№2 2005


Содержание


Анатолий Белов. В петербургском полуподвале. Стихи.
Петр Кожевников. Прерванное бессмертие. Повесть.
Алексей Давыденков. Пересекая Опочку и Рим. Стихи.
Татьяна Алферова. Как мореплаватель на корабле. Стихи.
Алексей Ахматов. Дом в Комарово. Рассказ.
Михаил Головенчиц. Незабытый перекресток. Стихи.
Владимир Хохлев. Дворовые истории. Рассказы.
Андрей Романов. Ты мне солнце снежное не застишь. Стихи.
Молодые голоса:
Кирилл Пасечник. Чтоб вечно воевал Егорий на монетках. Стихи.
Настя Денисова. Жду у моря погоды. Стихи.
Школьная тетрадь:
Дарья Бухарова, Екатерина Бадамшина. Стихи
Сибирские гости:
Михаил Вишняков. Белые вербы Даурии. Стихи.
Юрий Блинов. Мертвая петля. Коса на камень. Аз воздам. Рассказы.
Французские гости:
Лоран Эскер. Слезой горит Звезда. Стихи.
Жан Бло. Солнце заходит на Востоке. Эссе.
Анатолий Аграфенин. Наш итальянский Пушкин. Очерк.
Валентина Рыбакова. Красный Редьярд. Статья.
Александр Беззубцев-Кондаков. Без черемухи. Статья.
Евгений Лукин. Три богатыря. Эссе.
Ростислав Евдокимов-Вогак. Ахилл и Геракл. Статья.
Голос минувшего:
Виктор Конецкий. Я думаю о вас с нежностью. Неизданные письма.
Григорий Сабуров. Бергерман. Рассказ.
Кирилл Козлов. Цветы как люди. Этюд.
Андрей Гришаев. Я принес тебе букет цветов. Стихи.

SnowFalling

Алексей АХМАТОВ

ДОМ В КОМАРОВО

Рассказ

Он стоял, упершись лбом в пасмурное ледяное стекло, пытаясь проникнуть взглядом как можно глубже в заснеженный сад. Огромные ели сиротливо покачивались под северным ветром, цепляясь всеми своими колючками за невидимые глазу выступы в морозном воздухе. Весь сад колебался и ходил ходуном. Деревья, встречаясь, взволнованно раскланивались друг с другом, рассыпались в разные стороны, но затем снова в хаотическом порядке сходились, плавно, словно в замедленной съемке или под водой. Скорее даже под водой, ибо сумерки постепенно затапливали этот мир, стирая детали и острые углы.

Сад, да и сам Дом творчества писателей имени Тихонова в Комарово казался Ивану какой-то страшной метафорой всего литературного процесса в Петербурге — безмолвие, безлюдие… И в то же время какая-то жизнь еще теплится. Место, куда совсем недавно трудно было попасть, даже имея членский билет Союза писателей, теперь пустовало. И все же, несмотря на отсутствие отдыхающих, здесь были свет, тепло и горячая вода. Исправно посещающий работу обслуживающий персонал. И — никого. Ни одного писателя, ради которого работала бы котельная, текла в трубах вода, гудел в проводах электрический ток. Ни одного, если не считать его самого — Ивана Смирнова, Бог весть как зависнувшего здесь с подругой на два выходных дня. Уж больно дешево стоили путевки от Литературного фонда, к которому относился этот дом — двести пятьдесят рублей в сутки, включая трехразовое питание, бильярдную и настольный теннис. Хотя, как определил для себя Иван, среднему петербургскому писателю это все равно дороговато, у него, у писателя, в день никак не больше полтинника уходит и то, вместе с семьей. А для нового русского — это не сервис — туалет в коридоре и отсутствие джакузи и стеклопакетов в номере. Он сюда, даже если ему приплачивать будут — не поедет. Для бедных слишком дорого, для богатых слишком бедно. Вот и получается — вакуум.

Иван отлип от стекла и потер онемевший лоб. Жалобно, вынимая душу, заскрипел под ногами рассохшийся паркет. Никого в целом доме, кроме них и уснувшего внизу вахтера. «Как тоскливо должно быть выглядит наше одиноко светящееся окно на фоне безлюдного особняка — подумал он — хотя, на него и посмотреть-то некому». Прокашлялась дверь в коридор и в комнату с полотенцем в руках вошла Ксюша.

— Ну что грустим? — спросила она, бросив полотенце на спинку кресла.

— Знаешь, так странно здесь находиться сейчас, — ответил Иван, повернув за ней ключ на два оборота — это место всегда было престижным. Здесь раньше жили писатели, академики. Серьезные люди. Сюда всегда было сложно попасть. А теперь — никого. Как-то сразу это все стало никому не нужным. Здесь кто только ни жил. В любом номере. Даже в этом.

— И кто же здесь ни жил? – спросила скорее равнодушно Ксюша.

