ФРАНЦУЗСКИЕ ГОСТИ

СОЛНЦЕ ЗАХОДИТ НА ВОСТОКЕ

Эссе

Неужели опять все тот же снег, тот же поздний час и то же безмолвие проникают в сердце, запирают двери, задергивают шторы, зажигают лампы?

Тот же ли это снег, та же ли это близость, к которой ведет русский язык, которая светится в оценивающем вас и улыбающемся взгляде? Движение, подобное движению больших рек, укачивает и уносит туда, где встречаются сновидение и бодрствование, где смешиваются разум и чувство, где рука и сердце так радостно раскрываются, что то другой или ты сам – отличить уже невозможно. Эти ожидание и движение всего сущего принимают форму в молитве, застывают в иконе; что же они видели такого в чертах и во взгляде своих современников, чтобы утвердить очевидность Бога и достичь присутствия – Его или того, что есть? Икона между объектом и духом принимает участие в магии. Она остается символом и автором этой власти, и каждый объект, ведомый ею, отказываясь от своей идентичности, каждым своим чувством по складам читает бытие. Вот и снег, когда он вскоре пойдет, будет шептать всеми своими хлопьями одновременно: «я снег» – и более умиротворяющее: «я есть».

Сможет ли этот поджидающий снег, это устанавливающееся безмолвие, эта ведущая вглубь себя близость, эта ставшая объектом молитва, это властное присутствие лучше, чем история и ее шуты, ее интриги и развязки, ответить на вопрос: что есть Россия?

Мы встречаем ее в больном городе, чей восхитительный и отсутствующий взгляд нет-нет да и скользнет по нашим лицам. Тротуары, испещренные рытвинами, души, пронзенные рытвинами… В глубине их покоится небо – небо, что не чистили со дня творения. Внизу – Нева. Она катит льдины цвета ночи и бросается на набережные из розового гранита, столь же бессильная, как легионы неподвижных машин на проспектах и перекрестках; реки и машины, образ этой страны, пытающейся вернуться, чтобы вновь уснуть и видеть сны об идеалы, способном изменить не только дороги, машины и реки, но даже небо.

История выделила свой нектар: можно рассказывать ее такой, какой она была, когда сюда пришел Петр. Можно ощутить ее такой, какой она заложена в камне и растворена в цвете. Ночь остается светлой: дворцы, будто бедные самураи в ржавых доспехах, бодрствуют над тенью, легкой рукой прикасающейся к их лбам.

Морской город, лишенный мачт; флот, разбитый ветром; северное солнце, бьющееся, как ослепшая морская птица, в ветровые стекла машин и окна дворцов. На улице дневной свет искажает фигуру торопливого прохожего, покрывает поцелуями загадочную девушку, чьи потрясающие ноги взывают к жажде жизни. Но когда приходит вечер, пустота, словно рыщущий вокруг деревни волк, подстерегает город, и кажется, будто слышно дикое дыхание окружающих его бескрайних просторов. Вечерний галоп Медного всадника больше напоминает торопливые шаги прохожего, опасающегося комендантского часа, чем победную поступь императора. Ибо именно в тот час, когда исчезают из виду каналы и их гранитные берега, далекая Россия, пришедшая из глубины пространства, истории и души, представляющих три соперничающих обители, отваживается зайти в предместья и даже пройтись по улицам. На заре ее иногда можно застать уснувшей в луже, наглотавшейся неба. Или в объятиях фонарей, что, словно припозднившиеся гуляки, прислоняются на углу пустынной улицы к фиолетовой стене. Или даже в раскатах голосов, расставляющих восклицательные знаки в разговорах между ледяной водкой и маслянистой закуской. Здесь живут, как в книге, где можно было бы прочесть всю свою жизнь.

Есть страны – как люди: те более одаренные, это – менее, но все они вынуждены выражать тайну человеческого рода, заставлять ощутить свой вес и услышать свое пение. Так одна из загадок существования (а возможно, и ключ ко всем остальным) кроется в желании или необходимости всему придать форму, всему найти выражение. Наш мир населен духом, пытающимся воплотиться, выработать фигуры выражения, слова и способ проявить себя.

В человеке все есть способ выражения. Некоторые обладают привилегиями: история или мысль, музыка или поэзия – это все дороги на Синай, с вершины которого человек откроется самому себе. Некоторые – личности, общности, страны – более одаренные в том или ином способе выражения, выбирают скорей один путь, нежели другой. Своей одаренностью, своим путем, они обнаруживают свою особенную чувственность, особенную роль среди людей или среди наций.

* * *

В гигантской бирюзовой бонбоньерке, где ярко блещут ложи, партер и оркестр, где нетерпеливо волнуется раек, в темноте проплывают лица, ставшие мертвенно-бледными над чернотой фраков, пестротой платьев, белизной декольте, а потом, когда раздвигается занавес, та же бледность лиц еще больше усиливается огнями рампы. Рождается особый народ, онемевший и ослепленный сиянием сцены. Из отливающей медью и деревом оркестровой ямы, над которой вздымаются и опадают смычки, возносятся звуки, но стоит появиться балерине, и каждый чувствует, как к его горлу подкатывает комок. Когда танцовщица, как сказал Пушкин, «летит, как пух от уст Эола», зверь в человеке превращается в ангела, и не с помощью чувства или мысли, а по мановению ее руки, по движению ее торса и лодыжки, то есть всего самого конкретного и реального. Вот она, благодать, мечта души, – в изгибе шеи, в трепете ноги, в крыльях измученных жизненной бурей рук, передающих тоску рыдания. Жизнь, своя или мира, превращается в птицу, возникающую в невиданном плену перевоплощения.

Душа обретает в балерине свое выражение и наделяет его своими крыльями. То, что поэт пытается сказать словами, музыкант – пением, художник – цветом, балет говорит телом, тем более впечатляюще, поскольку изначально наше, оно тем не менее не поддается окончательному пониманию. Страждущее тело, где уже запечатлелась болезнь и смерть, поднимается к духу: «Все будет душа», – заявляет хореография, все – это сухожилия и мышцы, сосуды и кости. Когда балерина исчезает, унесенная, «как пух от уст Эола», кордебалет достигает сердцевины этой загадки, и каждое движение, лишенное значения, столь же таинственное, как выражение лица, выявляющее то, что не смогло бы воплотиться, – сомнение, иронию, мечту, – смыкается со смыслом, словно жаждущим за кулисами своего выхода на сцену. Возвращение балерины не проявляет его присутствие и тайну. Он здесь. Она только что рассталась с ним, вбежала, запыхавшаяся, разгоряченная. В этом божественном явлении хрупкости, смертности, духовности тела и его изящества совершается единение, где «Я», уступая «Мы», отдается головокружению совместного существования, разностороннего и разделенного, но основанного на одном и том же понимании счастья. В этом причастии русский человек – виртуоз.

Русский балет доказывает нам, что тело является детским изложением души, несущей на своих плечах груз духа и его амбиций. И если Господь есть на небе, где Он и должен пребывать, и если Он, надо надеяться, милостив, тогда, глядя на наши жизни, Он знает вкус слез, наворачивающихся на глаза, когда появляется Балерина. Пусть Он смотрит на нее. Пусть антраша, прыжок, пробежка на пуантах, жете-баттю напомнят Ему о красоте. О той красоте, до которой вознеслась та глина, чью мякоть как-то днем (ибо вечность пока всего лишь день), чтобы было, с кем поболтать, безусловно, играя, (иначе со вселенной и не бывает), Он размял в ладонях, чтобы сотворить… вас и меня. Любуясь Балериной, Ему придется признать, что даже Его ангелы неуклюжи. Будучи всего лишь светом, они не смогли бы соперничать с созданием, сотканным из пыли, которое, благодаря этому, может самым простым жестом указать полный страданий путь этой обетованной пыли к вершине и доказать величие риска, когда в мгновение вечности, стоя на кончике пальцев, как на бриллианте времен, она – своей силой, славой и смертностью – выявляет сущность эфемерности, хрупкости и равновесия.

Плотью и движением балет повторяет то, что Пушкин создает ритмом и словом: он освящает повседневность, лучше сказать, он освящает ее примитивное орудие, тело. Он выявляет его святость, ибо именно оно, тело, с самого начала и до конца времен несет тяжесть творения, ведет хозяйство веков и вселенной. Оно, проверив ранец и сложив завтрак, отправляет Дух в школу Творца и Закона. Повседневная жизнь и ее орудие, тело, являются трогательными служителями великого и прекрасного. Они судомойки Идеала. С их помощью Творец достигает реальности. Но если Пушкин в России «больше, чем поэт», если он – метафора, выявляющая и выражающая ее, если русский балет столь очевидно превосходит все, подобное ему в мире, то значит есть в этой стране нечто, соответствующее поэтическому вдохновению и полету балерины. Как ее поэт, перекладывающий банальность жизни, не изменяя повседневности, на чистую мелодию и из своего глагола создающий душу той плоти реального, в которой оно сможет узнать себя и разрушиться в гармонии и улыбке, так и этот народ напоминает нам, что, может быть, тело и всякая реальность есть лишь продукт воплощения, поднимающийся к красоте, чтобы разрушиться и разбиться – но в изяществе и духовности. Эта освобожденная от своей истории Россия имеет, возможно, предназначение избавить нас от «нашего», разрушить «Мы», лишить его заглавной буквы, разбить синтез общности и ее цепи, чтобы привести нас к обретению совокупности всего, нам близкого, и всех, нам близких.

В Мариинском, вернувшем себе прежнее имя, в России, на мгновение свободной от самой себя, но вскоре обязанной вновь ступить на трудный путь нищеты повседневной жизни и тела, светятся волнением лица, раздаются обезоруживающие своей свежестью возгласы: «Спасибо!» Спасибо Балерине, но помимо нее, спасибо совершенному, явленному чуду Жизни. Через несколько мгновений огни погаснут. Тогда надо будет вернуться к истории и попытаться устроиться в ней или найти себе в ней место. Эпоха, словно карета Онегина, ждет на улице, лошадь бьет копытом, кучер в нетерпении… Вскоре она проснется – вместе с лакеями, задремавшими на шубах в гардеробе. В конце пьесы или балета, дают ли «Жизель» или Освобождение, им предстоит вернуться в свой век. Мы ловим себя на вздохе: «Только бы на этот раз у них получилось!..»

Привлекательный народ! И Какой! Настолько привлекательный, что мы испытываем горькое сожаление от того, что лишены необходимости так страдать, что не живем в такой близости к духу и детству, что не платим за это нищетой и фривольностью, ленью и глупостью… Огни уже гаснут, а вместе с ними – и чувства.

Улица, опасная и темная, овладевает прохожими. Нева и ее ледяное бремя вновь поселяются в мыслях – нам кажется, будто мы слышим галоп всадника, разбившего мечты реки и, словно северный Калибан, заставившего ее ползти через город. Географически расположенная на опасных, но плодотворных границах Европы, Россия, кажется, граничит с потусторонним миром. Возможно, она представляет собой то самое место, где через крах, смерть и возрождение Запад обретет свои границы и свою природу, а западный человек – свое лицо и душу.

Так что пускай хотя бы на этот вечер, когда мы забываем страшную историю, ее узурпаторов и убийц, Россия уподобится балерине, чей полет, в его силе и хрупкости, должен напомнить нам, что на счастье или на беду мы не совсем от мира сего и принадлежим ему лишь наполовину. Пусть она остается этой балериной! Или пусть станет ею! Тогда солнце вернется на свое место, благоразумно будет вставать на Востоке, а наши взгляды и чаяния будут всегда сопровождать его восход.

Перевод с французского М.Д. ЯСНОВА

_________________________________________________________________________

Жан Бло (Александр Блок) – французский писатель, автор книг «Набоков», «Моисей», «Космополит» и других, президент Французского ПЕН-клуба, вице-президент Международного ПЕН-клуба. Недавно в Петербурге в издательстве «БЛИЦ» вышла его книга «Солнце заходит на Востоке», отрывок из которой любезно предоставлен издательством для публикации.