на место традиционного сбора, Сорин сразу заметил исхудавшую фигуру Плотицина, его коротко остриженную голову, и быстро сбежал к нему с лестницы метро "Площадь Восстания".

– Круглова нет? – задал он дежурный вопрос, хотя видно было, что Круглова нет, и вообще, когда это было, чтобы тот приходил вовремя?

– Круглова еще нет, – подтвердил Плотицин с некой воздушностью в голосе.

Его голова на тощей шее поворачивалась направо и налево, а глаза словно заново оглядывали этот мир.

Круглов опаздывал, но нисколько не сомневался, что «без него не начнут». Выплеснувшись вместе с людским потоком из метро, он почти сразу заметил поджидающих его Сорина и Плотицина. Они показались ему похожими на двух старых птеродактилей. Сорин-то всегда был таким, сутулым, носатым, с нервно подергивающейся головой, а Плотицин приобрел схожие черты после болезни.

– Наконец-то, – сказал птеродактиль-Сорин довольно раздраженно.

– Да у нас там троллейбус сломался... – начал было оправдываться Круглов..

– У тебя всегда отговорки, – махнул крылом птеродактиль-Плотицин, и первым двинулся в сторону БКЗ, где уже собирались люди со знаменами и плакатами.

– Вы словно два брата-птеродактиля, – не удержавшись, заметил Круглов. – До чего же похожи, – он хохотнул.

Сорин хмуро взглянул на Плотицина и возразил:

– Он скорее на грифа похож.

– Ага, – желчно подхватил Плотицин, - и падалью питаюсь.

– Я говорю только о морфологии, и не об образе жизни, – уточнил Сорин.

Нынче к славному племени коммунистов нагло подмешались профсоюзы. Это вызвало негодование Плотицина и благодушную воркотню Круглова.

Сорин же прицеливался цепким взглядом в демонстрацию, словно орудовал иглой препаратора, выхватывая, то бомжеватую бабушку с плакатом: «Путин – американский агент», то молодчика-лимоновца в высоких шнурованный ботинках, то сытого профсоюзника с мегафоном в кулаке.

Все было как всегда, но уже как-то по инерции.

– Маловато народу, – вяло заметил Круглов. – А молодежи так совсем почти никого.

– Ну, с кем пойдем? - поинтересовался Сорин. – С Союзом офицеров, как всегда?

– Что-то их не видно, – заозирался Плотицин.

– А вон, давай с батькой Лукашенко, – предложил Круглов.

Небольшая группа демонстрантов кучковалась под портретом национального лидера. Тут же развевался и белорусский флаг. Трое приятелей примкнули к братьям-славянам и стали дожидаться начала демонстрации.

Наконец, мимо проехал грузовик с громкоговорителями, оклеенный голубой профсоюзной символикой, и колонны тронулись – впереди профсоюзы, а за ними и коммунисты, вперебивку с различными патриотическими группами.

– Ни одного флага не повесили, гады, – мрачно заметил Плотицин, оглядывая подходы к Невскому.

– Какие флаги, Вадимыч? – возразил Круглов. – Все схвачено.

– Раньше хоть на праздник было похоже, – сказал Сорин.

– Да, все меняется со страшной скоростью и в худшую сторону, – веско сказал Плотицин.

– Какой праздник? – запоздало откликнулся Круглов на слова Сорина. – Хочешь празднику, вон слушай попсу.

Молодой парень с магнитофоном в руках меланхолично двигался с краю колонны. Из магнитофона неслось с милой девической непосредственностью: «Я бегу по лужам – мне никто не нужен. Мне никто не нужен – я бегу по лужам».

– Трахаться надо чаще, а не по лужам бегать, – прокомментировал песню Сорин.

– Эт-та точно, – согласился Плотицин.

– Сталина на них нет, – подхватил Круглов, – верно Вадимыч?

– Креста на них нет, – уточнил Плотицин, улыбаясь.

Тем временем в обгон белорусской группы компания пенсионеров прокатила «Гроб капитализму» – плоское пенопластовое сооружение на колесиках, поверх которого были наклеены фотографии всех героев перестройки: Чубайса, Гайдара, Черномырдина, Ельцина. Гроб подпрыгивал на неровностях асфальта, а вместе с ним подпрыгивал особо рьяный хулитель демократии, время от времени выкрикивая: «Так их, гадов! В гроб и – закопать!».

После того, как гроб исчез далеко впереди, белорусская группа тоже двинулась вперед.