— Конкретно здесь… кто знает? — Иван пропустил мимо ушей задиристое «ни». — Может быть, Горбовский, может быть, Шефнер, Соснора или Конецкий. Да кто угодно. Можно, наверное, старые журналы посмотреть на вахте. Наверняка не трудно точно восстановить, в какой комнате кто жил. Здесь все как при них. Даже не как при них, а именно все — их. Те же кресла, столики. Те же рассохшиеся деревянные вешалки в шкафу. Забавно, – Иван прошел к скрипучему шкафчику и вытащил одну из крючковатых неуклюжих вешалок, – на этой деревяшке могло висеть пальто Брауна или Рождественского или Стругацкого. Да не могло, а точно висело. Только, кого конкретно, сказать трудно. Но, что висело – это факт.

— Ну и, – выжидающе спросила Ксюша, – будем на вешалки таращиться, или отметим наш маленький отпуск?

За дверью что-то скрипнуло и даже как будто прокатилось по коридору. Они оба замерли и, повернув голову к двери, прислушались. Тишина оглушающе шипела в ушах.

— Ну, вот, тут еще и духи писателей бродят по ночам, — торжественно произнес Иван и, быстро метнувшись к двери, щелкнул ключами и, распахнув ее, высунулся наружу. Пустой коридор. Желтый свет ламп. Обмелевшие местами, ковровые дорожки текли по своим древним руслам меж почерневших от времени паркетных берегов. Все такое правильное, честное, советское, что сама по себе мысль о духах и прочей метафизике показалась нелепой.

— Ну что там? — раздался за спиной голос Ксюши.

— Никого, — почти разочарованно ответил Иван и плотно закрыл дверь.

— Но ты все равно на ключ закрой.

— Конечно.

Они сели в неглубокие, какие-то даже по-спортивному поджарые кресла у журнального столика и принялись доставать из принесенных с собою пакетов бутылки с вином, нарезной батон, колбасу и цыпленка-гриль.

— Ну, как ты без меня? — спросил, улыбнувшись, Иван.

— А почему шепотом?

— Чтобы тени великих писателей не тревожить, — сказал Иван, прислушиваясь к новому скрипу, где-то в конце коридора.

Она улыбнулась и долгий поцелуй, как последний звонок в театре, распахнул, наконец, кулисы маленькой отпускной жизни для них, одновременно актеров и единственных зрителей этого маленького спектакля.

— Ты две недели мне не звонил. Ты чем занят был? — отдышавшись, спросила Ксения. — Не звонил даже. Ты что, новую подружку себе нашел?

— Да ты что, — отирая губы, пролепетал Иван, — у меня срочная работа была, да и твой благоверный дома все время торчал. Я пару раз позвонил, нарвался на него и решил переждать.

— А что это ты губы вытираешь, — вскричала Ксюша. — После меня губы вытирать?

И она стала слюнявить его губы, нос и глаза своим мокрым розовым языком.

— Вот так и лежи теперь. И не вздумай вытереться.

Иван морщился, но не вытирался.

— Терпишь? — поинтересовалась она, проникая ладонью под его майку.

Он обнял ее со всей нежностью, на какую только был способен и застыл, вдыхая такой нежный и, почти родной, сладковатый, но тонкий аромат духов Жи Ван Ши.

— Это еще твоя живаншишка, — гордо прошептала она. Я берегу ее только для тебя.

— Если ты их так любишь, то не жалей. Я тебе еще жеваных шишек принесу, — рассмеялся Иван.

— Я не их люблю, глупый, я тебя люблю, — прошептала она, и оседлав его, скинула с себя футболку.

Будильник поставил их перед фактом своего, а за одно и их существования ровно в 9.30 утра. Иван вытащил руку из-под головы Ксении и с удивлением заметил про себя, что рука совсем не затекла, хотя они так и заснули в этой позе.

— Приветик, — сказал он, тря ладонями лицо, — вставай, а то завтрак пропустим.

Ксюша что-то сладко промычала и, нащупав ванину руку, потянула ее себе под щеку.

— Вставай, Ксюшкин, — потряс ее за плечо Иван.

— Сейчас, только сон последний досмотрю, — улыбнулась она и открыла глазки.

Серое несолнечное балтийское утро плескалось по комнате, колебля на стенах водоросли теней от елей, подступающих к самому окну.

Полежав еще немного, впитывая последнее тепло друг друга, они все же неуклюже вывалились из узкой одноместной кровати на пол босыми ногами, искать разбросанную по всей комнате одежду. Старый паркет радостно заскрипел новым жильцам, словно сотни подшипников, развалились вдруг на составляющие их шарики и те запрыгали, забегали по всему номеру, закатываясь в разные его уголки и закоулки.

Иван помог Ксюше застегнуть сзади лифчик и, не удержавшись, прикоснулся губами к смуглой коже у самой бретельки. Ксюша зажмурилась и, повернувшись, уткнулась головой в Ванино плечо. Так они постояли с минуту, под непрекращающийся паркетный аккомпанемент, наслаждаясь утром, комнатой, собой, в конце концов.

За окном пошел мелкий осенний снежок. Протяжно и как-то радостно каркнула ворона. Иван попытался отыскать ее среди раскачивающихся еловых лап, но у него не хватило терпения.

— Пойдем, — сказала, умывшись тут же в предбанничке, Ксюша. В кране текла почему-то только горячая вода. Но в первые минуты, пока она остывала в трубах, ею можно было умыться.

Они степенно вышли за дверь, замкнули ее на ключ и побрели в столовую, находящуюся в соседнем одноэтажном бетонном домике, кивнув по пути вахтерше.

Стол яств был полон. Перед каждым из новых постояльцев молоденькая официантка, и она же, по всей вероятности, повар поставила дымящуюся овсяную кашу на молоке, блюдце с холодным омлетом, пару кусочков булки с внушительным кубиком масла, чайник с пахучей, почти черной заваркой и яблоко.

— Я столько не съем, — сразу заявила Ксюша.

— Что не влезет, заберем с собой в номер. Будет чем вино закусывать, — ответил Иван.

— Да, только русский человек доподлинно знает, чем отличается еда от закуски, — улыбнулась Ксюша.

Они сели за стол и долго молча и сосредоточенно ели, пока не осталось ничего, кроме двух огрызков на Пейзанской башенке тарелок и стаканов. Лежа на самом краю, они напоминали любопытных туристов, обозревающих сверху окрестность.

— Вот тебе и «не съем», — улыбнулся Иван, и они пошли на прогулку.

Снежок, оставаясь все таким же редким, значительно увеличился, достигая порой размеров среднего мотылька. Ксюша радостно ловила снежинки ладошкой, пытаясь рассмотреть их узоры, пока они не растаяли.

Вокруг высились заброшенные дачи, окруженные заборами, страдающими неправильным прикусом. Одинокое карканье, как элемент архитектуры зримо присутствовало в остывающем пейзаже, наравне с почерневшими балкончиками и ржавыми флюгерами. Нахохлившись, ждали долгой зимы столетние особняки.

— Меня в первый раз сюда мама привезла, я был в девятом классе, кажется, — нарушил молчанье Иван, — мне было лет пятнадцать.

Они начали медленно спускаться к заливу. Ксюша никак не реагировала на слова Ивана, но он все же продолжил:

— Приперлись утром, все чужое, незнакомое. На вахте тетка не хочет нас пускать. Спрашивает, назначена ли у нас встреча.

— А зачем?

— Что зачем? — переспросил Иван, понимая, что все это Ксюше не очень-то интересно. Но вспомнить это было интересно ему самому. А еще он подумал, что если не расскажет эту историю вслух, то сам про себя вспоминать ее будет вряд ли. Следовательно, она будет существовать, только если он расскажет ее сейчас.

Внутренне улыбнувшись этим мыслям, он пропустил ответ Ксюши, поясняя, скорее, самому себе:

— Она хотела меня показать одному очень известному литературоведу, Виктору Мануйлову. Он жил на третьем этаже. Причем, годами там жил, безвыездно. Она с ним когда-то работала, в молодости, еще до моего рождения, наверное, над Лермонтовской энциклопедией. Вот, решила, что покажет начинающего поэта мэтру.

— А он чего?

— Да, ничего. По плечу похлопал. Книжку своих стихов подарил. Мне, кстати, они не понравились. Возле него какая-то сиделка все время суетилась, может жена, может секретарша. Все время кудахтала, что у него режим и нам нужно закругляться. А он, смешной такой, седой, как лунь, в маленькой узорчатой тюбетеечке. Словно огромный грудной ребенок. Пару стишков моих прочел или даже меня заставил прочесть. А вот, что сказал, не помню. По-моему, ничего серьезного. В общем, странное впечатление на меня произвел. И сам дом этот с писателями странным показался. Из одной двери – стук печатной машинки, из другой – поднос с тарелочками и рюмочками вывозят. Все на цыпочках по ковровым дорожкам туда-сюда скользят. Тишина больничная.

В общем, уехали с мамой тогда одухотворенные и торжественные.

— Забавно. А что ты ждал от этого родоначальника рода человеческого?

— Да, скорее не я ждал, а мама. Так принято… Начинающий литератор приходит к уже признанному… А при чем тут родоначальник.

— Да, так, забавно просто, Мануйлов какой-то. В ведийской мифологии был такой мудрец, составивший свод законов. Его звали Ману. Прародитель людей.

Иван с удивлением взглянул на Ксюшу, но ничего не ответил.

Перейдя дорогу, они вышли к насквозь продуваемому ветром берегу залива. Редкие сосны по колено в песке, одинокие, покосившиеся будки для переодевания, словно рулоны синего картона, беспорядочно воткнутые в берег, маслянисто-серая вода. Далеко впереди за голубоватой дымкой — неясные очертания Кронштадта, с пупырышком Морского собора. Осипшие вскрики чаек.

Они долго бродили по берегу, сначала в одну сторону, потом в другую. Потеряв счет времени, каждый молчал о своем.

— Как-то здесь холодно, — наконец произнесла Ксюша, пряча подбородок в короткий воротничок демисезонной курточки, — пойдем обратно.

Они снова перешли дорогу, но не обратно, а побрели вдоль дороги к недавно построенному неоновому кафе, всему состоявшему из тонированных стекол. В зале никого. Только услужливый персонал с полотенцами и меню в кожаных переплетах наперевес.

— Тут, наверное, дорого, — прошептала Ксюша.

— Садись, — махнул рукой Иван и, раскрыв меню, принялся старательно изучать названия блюд и напитков, — есть не хочешь?

— Не буду я здесь есть, покажи-ка меню.

— Не покажу, — Иван убрал со стола книгу. — Девушка, нам, пожалуйста, два глинтвейна. Они горячие у вас?

— Конечно, — склонилась над ним официантка.

— Скажите, а у входа тут какие-то автомобильчики, типа картингов стоят, на них что, покататься можно. — И Иван ткнул пальцем в стекло

— Конечно. Пятьсот рублей стоит пятнадцать минут.

— А почему так мало времени?

— Я вас уверяю, вам больше не захочется, молодой человек, — заверила официантка, — на этой штуке никто больше не высиживает.

— А… — успокоился Иван. — Ну, тогда мы лучше пешком.

Через три минуты перед ними поставили два бордовых бокала, в которых плавали дольки лимона и крошки грецкого ореха. Терпкий запах подогретого вина приятно сочетался с ароматом корицы и гвоздики.

— Согреваешься? — спросил довольный Иван, и Ксения благодарно кивнула.

В голове с первых же глотков приятно зашумело. Вязкая леность овладела телом.

— Может, повторим? — подмигнул Иван, но Ксюша отрицательно закачала головой.

— У нас еще в номере вино осталось. Да и вообще, обед скоро.

— Только что завтрак был, какой обед тебе?

— На часы посмотри, мы уже пол дня бродим.

Они старательно укутались в свои куртки и, поблагодарив за гостеприимство, вышли на дорогу.

Действительно, начинало смеркаться. Во всем Доме отдыха горело всего два окна, у вахтера на первом этаже и на третьем угловое.

— Наверное, вселился кто-то, — показал рукой Иван. Ксюша пожала плечами.

— А на нашем втором мы по-прежнему одни.

— Ну и хорошо.

Зайдя к себе, они выпили немного вина, и стали ждать, когда наступит время обеда. Иван попытался включить торшер, но оказалось, что в нем нет лампочки. Тогда он выкрутил ее из центральной люстры, и торшер сразу преобразил обычный номер в маленькое уютное убежище.

За окном кружился роскошный, бархатистый снег. Иван вспомнил, как часами в детстве встряхивал хранящийся в серванте, наравне с хрустальными рюмками пузырек, на дне которого была изображена маленькая избушка, в окружении леса и замерший рядом с ней олененок. Из избушки поднимался бледный пластмассовый дымок. В пузырек была налита вода и при встряхивании начинали клубиться мелкие белые хлопья, имитируя метель. Они медленно оседали на крышу избушки и на спину олененка. У избушки горело одно окошко мягким желтоватым светом. Ничего более уютного и романтичного Иван в своей жизни нее видел.

«Все детство я завидовал тому, кто сидит в этой избушке долгими зимними вечерами, топит печку и смотрит в окно. Теперь вот и я, наконец, внутри этого пузырька сижу, — сладко подумалось ему, — и гляжу из маленького окошка на эту метель. А тот, кто встряхивает весь этот мирок, смотрит сейчас на мое окошко и страшно завидует мне».

— Чего ты там шепчешь? — Обняла его сзади Ксюша.

— Так… неопределенно пожал плечами Иван — жалею Бога, который сейчас смотрит на нас из своего холодного далека и завидует нашему теплу и уюту.

— Завидует, думаешь?

— Ну да. Взбалтывает балтийское побережье, смотрит на оседающие хлопья и завидует нашему желтому огоньку в ночи.

— Так, хватит меня «взбалтывать», пошли на обед.

В большом и холодном стеклянном зале столовой кроме их столика был занят еще один. За ним, в дальнем углу, сидел неопределенных лет старик и сосредоточенно жевал мясо.

Иван поздоровался. Старик, не глядя, кивнул в ответ. Они сели напротив своих тарелок и принялись ждать, когда им принесут первое. Иван аккуратно открыл принесенную с собой бутылку, налил полные стаканы, чтобы со стороны это выглядело, как обыкновенный чай, и спрятал бутылку под стул.

— Здесь вряд ли кто-нибудь будет придираться, но лучше явно не афишировать — пояснил он, на что Ксюша только плечами пожала.

— Раз уж ты здесь единственный писатель, они, по-моему, сами тебе должны наливать.

— Поди, не единственный уже, — кивнул головой в сторону старика.

— Ты думаешь, это писатель? И ты его знаешь?

— Ну, да! Что ж я, по-твоему, всех писателей знаю в лицо? Я и по фамилиям то не всех знаю.

– Неужто вас так много? — улыбнулась Ксюша, отпивая из своего стакана.

Растрепанная официантка принесла солянку и пожелала приятного аппетита. Иван поблагодарил и, рассеяно выбрав с вазы булочку, ответил, подсчитывая в уме:

— Около двухсот в Союзе писателей Санкт-Петербурга и около четырехсот в Санкт-Петербургском Союзе. Это только официальные члены.

— Забавно, — улыбнулась Ксюша, — а разница между Союзами столь же существенная, как и в названиях?

— К сожалению, разница существеннее, — вздохнул Иван. – Извечное разделение на почвенников и западников.

Они выпили, заедая красное вино горячим супом.

— А кто лучше? — наивно спросила Ксюша.

— Никто, — пожал плечами Иван, — на стороне первых — правда, а на стороне вторых — талант.

— Как же выбрать? Мне одно без другого не нравится. Что это за неталантливая правда? Да и талантливая ложь не лучше…

Вообще-то, истина всегда посередине, — улыбнулся Иван. — Разделение Союза – это печальная история. Это почти конец его существования.

— Ну да, если царство разделится само в себе, не может устоять царство то; и если дом разделится сам в себе, не может устоять дом тот, — без запинки процитировала Евангелие Ксюша.

— Ну, ты у меня, корифей, — засмеялся Иван.

Когда подошло время второго — эскалоп с яйцом и пюре, все вино уже было выпито. Старик с дальнего стола, закончив трапезу, двинулся к выходу, и, поклонился им, все также, не глядя в их сторону. Ксюша, глядя в его сгорбленную спину, сморщила рожицу, и они тихо расхохотались.

— Так приобретают литературных врагов на всю жизнь, — дидактично произнес Иван, и они снова расхохотались.

Настроение было до того чудесным, что даже не хотелось добавить вина. Обед был преодолен, но день все не кончался, и в этой непривычной истоме надо было думать, как длить вязкое время курортной жизни. Взяв на вахте ключ от бильярдной, они, в сопровождении администратора вернулись в здание столовой и поднялись по гулким перилам на второй этаж. Администратор представился Семеном Тихоновичем, и Иван от неожиданности толкнул Ксюшу в бок. Она недоуменно покосилась на него, пока тот не прошептал ей в ухо: «Мистика какая-то. Представляешь, он по отчеству Тихонович, а дом отдыха имени Тихонова». «Ну и что — шепнула Ксюша — совпадение». «А то, что он Семен, а у Тихонова отчество Семенович, тоже совпадение?» Ксюша хихикнула и пожала плечами: «Считай, что это тень Тихонова, как тень Вергилия, нас с ключами водит по будущему нашему аду».

— Что-то уж подозрительно наш будущий ад на рай смахивает, — уже громче сказал Иван.

— Ну что, молодежь, отдыхайте, — заслышав эти слова, улыбнулся Семен Тихонович, — а, наиграетесь, ключики мне на вахту обратно занесите.

В углу, беспрестанно смаргивая, словно ей в глаз соринка попала, гудела лампа дневного света.

— Тут напротив дивная библиотека была, — показал на дверь Иван и припал к замочной скважине, — многие книги с автографами авторов, причем, весьма редкие. А теперь — три пустых стеллажа…

Семен Тихонович покорно остановился возле запертой двери. Похоже, он никуда не торопился.

— Куда все девается в России? — продолжал распаляться Иван. — Почему мы бьемся, бьемся, чтобы достичь чего-нибудь, а потом увлекаемся новой идеей и пускаем по ветру все, чего добились до этого с таким трудом. И рьяно начинаем все заново, каждый раз с нуля. Обидно ведь. С нуля каждый раз. Европа копит, строит, надстраивает, снова копит. Ни от чего не отказывается, все в запасничок откладывает. А мы: «эх, раззудись плечо! Не туда теперь пойдем. И заново все, с того места, откуда сто лет назад начинали. Вот оно, свойство русского характера. Не глупые, не ленивые, а вот такие непримиримые к самим себе! В семнадцатом году все сломали, от всего отказались ради светлого будущего, теперь все сломали, от всего отказались, ради не менее светлого настоящего. А главное, каждый раз начинаем с того же места, где были! С нуля! Чего бы и не уйти в капитализм, оставив все, что с неимоверными усилиями сделали, достигли. А ведь наворотили столько за семьдесят лет напряженного труда, сколько иные государства за пятьсот лет не наворотят. Другие народы копят, как пчелы, и работают не больше, и талантами такими не обладают, а имеют все для жизни, потому что, даже если и решают идти куда-нибудь в другом направлении, то тащат туда весь наработанный предшественниками багаж. Весь свой скарб за собой. А мы — херак! Не туда идем, к чертям все нажитое, гори все синим пламенем! Начнем по новой, с новой силой, с новым чувством. Вот и разгадка вековечная — от чего на Руси все так получается! Как можно было такую библиотеку рассандалить, Дом писательский профукать, Союз писательский, не фиктивный, не для галочки, а отлаженный, действующий, раздербанить и превратить в ничто почти. Скоро и эта здравница Комаровская, помяни мое слово, уйдет неизвестно куда и кому, как песок сквозь пальцы.

— А что касается России — неожиданно проговорил, все это до поры безмолвно слушающий, Семен Тихонович, — то, на мой взгляд, все дело в геополитическом расположении. Европа ни с кем на своих землях тысячу лет не воевала. Может с мусульманами на юге в средние века. А так, только между собой, цивилизованно, по собственным правилам. И давила весь менее развитый окрестный мир. В этом и причина ее благосостояния!

— Россия тоже присоединяла окрестные земли, — поразмыслив, произнес Иван.

— На другой основе, чем Англия или Испания, согласитесь, молодой человек. Но, дело даже не в этом. Дело в том, что Россия вечно под перекрестным огнем. Европа давила, турки давили, со всех сторон напасти. Бесконечные, изнурительные войны. Французы, англичане, я про немцев тех же не говорю вообще. Все лезут, все разоряют. Мы к ним в десятой доле так не лезли, как они к нам, хотя и отпор давали всегда.

— Но ведь Европа тоже вела постоянные войны, — размышлял в слух Иван.

— В основном захватнические. Оттяпывая Индию, Китай, Америку. А если между собой, то не на тотальное уничтожение и порабощение. А так, с жиру. А с нами кто ни воевал, все на уничтожение. Если не всего населения, так, по меньшей мере, на стирание такого государства с лица земли. Да и весь двадцатый век Запад нас пытался разрушить. Это же теперь не секрет. Это же известно, они теперь это не скрывают. Они вели против нас такую разрушительную работу, всем миром, какая нам, в борьбе с ними и не снилась. Вот мы и развалились, а они богатеют.

Ксюша стала потихоньку пощипывать Ивана за бедро. Чтобы не затягивать разговор, Иван смолчал, и, видимо, почувствовав, что он мешает, Семен Тихонович, кивнул им и, медленно прихрамывая, стал спускаться по лестнице.

— Спасибо, — вдогонку ему крикнул Иван.

Они зашли в большой бильярдный зал и на ощупь отыскали выключатель.

Перед ними простерся огромный бильярдный стол с продранным в нескольких местах сукном и желтыми выщербленными шарами.

— Вот тебе надо политику разводить, — деланно поморщилась Ксюша.

— А что тут такого? Человек интересные вещи говорит.

— Нет, ну если тебе интересно…

— Понимаешь, в том, что он говорит, возможно, доля правды есть. Но я говорил не о внешних обстоятельствах, а о внутренних. О свойствах характера русского.

Они прошлись вдоль шведской стенки. Осмотрели бильярдный и теннисный столы. На всем лежал толстый слой пыли. Сюда не заходили, наверное, с год.

— Я ведь сам, как носитель этого характера, на себе все его прелести испытал. Причем с детства. У меня как-то в третьем классе случай был. Писали диктант. Я старался где-то до середины. Потом мне показалось, что я неправильно написал слово. Потом помарка какая-то выскочила. В общем, я подумал, что все хреново, и стал писать вообще, как Бог на душу положит…

— А точнее, как курица лапой?

— Во-во! Вызвала училка моих родичей в школу и показывает им мой диктант. Там ровно до середины каллиграфический почерк. Ни одной ошибки, только маленькая помарка на полях. А, начиная с середины, такая вязь арабская идет. Ни одной буквы ровной. Ошибки — в каждом слове. Вот тебе яркая иллюстрация национального характера. Представь себе чинного немецкого ребенка. Да даже если б он с ошибками писал в начале… Он бы так и корпел бы до конца. И троечку свою выколупал. А у меня кол и родители у завуча. Потому что я враз отказался от всех своих достижений, не глядя. Другим путем пошел, засранец!

— Знаешь анекдот про русского, немца и англичанина? — спросила Ксюша, взяв со стола шар и поднеся его к глазам, пристально рассматривая все его трещинки и выбоинки. Не дожидаясь ответа, она продолжила:

— Поймали их гуманоиды, затащили в летающую тарелку и рассадили по камерам. Каждому выдали по три хрустальных шара. Через день смотрят в глазок: англичанин два шарика вперед выставил на некотором удалении друг от друга, а третьим с расстояния пытается между ними попасть. Они англичанину три балла за интеллект поставили. Смотрят в глазок за немцем, а тот два шарика вместе составил, а третий пытается взгромоздить сверху, чтоб тот не падал. Они его интеллекту пять баллов поставили. Смотрят в камеру к русскому, а тот сидит печальный, а в руках у него только половинка хрустального шара. И больше ничего вокруг. Заходят они в камеру и спрашивают: «Куда ж ты остальные шары дел?»

— «Профукал!» — радостно закончил Иван, взяв у стены два кия, передавая один Ксюше.

— Ну, так не честно, ты знал этот анекдот. А я тут распинаюсь, в лицах рассказываю! — она схватила кий и попыталась достать им до Ивановой макушки. Он увернулся, и они стали бегать вокруг стола, смеясь и подначивая друг друга. Шаги их и радостный смех гулко врезался в бетонные стены и рассыпался повсюду оглушительным градом. Убегая, Иван сделал вид, что оступился, Ксюша налетела на него и он, подхватив ее, приподнял и усадил на бильярдный стол.

Мякоть юного тела брызнула в пальцы крепко сжатых у талии рук. Он губами дотронулся до жарко дышащей кожи в вырезе кофточки, но тут Ксюша вся заизвивалась, и, смеясь, отстранила от себя голову Ивана.

— Ну, прямо, классика порно. Пьяную, обнаженную девушку берут на бильярдном столе!

— Не вижу здесь ни пьяной, ни обнаженной…

— Ни девушки, еще скажи, — засмеялась Ксения, — и не увидишь. Ну что, мы в бильярд-то играть будем. Или ты меня сюда затащил…

— Я тебя затащил? — вскричал обиженно Иван. — Еще слово, и девушка действительно будет обнаженной!

— Ладно, выиграешь — и девушка будет обнаженной!

— Прямо здесь?

— Ну не криво же! Я станцую для тебя танец живота.

— Безо всего.

— Хорошо. Я только трусики оставлю.

— Ничего себе, безо всего. Где ж это видано, чтоб в трусиках на бильярдном столе танцевали. Это же верх неприличия.

— Что, очень хочется посмотреть? Ладно, но тогда с форой. В два шара!

Иван задумался и, покачав головой, ответил:

— В один!

— Идет. Если только стол не проломится!

Они кое-как, в ручную расположили кучку шаров треугольником. При этом выяснилось, что одного шара все-таки не достает. Разбил Иван. Шары нехотя разбрелись от него к противоположной стенке.

Она резко ударила и шар, с оружейным щелчком, влетел в рваную лузу. Крутанулся там, и вывалился на пол.

— Ты где так играть научилась, — раздосадовано поднял с пола шар Иван.

— Нигде, — честно посмотрела ему в глаза Ксюша, — повезло просто.

— Ну, бей еще, раз повезло, — вздохнул Иван.

Ксюша щелкнула еще раз и промахнулась. Право бить перешло Ивану. Он долго примеривался. Ударил, но даже по шару не попал.

— Чего-то мне к такому гигантскому бильярду не приноровиться. Надо было хоть пробную партию сыграть. А уж потом такую ответственную…

Ксюша щелкнула кием. Надкушенный временем, словно яблоко, шар подскочил над столом, ударился борт и, удивительным образом, задев своего собрата, по немыслимой кривой вошел в лузу.

— Не может быть, — крякнул Иван.

— Сама не поняла, — засмеялась Ксюша, и они долго хохотали, похлопывая друг друга по плечам.

— Слушай, а давай мы тебе трусики оставим, но фору уберем, — взмолился Иван, когда Ксюша после нескольких неудачных попыток вкатила в лузу третий шар.

— Нет уж, без трусиков так без трусиков! — гордо заявила она.

Наконец, повезло и Ивану. Он тут же объявил, что это начало ее конца, но, затем, какое-то время попасть не удавалось обоим. Когда после многих бесплодных попыток игра уже начала надоедать, Ксюша вновь забила, и Иван стал совсем невнимателен. В результате, он выставил свой единственный шар, потерял интерес к игре и, в конце концов, сдался. Ксюша гордо подняла кий над головой.

— Слушай, — только сейчас осенило ее — а в случае выигрыша что я получаю?

— Хорошее настроение, — прыснул Иван.

— Ничего себе! — вскричала Ксюша. — Какое коварство! Пляши на столе, вероломный. Можешь в трусах, так и быть. Может Вергилий наш заглянет, полюбуется.

— Ну уж нет, — замотал головой Иван. – Я и так уже наказан отсутствием танца твоего живота.

Они облокотились на стол и долго бесцельно перекатывали тяжелые желтые шары, каждый думая о чем-то своем.

— Они так больно стучат лбами друг об дружку, что у них у всех, наверное, сотрясение мозга, — проговорил Иван, сшибая очередную пару шаров.

— А у многих вообще серьезные черепно-мозговые травмы, — взяла треснувший пополам шар Ксюша.

— По нему мог бить Маршак или Заболоцкий.

— Хочешь забрать его на память и таскать в качестве талисмана в заднем кармане?

— Чтобы все вокруг думали, что у меня грыжа с кулак величиной? – Иван вздохнул и полез на шведскую стенку.

— Ладно, коала, иду к тебе, — сказала Ксюша, погасила свет и забралась к нему под самый потолок.

— Забавно, если нас в таком виде обнаружит Семен Тихоныч, — сказала она после долгого молчания.

— Вергилию должен быть привычен вид парящих в недосягаемом небе ангелов.

Постепенно затекли руки и ноги. Первая устала Ксюша.

— Все, я спускаюсь. У ангела крылышки отваливаются!

Они спустились, закрыли бильярдную и вышли на крыльцо столовой. Тихий ветерок приносил с собой запах сырого снега и свежей хвои.

— У меня на душе так же тихо и торжественно, как вокруг, — сказал Иван. — Почему-то это бывает так редко.

— Если бы было часто, мы бы не замечали эти мгновения и не ценили бы их так, — рассудительно отозвалась Ксюша и Иван покачал головой, касаясь губами душистых Ксюшиных волос.

Они отдали на вахте ключи от бильярдной и поднялись на свой этаж. Иван остановился напротив лестничного окна и оперся кулаками на подоконник.

— Хорошо-то как!

Он с усилием вглядывался в сумеречные очертания писательского дворика с одинокой заснеженной скамейкой. Ксюша тоже засмотрелась на дворик и светящийся стеклянный кубик столовой, откуда они только что пришли. Каждый из них по-своему прикинул свою прошлую и будущую жизнь к этим двум дням безраздельной неги и отдыха. Судьба сделала Ивану подарок — эти два комаровских дня были словно выдернуты из другого бытия, на которое он, может быть, не имел права, да и никогда не претендовал. Но Иван почему-то не был очень благодарен судьбе за это. Возможно, потому что где-то, в глубине души, он знал, что за это придется отдать сторицей. И не два дня счастья отнимет судьба, а двадцать два. А спорить с ней так же бессмысленно, как с главным бухгалтером, который всегда обоснует тебе необходимость вычетов из твоей зарплаты. Высокие старые туи у подъезда шевелили ветвями в темноте, припудренной легкой порошей, словно искали еще какой-то опоры, помимо земли, словно жабры, вздымались и опускались вновь, задыхаясь в густом воздухе, чей перенасыщенный снежинками раствор заполнял собой все видимое пространство.

Ксюша, напротив, не испытывала ощущения, что за этот праздник ей придется чем-то платить, но какое-то чувство беспокойства все же где-то далеко, в глубине души ее, подавало какие-то полузадушенные сигналы. Скорее, она думала, как сберечь эти дни в своей памяти, когда ничего этого уже не будет, когда придется вернуться в город, к своему мужу, ребенку, работе, словом, ко всему тому, что и составляет, собственно, настоящую и непререкаемую основу жизни. Жизни настолько полной своих мелких колючих деталей, что возможности усомниться в ее реальности просто нет. Эта роскошь свойственна только человеку праздному. Человеку отдыхающему. А это — совсем иной вид, отличающийся строением черепной коробки, а главное – наполняющего ее мозга, от обычного человека так же, как мозг кроманьонца отличается от мозга австралопитека.

Но память об этих туях в снегу, о глинтвейне на берегу и об этом скрипучем паркете и сильных Ваниных руках можно сохранить навечно внутри себя и тогда все это будет существовать своим самостоятельным мирком и греть в любое ненастье и стужу. Важно только в нужный момент вытащить маленький сверточек из-за пазухи, подышать на него, протереть… Главное, что это уже было, и теперь этого никто уже не отнимет. Даже, если никогда не повторится этот снег, этот дом и эти дни, они все равно уже ее достояние – так же, как олимпийская чемпионка может уже никогда не повторить свой прыжок, но ее золотая медаль останется с ней навсегда.

— На этот снег еще не ступала нога писателя, — проговорила она, положив руку ему на плечо.

— На этот, пожалуй, — согласился Иван, — но вообще писателями здесь каждый сантиметр освоен. Хочешь, расскажу тебе, про взаимоотношения здешних писателей и снега? — Ксюша кивнула, и он продолжил. — Эту историю мне поведал один писатель — Аскольд Шейкин. Так вот, как-то здесь, в этом доме известному поэту Михаилу Дудину рассказали такой анекдот: просыпается утром английский король, выглядывает из своего Букенгемского дворца на улицу и видит, что прямо под его окном на свежем, только что выпавшем снегу красуется надпись, выполненная желтоватой жидкостью: «Король — дурак». Взбешенный король вызывает к себе лучших сыщиков Скотланд-Ярда и требует, чтоб они нашли того, кто это сделал. На следующий день ему докладывают: «Мы нашли виновника. Это сделал граф Норфолк, но почерк королевы». Тогда Дудин встал рано утром, сбегал вон в ту столовую — и чайником горячего крепко заваренного чая написал под окном прозаика Александра Розена на белоснежном снегу: «Люблю Ольгу Форш». Она в ту пору тоже обитала здесь. Правда, ей тогда было уже восемьдесят шесть лет. Когда она вышла к завтраку и увидела это, то восхищенно промолвила: «Вот это мужчина!».

— А вдруг мы сегодня пили из того чайника, из которого Дудин писал! — улыбнулась Ксюша.

— И совсем не вдруг, — ответил Иван, — это был именно тот самый волшебный чайник, подаривший мастерице исторического романа приятное настроение на целый день. Да… А Александр Германович Розен подал бумагу на Дудина в секретариат писательской организации.

— И что он хотел добиться? Тогда ведь, по-моему, моральный вред не компенсировали?

— Не знаю. Он счел себя оскорбленным. Требовал извинений, наверное. Самое смешное, что разбирательство действительно было. Дудин доказывал, что это шутка, и что он сделал надпись чудесным индийским чаем первого сорта, а Розен утверждал, что надпись сделана неким иным способом. В общем-то, у Розена никаких шансов не было. Дудин уже тогда был Герой Социалистического Труда, лауреат госпремии и так далее.

— Забавный этот Дудин. Обычно все эти лауреаты-депутаты особым юмором не обладают.

— Ну, что ты, у Дудина очень живой и острый ум был до конца. Правда, направлен он был больше не на дело, не на настоящее творчество, а на достижение личной выгоды и сиюминутной славы, но юмора ему было не занимать. