ГОЛОС МИНУВШЕГО

Григорий САБУРОВ

БЕРГЕРМАН

Рассказ

Жарким июльским днем после полудня я возвращался на дачу с рыбалки. Недаром опытные рыбаки называют июль «мертвым» месяцем, рыбалка была неудачной. Жалкий улов (два окушка, плотвичка с ладонь да рахитичный голавлик) совершенно не радовал меня. Я устало плелся по ухабистой деревенской дороге, с иронией вспоминая чувство торжественной исключительности, переполнявшее душу ранним утром на берегу реки. Не пройдя и половины пути, я сел отдохнуть на стоявшую в тени у дороги скамейку.

Напротив скамейки поблескивал свежей зеленой краской бревенчатый домик. Из его занавешенного тюлем окна таращил на меня единственный глаз облезлый рыжий кот. На перилах крыльца лежала, задрав страницу, открытая книга. В домике, скрипя и похрюкивая, играло радио… Хлипкая на вид летняя дача, выкрашенная зимней темно-коричневой краской, соединялась с домиком брусчатой дорожкой. За дачей на серых огородных грядках росли картошка, лук, свекла и морковь; из крытой целлофаном теплицы торчал пожелтевший на солнце огуречный лист.

И домик, и двор, и огород были в меру привычны и заурядны, они никогда бы не заинтересовали меня, если бы не топившаяся в дальнем углу двора баня. Почерневшая, разбухшая от горячих вод, вросшая в землю по самые оконца, она представилась мне таинственным грибообразным существом, выглядывающим из почвы. Запотевшие окна смотрели отстраненно и мрачно, сквозь стены в щелях текли, переплетаясь, струйки пара… Баня казалась живой и словно оживляла все вокруг: от нее в панике бежали две извилистые тропинки, разлетались испуганные подземным цветом краски огорода, постройки с опаской косились на баню и старались отодвинуться подальше: «Вот это банька! Кто же там такой?»

Не успел я додумать, как дверь бани распахнулась и в проеме среди пара, тазов, веников и полотенец возник голый белотелый мужичок. Одной рукой он держался за дверной косяк, так как стоял нетвердо, другой прикрывал срам.

– Ри-има-а! – визгливо закричал мужичок. – Ри-имо-ок теремоок! Жена-а!

– Чо орешь, обезьяна? Делать неча!? – отозвался из домика неласковый женский голос.

– Неча! – весело согласился мужичок. – У нас с Семенычем закуска кончилась… Принеси, будь доброй.

– Еще чего?! Сам бери.

– Но я же голый!

– И чо, что голый?

Мысль о том, что ему ничего не стоит пробежаться голым по огороду, привела мужичка в решительный восторг. Выскочив из бани, он, приплясывая и красуясь, побежал к дому, даже запел пронзительным голоском… Что-то знакомое, полузабытое почудилось мне. «Кого он мне напоминает?.. Кого-то давнего… давно видел…»

– Несу-у, Семеныч!

Мужичок уже возвращался в баню, держа над головой эмалированный тазик, полный кислой капусты, на которой млел кусок подтаявшего сала. Оп! – мужичок споткнулся и упал на кучу сорняков.

– Пьяный, – сказал сам себе, поднимаясь. – В умат, как говорится, пьяный… и… И я мужчина!

«Армия. Десять лет назад. Море. Артур Бергерман!» – вспыхивали, меняя друг друга, слова у меня в сознании – я вспомнил.

Дверь бани захлопнулась. Несколько облаков пара остались снаружи, они покинуто зависли в чистом сухом небе, будто осматривая домик, двор, огород, меня, вставшего со скамейки, потом беспомощно и важно полетели куда-то, Бог знает куда.

Отрешенный и взволнованный, я шел, не разбирая дороги. Движение помогало памяти, чужое прерывистое дыхание звучало во мне, таял в горячей дымке медленный июльский день, тонули дома, исчезали деревья…

– Ходишь… тьфу!.. Веточка… ходишь себе… тьфу!.. – отплевываясь, выговорил цыган Сысоев, глядя на меня блестящим черным глазом, другой был прищурен и закрыт от наслаждения.

В руках у Сысоева качалась обросшая грязью банка тушенки, из грязи злобно блестели на меня капли разбрызганного жира.

Дорога… пыль… тряска… жара… пыль, пыль!..

Морской инженерный батальон, в/ч 40159, ехал на вторые для меня учения к Японскому морю в бухту Клëрк. Старый армейский грузовик с ревом тащился вперед, подлетал на колдобинах, падал в ямы. Невозможно было определить, сколько времени прошло с тех пор, как мы выехали из части – часов восемь или десять. Пыль сыпалась из дыр в потолке, била из щелей пола разительными фонтанами, хлесталась подлыми ветряными пощечинами из окон. Кожа у меня стала морщинистой и твердой, как кора, ручейки пота текли по ней и капали с подбородка.

Около кабины, где сидели «заслуженные», пыли было меньше, но стоял такой запах, что души испарялись из тел. Стоило взглянуть на физиономию соседа, утонувшего в испарениях души… «Нет! Довольно!..» Ухватившись за складки брезента, я встал и двинулся к выходу. Грузовик вилял из стороны в сторону, подпрыгивал так, что можно было подавиться собственным сердцем, – я спотыкался, нырял в пылевые сугробы, валился на товарищей по несчастью, которые даже выматерить меня не имели…

– Оп!.. Еще раз…

– Ходишь… тьфу!.. Веточка… Е… та… та… – изощреннейше выругался Сысоев, на которого я упал. Ругательство отозвалось во мне жуткой ассоциацией: мерцающим силуэтом выхухоля с крыльями, как у орла, и хвостом, как у рыбы белуги.

Э… да… даешь, Сысоев…

В заднице кузова – по другому не скажешь – располагались самые «незаслуженные», дорога превратила их в безмолвные желто-серые глыбы, исполненные укоризненного значения. Через силу набрав в легкие воздуха, я задержал дыхание, отодвинул брезентовый полог и высунулся наружу; сощуренные глаза хватали виды, виды...

Отшатнулись от машины придорожные кусты. Одинокий дом кувыркнулся за горизонт вместе с мокрыми огородными грядками. Скакали, впадая друг в друга, телеграфные столбы; трактор пыхтел дымом, пахал задом наперед – загогулина… Лошадь пятилась, исчезала за вскрикнувшим леском; и тянулся, сосал взгляд бескрайний ежик убранного поля…

Не выдержав перспективы, я вздохнул, поперхнулся и, закашлявшись, свалился на одну из «глыб».

– Кхе-кхе… посмотрел виды… Дурак!.. Кхе!.. когда же кончится?..

– Кончится обязательно. Произойдет, если хотите, конец.

Я не сразу понял, что говорит пострадавшая от меня «глыба», а когда понял, почему-то обиделся:

– Ты что, издеваешься надо мной?!

– Для чего это мне над вами издеваться? Совершенно незачем мне над вами издеваться. Подумал, потом сказал, потом все.

Появившаяся из глыбы грязная рука с чувством потерла нос.

– Ладно, не обижайся… А ты вообще кто? – спросил я.

– Вообще человек. Зовут Артур Бергерман. Немец по национальности, если интересно.

– Гермашка он, придурок, – вставил Сысоев.

– Не придурок я. Люди умеют без ругани обходиться, – монотонно сказал Бергерман.

Я пытался разглядеть его, но из-за пыли не смог: различались только очертания фигуры, кончик носа и влажная щель рта.

– Если говорить правильно, Сергей, то никакая дорога не кончается. Почему? – влажная щель изогнулась. – Очень просто! Она возвращается обратно: кончается только путь идущего по ней или проезжающего, как мы с вами, на машине. Согласны?

– Не знаю… бред, по-моему, – пожал плечами я.

– Вот-вот! Подобно человек бесконечен, – продолжал, не слушая меня, Бергерман, – мыслящий… хи-хи… человек. Он проходит путь и не доходит до скрытого в нем смысла. Ни вы, ни я не доходим, а… а Сысоев доходит. Конечен! Ха-ха-ха!.. – Бергерман расхохотался злорадно и громко.

– Гермашка! Чо?! Припух, гуманоида?! – крикнул Сысоев.

Пустая консервная банка пролетела над головой Бергермана и со звоном упала к моим ногам.

– Из машины вылазь! Строй-си! – вопль капитана Будко прозвучал, как трубный глас Ангела.

Поток оживленных тел выбросил меня из кузова. Я больно ударился ногами о землю, но сразу забыл про боль… Далекий горизонт не шелохнулся, ничто туда не кувыркалось. Волновался цветистым разнотравьем широкий луг, обрамленный изящным ярко-зеленым лесом, из-за которого слышался шум быстрой речки. Я ловил кайф. Я наслаждался созерцанием. Мягкий, пахнувший цветами воздух тек в запыленные легкие.

– Что вы стоите неподвижно? Приехали! – воскликнул Бергерман и подмигнул мне обоими глазами.

«Приехали, – подумал я, невольно мигая ему в ответ. – Гоблин какой…»

Мои смутные представления о гоблинах, гномах, троллях и прочей мелкой нечисти прояснились, ожили и встали передо мной в виде «немца по национальности». То ли заискивающе, то ли глумливо смотрели на меня прикрытые толстокожими веками бурые глазки, полупрозрачные жилистые уши торчали, вздрагивая, из-под жеваного берета, выгнутая к носу улыбка казалась ядовитой, идиотски «лыбились» надорванными подошвами ржавые сапоги.

– Слышите, что я говорю? Этот путь кончился.

Воспоминание стало бледнеть… сквозь траву приморского луга проглядывали зажатые в руке удочки, пакет с рыбой, деревенская дорога… но инерция памяти победила, и события десятилетней давности вновь захватили меня.

Четыре островерхих шатра, оранжевая офицерская палатка и грязнобрюхая походная кухня цвета хаки составляли наш полевой лагерь-городок. Близлежащий лесок поражал открыточной яркостью зелени и миниатюрностью деревьев, увитых стеблями дикого винограда. В лесу было множество насекомых, птиц и летучих мышей; по ночам недалеко от лагеря кричали олени. За лесом речка текла в приморские болота, похлопывая по пути шаткие сваи моста и подхалимски дотрагиваясь до валунов.

Главный начальник, капитан Будко, на наше счастье пил целыми днями спирт в оранжевой палатке, и мы вели замечательную неторопливую жизнь. Утром, со вкусом позавтракав и сладко покурив, ехали под командой вечно пьяного безобидного лейтенанта Чупрова на работу к морю. Когда грузовик проезжал лесок, перед нами, как гигантская канцелярская папка, распахивались плоскости приморских болот с редкими островами деревьев и зарослями фиолетовых ирисов. Глядеть вверх было нельзя – задохнешься: таким высоким казалось поблекшее от зноя небо. Болота заканчивались дикими каменистыми пляжами и уходящими в море скалами, одна из которых очень напоминала козла с зеленым монашеским кружком на макушке.

Море покойно катало толстые волны, переваривало водорослями солнечный свет. «Неужели за морем япошки живут? Самураи… харакири…» – удивлялся я, закапывая в болото саперные провода и ящики с тротилом. После работы мы загорали, купались, перебрасывались морскими ежами и убивали, достав из воды, бледноцветных пупыристых морских звезд. Вечером, в городке, мылись речной водой, ужинали, а затем «давили на массу», то есть спали в просторных, обращенных ночью в присевших по надобности единорогов, шатрах.

– Стой! Тормози!

Едва грузовик отъехал от берега, cержант Устюжанин забарабанил кулаком по кабине.

– Оглохли там?! Тормози!

Грузовик остановился, из окна кабины вывернулась голова лейтенанта Чупрова.

– Почему… ик!.. балуешься, Устюжанин? – икая, поинтересовался Чупров.

– Не балуюсь я, – мрачно ответил Устюжанин. – Чего мне баловаться? Бергермана забыли.

– Где… ик!.. забыли?

– Где-где… Вон бежит – чмо худое.

– От чудо, – брезгливо и грустно сказал Чупров, вворачивая голову обратно в кабину.

По шаткой плоскости болота, подпрыгивая и улыбаясь открытым ртом, бежал к машине Бергерман, бежал почти грациозно. Лужи зычно разбрызгивались у него под ногами, потревоженные ирисы хлестали его по животу. Не добежав трех шагов, он исчез, но через минуту торопливо влезал в кузов, весь мокрый, грязный, с черной пятерней на щеке.

– У-ух… красиво кругом… как хорошо… И каждый, каждый мог задуматься и отстать… – тараторил он, усаживаясь у борта.

– Чудо! – с сердцем сказал Устюжанин и одной рукой врезал Бергерману по уху, а другой ударил по кабине. – Трогай!

Замечательная жизнь продолжалась ровно одну неделю: кончились привезенные нами продукты, и началась голодовка. День за днем мы с тускнеющей надеждой ждали из части машину с продовольствием. Повар Федька, толстый болтливый монгол, матерясь с каждым разом все громче и непонятней, варил на завтрак, обед и ужин липкую, как пластилин, перловку, варил, наверное, по-монгольски: в «пластилине» плавали сырые внутри комки-гомункулы.

– Федька, тебе кастрюлю на голову надеть?!

– А сто могу? Сто могу?! Ерына мат!

Природные красоты почему-то делали чувство голода невыносимым. Страдая, сосали мы уксусно-кислые ягоды дикого винограда, пережевывали щавель, а на ирисы смотрели с трусливой жадностью – может, скушать их, фиолетовых. Некоторые пробовали есть испеченных в кострах мидий, но склонностью к гурманству обладали далеко не все.

– Съешьте мидию, Сергей. Отбросьте брезгливость и попробуйте.

Бергерман сидел на корточках возле разведенного в камнях костра и веткой выковыривал из золы закопченные раковины.

– Спасибо, Артур, не хочется.

– Пожалуй, вы зря отказываетесь есть. Тут польза. Вот, например, в Африке с брезгливостью не проживешь.

Я закрыл глаза и отвернулся. В глубине сознания, похожие на глаза лошадей со старинных гобеленов, обречено желтели мидии…

– Гермашка, вставай давай, – услышал я голос Сысоева.

– Пока не объясните причин, вставать не стану, – ответил ему влажный и трагический голос Бергермана.

– Ты!.. Гуманоида! Улиток нажрался?!

– Мидий много. Ешьте! И нечего меня мидиями попрекать.

– А… не болтай… ты… – Сысоев был явно озадачен. – Ну, я тебе…

Послышались звуки ударов и хруст ломающихся под сапогами раковин.

– Бейте меня! Зверь! Бейте тело!.. Не получите моих мыслей! – захлебываясь, кричал Бергерман.

Я со вздохом встал и подошел к дерущимся.

– Сысоев, отвлекись.

– Пошел ты, Веточка.

– Ага… пошел, – сказал я и, размахнувшись, ударил Сысоева в челюсть.

– Сдурел?! За что бьешься?! – завопил тот.

– Сдурел, – сказал я и ударил еще раз, сильнее.

Крупинки перламутра вспыхивали искрами, песок сверкал, переливался, горел под ногами. Помню, как убегал, прихрамывая, Сысоев, умиленный Бергерман протягивал мне пачку «Беломора». «Не из благодарности, так возьмите, Сергей…» И стыдно мне было, и нехорошо, и по-бергермановски ухмылялась на пачке розовая карта…

– Гэй! Глыбжей!.. Круть ногами, кандыбина хренова! – орал похмельный капитан Будко, талантливо озвучивая дикий пейзаж бухты Клëрк.

Море одобрительно шумело, давились эхом болота, скалы трепетали в густом от жара воздухе. Вырытый из болота ящик с тротилом уносили в море два самых долговязых матроса: понурый хохол Кандыба и человек без затылка по фамилии Погоснов.

– Глыбжей!.. Погоснов! Затылка где? Ха-ха-ха!..

Будкочеловек – два метра в высоту, два в обхвате – несокрушимо стоял у кромки воды. На его пузе удобно, как на диване, возлежала аккумуляторная батарея, сокращенно именуемая «БАС», из поросших рыжими волосами кулачищ спадали провода, другие концы которых были закреплены на взрывателе в ящике с тротилом…

– Что встали? Что?! «С головкой»… От чурки! Ладно, нырни и ложь. Ложь! Тебе говорю! – Будко махнул кулаком так понятно, что испуганные долговязики тотчас скрылись под водой.

Я, вытянув шею, следил за ними. Мои руки сжимали бачок для сбора глушенной рыбы, в бездумно звонкой голове шуршали и сгорали синие змейки-слова: «Покушаю… рыбки покушаю… жареной…»

Сокрушенно, как раздавленное стекло, хрустнула галька.

– Кандыба, Погоснов! – крутанувшись на месте, закричал Будко. – Две минуты – и взрываю! Слышь – нет? Время пошло!

Услышав такое, долговязики подскочили на месте и стремительно по-собачьи поплыли к берегу. Взрыв оглушил меня… Мистический в безмолвии водяной столб взлетел к солнцу, закрыл его пенной верхушкой и стал опадать медленными тяжелыми каплями… Потом быстрее, быстрее – и потоки воды обрушились вниз! «Аха-ха…ха-а…» – услышал я далекое эхо. «Кле! Кле!..» – кричали мечущиеся в небе чайки. Столб пропал, исчез в покое моря, а на его месте образовалось и стало расти белое пятно: достигнув размеров простыни, оно раздробилось волнами на сотни продолговатых пятнышек.

– Рыба… рыбьи брюхи, – простонал кто-то у меня за спиной.

Мы уже были в воде, мы толкались, падали и хватали скользкие рыбьи тела… Взрывом накрыло стаю крупной морской красноперки, рыбки-красавицы: серебристая с молочным отливом чешуя, изящно выгнутая спинка, капризные губы и кроваво-красные перышки плавников. Красноперки плавали кверху брюхом, дергали жабрами, слабо шевелили хвостами. Было жалко, конечно, но мы были голодны. Раз! – влетала очередная рыбина в бачок, плюхалась увесисто, смачно – пища! Пять минут – и торчал из бачка букет красных хвостов. Полные бачки мы выносили на берег и сгружали в жирные прорвы столовских кастрюль.

– Для себя ишачить – орлы. Вот бы службу так несли… сволочи… – позевывая, сказал Будко.

– Тош-шно, тош-шно, – почтительно прошипел лейтенант Чупров.

– Муж… мужики-и!

Санинструктор Князев, стараясь удержаться на плаву, тянул из воды руку, в которой трепыхалась рыбина с огромной головой, килограмма два весом.

– Какие… во!.. большие… на дне… сиф-филютики!

Выбравшись на мель, я без сил упал на зеленый от водорослей камень. Набегавшая на берег волна сворачивала и расправляла пейзаж… скалы плавились, растекались по земле, текли в небо… призрачные деревья, сверкая, разрастались на горизонте… Широкоплечий, загорелый до черноты Атосов медленно шел к берегу, пудовая горбуша свешивалась оскаленной мордой с его плеча.

– Мое-е! О-о! – кричал Атосов, высоко поднимая из воды то одну, то другую ногу.

– Поймал! Ого! Называется – сифилютик!

Передо мной, то ли пошатываясь, то ли танцуя, возник перепачканный глиной Бергерман.

– Толстяк! Полюбуйтесь на него! – требовал он, тыча на меня рыбьей мордой. – Можете сказать, кто я? А? Знаете?

– Гоблин ты, – вырвалось у меня.

– Ну-у… Что такое?.. Вы устали нырять. Поймал, доказал. Вот так! Я мужчина!

Он уходил от меня сквозь пейзаж… две чешуйки, прилипшие к спине, – дальние огоньки… Я чуть не упал ему вслед.

– Ой! Многа-многа риба наловила! Всякий разный риба… Ерына мат!

Повар Федька ждал нас у въезда в лагерь. Внесезонную шапку-ушанку у него на макушке сменил торжественный и грязный поварской колпак.

– Ой! Большо-ой! Там ложи! Тама, – кричал Федька, бегая вокруг сгружаемых кастрюль.

– Молчать! – брякнул капитан Будко и ткнул в Федьку пальцем. – Ты, монгол, задачу знаешь: чисть, жарь, жрите. Горбушу варишь нежненько, для меня.

– А цистить, цистить кто? – забеспокоился Федька.

Будко не ответил, а, согнувшись перед входом в палатку, выставил такую окончательную задницу, что Федька осекся и застыл с открытым ртом.

Пока малослужащие и прочие «незначительные», собравшись возле походной кухни, чистили рыбу, а Федька жарил ее, гремя сковородками и расплескивая повсюду горчичное масло, «значительные», к которым принадлежал и я, сходили на речку освежиться… «Бам! Бам!» – донеслись из лагеря звуки ударов по железу.

– Мужики! Жрать готово!

В памяти смешались брызги воды, хохот, бег, толчки в спину и скользкое месиво раздавленных трав. Рыба! Рыбой! Рыбы! Целые горы жареной рыбы, пахнущей морем, маслом, дымом костра и солнечным ветром. Каждому до отвала! Ешь – хочу!

Ели быстро, много, жадно… Полупрозрачные рыбьи кости, горелые плавники и хвосты, целые скелетики падали на истоптанную землю, росли в причудливые неплотные кучи, кучи рушились ветром и снова росли… Повар Федька блистал масляной рожей и все подавал, подавал новые порции: «Кушай, придурка!»

В офицерской палатке шумело пьяное застолье. Как рассказал мне Федька, Будко и Чупров пили под горбушу заветный чупровский коньяк. На десерт каждый из нас получил миску наваристой ухи из горбуши. Мы лениво похлебывали ее и смотрели на одушевленные нашим благодушием угли потухающего костра.

– Серега, расскажи что-нибудь, – попросили из темноты.

– Не могу, ребята, лень.

Пир кончился. Три бачка, полные жареной красноперкой, – гарантия сытого завтрака – стояли на ящике посередине шатра. Я, развалившись, лежал на верхней кровати (кровати в шатрах были двухъярусные) и от удовольствия шевелил пальцами ног. Хотелось подольше не засыпать.

– Серега, про ту… про тетку из свиньи… или наоборот, – подал голос Коля Шмыгаль, подразумевая, видимо, «Остров доктора Моро», пересказанный мною в давние «бойцовские» времена.

– Про тетку не буду, но, если хотите, пофантазирую про жизнь после службы.

– Давай фантазируй… Валяй…

– Значит так… – я вздохнул, потянулся, – давно мечтаю я, братцы, об ядреной деревенской жизни. Часто в минуты отдыха видится мне такая идиллическая картина…

– Какая, какая? – перебил меня болван Шмыгаль.

– Отстань, потом объясню. Итак, выхожу я на широкое и удобное крыльцо своего просторного дома, любуюсь закатом, окрасившим изобильное рыбой озеро. Я вдыхаю живительный озон, а вместе с ним запахи цветов, овощей, сена, воды, чистого дерева и полезного для земли навоза… эх! с наслаждением вдыхаю. Затем сажусь на крыльцо, задумываюсь легонько… в голову приходят мысли, съедобные и незлобливые, как домашние птицы, а настоящие домашние птицы, то есть куры, гуси, утки, индюки и индюшки, издают счастливые звуки из красиво построенного птичника. Густое мычание коров из великолепного хлева напоминает мне об утренней крынке парного молока… «Жена», – зову я негромко. «Что, милый мой Сережа?» – спрашивает очаровательная толстушка, моя жена, выходя на крыльцо. «Пивка бы после баньки», – прошу, зевая. «Уже принесла, родной», – говорит толстушка-жена и ставит передо мной расписной жестовский поднос, на котором… эх!.. запотевший с холода кувшин пива, домашние с хрустящей корочкой пирожки, грибочки, помидорчики, огурчики, зелень… Все! Требуется срочно перекурить… Эй! Кто не спит?

Никто не ответил. «Зачем, спрашивается, старался? – с досадой подумал я. – Что ж, главное дело сделал, народ усыпил… глупый народ». Я достал из-под подушки папиросы и спички, прикурил. Огонек быстро ел тонкое дерево. «А вдруг кто-нибудь не спит», – подумал я и посветил вниз догорающей спичкой.

На нижней кровати ворочался Бергерман.

– Здóрово, если хотите, – прошептал он мне.

– Ай! – вскрикнул я: догоревшая спичка обожгла пальцы.

«Бергер… Бергер… Бергерман… Что он здесь делает, чертов немец?» Когда я зажег другую спичку, на нижней кровати никого не было. «Он в другом шатре ночует… померещилось», – решил я.

Дремота подступила внезапно. Сознание дрогнуло, распушилось, улетело вдаль… «Ох-хо-хо!» – выскочили из-под век голые тетки, танцующие срамной канкан… Хлоп! – свалился на теток бачок величиной с дом, из бачка подняла голову с пустыми глазницами вареная горбуша, пасть разинула… Вокруг скачут помидорчики, огурчики, укроп, растут ирисы… жена-толстушка тянет ко мне пухлые руки: «Скушай, Сержинька, Бергермана…»

В спящем городке дули сквозняки, хлопали боками единороги, тяжело молчал горбатый паук – ночная метаморфоза походной кухни. Высоко, в дальнем небе, горели звезды, в ближнем, догоняя друг друга, ходили облака-тени, и пролетали летучие мыши. Костер потух, из кучи золы торчали уже сырые головешки, два-три бордовых уголька тускло мерцали.

– С вами разрешается посидеть?

– Сиди… все равно.

– Я дров сухих принесу. Дрова Федька под навесом хранит.

– Неси.

Бергерман ушел за кухню и быстро вернулся с охапкой щепок.

– Дайте спички, Сергей. Здесь потухло до нераздуваемости.

– Возьми… Ты не называй меня на «Вы», мне неприятно.

– Не буду называть, – великодушно согласился Бергерман. – Вас не буду. Против Сысоева и подобных зверей вежливость – единственное оружие.

– Хм, не заметно, чтобы оно тебе помогало.

– Не заметно на первый взгляд. Благодаря вежливости я чувствую себя человеком, нравиться себе могу.

На последних словах он споткнулся, затих и, присев на корточки, стал неумело разжигать щепки.

– Перед учениями письмо от жены получил… Ха-ха-ха! – Бергерман расхохотался неожиданно лихо и неприлично. – Пишет, что скучает обо мне, особенно ночью, в кровати скучает… Ох… – также неожиданно он погрустнел, вздохнул. – И я стараюсь думать о ней ночью, когда рядом нет зверей.

– Подожди. Ты разве женат?

– Жена. Два года. Здесь никто не посвящен – пусть думают, что я безобразен, не нужен никому. Я нужен! Обезьяшек мой, гений – так она меня называет, а я ее – бабусей, потому что она чуть старше меня.

Мы помолчали. Я смотрел на потухающие угольки, мне казалось, что через них и ночь смотрит на меня, почти неуловимо смотрит, как слабое осторожное животное, оценивает и, не найдя опасности, теряет интерес. Рождающийся костерок вспыхнул, осветив Бергермна. Шевелящиеся губы, широкие дуги ноздрей, прижатая к груди длинная острая щепка…

– Ничего. Мыслей моих им не отнять. Разве можно?! Мыслью я куда угодно убегу. Домой убегу, к жене… Я о ней расскажу, хорошо?

– Расскажи.

Над нами летали, резко хлопая кожаными крыльями, летучие мыши. Их пронзительные крики протыкали бездонные дырочки в тихом небе. Кусты шумели ветром из будущего утра. Разомлевший немец говорил, говорил… Я не слушал его, скучал о своем, а на окраине ночи, во временной слабости образовывалось и начинало жить во мне впечатление, не умственное – надуманное и изменчивое, а настоящее чувственное впечатление. Оно затаится в глубине души, чтобы потом хлопнула дверь и побежал сквозь пейзаж, тревожа память и увлекая меня видениями, «обезьяшек мой», Бергерман…

____________________________________________________

Григорий Сабуров (1964-2002) – петербургский писатель. Его творчество долгие годы оставалось неизвестным, и только сейчас оно впервые становится достоянием наших читателей.

На фоне современной прозы, часто эпатирующей публику вниманием к уродству, безобразию и будничной абсурдности жизни, сабуровские рассказы проникнуты редким и бескорыстным чувством любви к природе, человеку и искусству. Эта любовь сквозит в тонкой лирической атмосфере его произведений, в стремлении за бытовой будничностью событий и внешней заурядностью характеров разглядеть глубину и содержательность нашего существования. Его рассказам в высшей степени свойственно ощущение «торжественной исключительности» жизни, а ирония и самоирония автора делают это ощущение человечным и радостным.

Сергей Федоров,

кандидат педагогических наук