– Обходим группу Металлического завода! – громко объявил человек с портретом Лукашенко в руке, и смело пошел на обгон. Вслед за ним, растекаясь по обеим сторонам колонны, двинулись и остальные сторонники батьки. Троим приятелям тоже пришлось ускорить шаг.

Но лидер белорусской группы не унимался:

– Обходим Женщин России! Товарищи, обходим женщин! Быстрее, быстрее!...

И снова чуть погодя:

– Надо обойти лимоновцев. Дружно обходим лимоновцев!

– А ну их в задницу, – сказал Плотицин. – Послушаем, чего лимоновцы орут.

Отстав от белорусов, приятели пошли в хвосте лимоновцев. Идти позади молодых горлопанов было весело. Те маршировали строгими параллельными рядами, демонстрируя военную выправку, и время от времени, выбрасывали кулаки вверх и скандировали: «Сталин-Берия-Гулаг!» или же «Банду Путина под суд!».

– Четырехстопный хорей, – с улыбкой прокомментировал речевки молодых лимоновцев Плотицин.

– У меня от их крика только голова болит, – поморщился Круглов.

– А не хрен по пирамидам лазить, – парировал Сорин.

Вокруг лимоновцев постоянно курсировали милиционеры, отчего лица скандирующих загорались особенным светом внутреннего кайфа.

Позади НБП толпилось довольно много пожилых патриотов, все, как на подбор, с заплечными сумками и в кроссовках "Динамо". Сорин тоже был в "Динамо", и это дало повод Круглову с улыбкой заметить:

– Наши люди, – шепнул он Сорину, указывая на кроссовки.

– Да, наши, – охотно согласился Сорин, но тут же с неожиданной угрозой в голосе добавил, то ли шутя, то ли всерьез: – А ты вот – не наш!

– Согласен, – примирительно улыбнулся Круглов, – сам напросился.

На ногах его красовались импортные летние туфли из дорогой французской замши.

– Да, уж Круглов, – поддержал Сорина Плотицин, – ты из себя патриота тут корчишь, а сам вон как при демократах распух. По заграницам катаешься, видеокамеры покупаешь...

– О Боге, опять же, не помнишь, – язвительно подхватил Сорин. – Не помнит ведь?

– Не помнит, – с мрачным вздохом согласился Плотицин.

Прохожим, мимо которых шагали колонны, не было особого дела до демонстрантов. Это были словно два разных мира, воды двух рек, которые текли рядом, не перемешиваясь. Иногда кто-то что-то выкрикивал с балкона, но за шумом Невского было не разобрать приветствует ли он демонстрантов или ругает их. Однажды только возле Дома книги какой-то мужчина с портфелем в руке и красным от напряжения лицом начал выкрикивать с тротуара, резко взмахивая рукой: «Коммунистов под суд! Коммунисты – палачи народа! Смерть коммунистам!».

Прохожие, которых он обгонял в своем неистовом одиночном марше, шарахались в стороны, мгновенно определяя патологию. Да и со стороны колонны отзывы на него были по большей части насмешливые: «Подлечись, товарищ! Новодворская в штанах!».

Колонна повернула к арке Главного Штаба и, вдохновленные видом Зимнего через створ арки – сугубо революционная перспектива – лимоновцы пуще прежнего принялись скандировать: «Ре-волю-ция! Ре-волю-ция!». Тут же под сводами арки захлопали петарды, карнавально имитируя штурм царской цитадели.

– Шуты, – скривился Круглов.

А Сорин, напротив, засверкал глазами, возбуждаясь от хорошо срежиссированного спектакля. Плотицин же выкуривал очередную сигарету, и по его прищуренным глазам трудно было понять, как он воспринимает все это.

– Ре-волю-ция! Ре-волю-ция!

Народ растекался по площади, притягиваясь к двум трибунам, поставленным одна напротив другой – профсоюзы против коммунистов. Красные полотнища против триколоров и белоголубых транспарантов.

Среди публики, расположившейся в живописном беспорядке, разбившейся на идеологические молекулы курсировали бойкие торговцы газетами и раздатчики всевозможных печатных призывов и листовок. Мальчик лет десяти в пионерском галстуке продавал «Ленинские искры», которые тут же вызвали у приятелей ностальгические воспоминания.

– Я когда-то выписывал «Ленинские искры», – нежно произнес Плотицин.

– А я «Искорку», – подхватил Сорин. – И «Юный техник» тоже. Как быстро все пролетело...

– Круглов, – вдруг перебил Сорина Плотицин, – ты самый богатый у нас, купи у мальчика «Ленинские искры».

Круглов с серьезным видом полез за кошельком.

– Мальчик, мальчик, – подозвал он юного патриота. – Сколько стоит газета?

– Два рубля.

– Вот тебе два рубля... а газету не надо.

Мальчик, взявший было деньги, растерялся от неожиданного предложения, но потом тихо ответил: «Нет, тогда возьмите обратно».

– Круглов, ты не прав, – с некоторым даже изумлением произнес Плотицин.

– Трудно было газету по-человечески купить, что ли? – с раздражением проговорил Сорин.

– Ну, – Круглов развел руками. – Ну, не прав...

Он с досадой сунул деньги обратно в кошелек, повертел головой:

– Ну, скоро они начинать-то будут?

Люди толпились возле двух трибун, справа и слева, и видно было, что идет какое-то выяснение отношений. Потом заговорили профсоюзные вожаки.

Ветер на площади развевал флаги, проходя волнами, и голос говорящего то возвышался на очередной волне ветра, то пропадал в паузе. Время от времени над площадью на низкой высоте пролетал вертолет, внося свой трескучий аккомпанемент в речь выступающего.

– Нормально, – изумился Плотицин. – А когда же наши будут выступать?

– Наших урыли, – мрачно изрек Сорин.

– Может, ну их, пойдем сразу в кабак? – предложил Круглов.

– Погоди. Тебе только бы в кабак.

Сорин с тоскливым видом поглядывал на приятелей и думал, что это, видимо, последнее общее их мероприятие. Круглову-то все по барабану, все равно куда идти, лишь бы потом – в кабак и «побазарить за жизнь». Опять заведется про свои заграничные вояжи. Конечно, ему есть что рассказать – его и в Риме чуть не обокрали, и в Красном море у него клапан на акваланге порвался, и в Болгарии он вместо устриц траву какую-то неправильную сожрал.

А Плотицин уже не тот, продолжал свои невеселые размышления Сорин, раньше у него одна тема была – про коммунизм и предателей-демократов. Теперь, видимо, еще и про Бога начнет впаривать. Нет, мне со своими окаменелостями ни с какой стороны к ним не приткнуться...

Профсоюзники, однако, все говорили и говорили. Коммунисты и их соратники молча и величественно стояли на своем грузовике под флагами, дожидаясь очереди.

– Ладно, – не выдержал Плотицин, – пошли в кабак.

– Во-от, давно бы так! – обрадовался Круглов.

Наконец-то он дождался своей минуты. Сейчас они снова пройдут по его родному Волынскому переулку, где он отбегал свое детство, где многое изменилось, но что-то все-таки и осталось, и своей неподвластностью времени возбуждает до сих пор сладкое и томительное чувство.

И вот покинув площадь, перейдя солнечную Мойку, приятели не спеша подходят к заветным кругловским местам.

– Вот здесь я и родился, – в который раз сообщает тот своим друзьям и с трогательной улыбкой оглядывает старый кирпичный дом, ныне отреставрированный и захваченный какой-то новорусской фирмой. – А вот здесь, – он подходит к дому и показывает риску, нанесенную на цоколь здания. – Здесь отметка о наводнении 1924 года. Я ее еще с детства помню.

Приятели приседают и прилежно осматривают знаменательную метку.

– Мужчины, – вдруг раздается характерный по интонации оклик. – Какие проблемы?

Из дверей новорусской фирмы высовывается бритоголовый охранник, на его лице смесь скуки и презрения.

– No problems, – отвечает Круглов с готовностью и почему-то по-английски. – I was born in this house.

Бритоголовый моргает безволосыми веками и молча исчезает, а приятели уже приближаются к традиционной питейной точке.

Но знакомый кабачок куда-то таинственно исчез.

– Что за хрень? - изумляется Круглов. – Где же наш кабачок?

Вместо кабачка висит вывеска чайной, а внутри помещения, позади новеньких столов, молодцеватые юноши и ногастые девицы уже выстроились в ряд, чтобы напоить каждого вошедшего чаем по двадцать рублей за стакан.

– Пожалуйста, чай индийский, цейлонский, китайский.

– Не-ет, – говорит Круглов, – чаю я не хочу.

– А куда же девался кабачок? – наивно спрашивает Плотицин.

– Переехал...

– Быстро они перестроились, – угрюмо говорит Сорин. – Чай дороже водки.

– Ну, пойдем в другое место, – не унимается Круглов. – Что за гулянка без базара?

Они покидают Волынский переулок и устремляются по Конюшенной, совсем недавно вернувшей себе историческое имя.

Сорину не хочется пить. Да и денег у него с собой не густо.

– Вот вполне демократическая забегаловка, – показывает он на подвальное заведение с астрономическим названием «Луна».

– Ну, и что тут в твоей «Луне»? – критически осведомляется Круглов.

– Водка по двенадцать рэ за сто грамм.

Приятели заходят в полутемное и дымноватое помещение, где передовые части демонстрантов уже активно включились в политические дебаты. Сорин узнает одного из стариков, одного из тех, что катили гроб капитализму.

Круглов поворачивается на своих замшевых ботинках, оглядывает помещение с задымленным потолком, с гудящим людом и морщится.

– Да тут мочой пахнет, – протестующе заявляет он.

– Точно, мочой, – мрачно кивает Плотицин.

– Какой мочой? – пытается возмутиться Сорин. – Это запах народного гнева!..

Они снова на улице и снова снуют туда-сюда в поисках кабака, который бы достойно завершил революционное начало дня.

Но в следующем месте уже на дыбы встает Сорин. Кофе по сорок рублей за чашечку приводит его в состояние истерики.

– Да я заплачу, – уговаривает его Круглов.

– Не надо мне твоих подачек, – вырывается Сорин из рук друзей под оживленное переглядывание ресторанной обслуги – здесь так же, как и в чайной, все они в боевом порядке выстроились у столиков, и уже один их вид, белозубых, нагловатых, лощеных, приводит Сорина в бешенство.

– Я уж лучше... портвейна в парадняке!

Он выбегает на улицу.

Круглов в своих замшевых туфлях едва поспевает за разбушевавшимся Сориным. Но тот, отмахиваясь от приятелей, уже устремился в сторону метро.

Нелепо притворяться, что все осталось по-старому. Старого уже нет, стар только он, Сорин, стар той преждевременной старостью, которая приходит от неудовлетворенности желаний.

«Все, – думал он, убегая, – хватит! Эти хождения по Невскому никому не нужны, он уже ни во что не верит и ему на все наплевать. Демократы, патриоты - все пена времени. Лично от него Сорина в этом мире ничего не останется, даже окаменевших костей. Все сожрут черви, и все вернется в круговорот веществ»...

Сорин убегал вглубь улицы и вглубь своих мыслей и чувств, и его было не догнать.

– Да, – разочарованно протянул Круглов, возвращаясь к Плотицину – совсем Сорин от людей отбился. Вот, пожалуйста – убежал.

– А он и раньше убегал, – спокойно возразил Плотицин. – Небось, бежит сейчас и думает: ну их всех в задницу, больше на эти демонстрации ни ногой.

Круглов засмеялся.

– Да, если и есть что-то постоянное в этом непостоянном мире, так это соринский дурной характер. Гордый – не хочет, чтобы я за него платил. А мне ведь тоже мои баксы не за просто так достаются...

– Ничего, – улыбнулся Плотицин, – добежит до своих ископаемых костей – быстро успокоится.

– А ты знаешь, – подхватил Круглов, – у них в этой палеонтологической лаборатории действительно так тихо и спокойно, словно в пирамиде. Повсюду шкафы древние с почерневшими костями и ракушками, картотеки пыльные, обшарпанные. Книги еще с царских времен - фолианты, блин. Лампы на столах зеленые сталинские...

– Да, – протянул задумчиво Плотицин, – палеонтология для Сорина все равно, что корвалол – накапал двадцать капель, и в порядке.

– Надо бы и нам, кстати, по двадцать капель накапать, как ты думаешь? – вернулся к первоначальной теме Круглов.

– Мне же нельзя.

– Ну, тебе я какой-нибудь фанты накапаю.

– Лучше кофе.

– Ну, кофе так кофе...

Оставшись вдвоем, приятели спустились в кабачок, где молодые официанты уже поджидали их, вытянувшись в струнку, готовые тотчас бежать за сорокарублевым кофе.

Хлопнули стеклянные двери, и порыв воздуха смахнул бабочку крапивницу, которая грелась на стене дома в лучах майского солнца. Затрепетав, она поднялась в воздух и понеслась в сторону Михайловского сада, где в весенних лужах стояли мутные пузыри и раздавался одинокий скрип детской качели.

___________________________________________________

Борис Краснов - поэт и прозаик, автор книг «Переменная облачность», «Маятник» и «Время огненных знаков», член Союза писателей России.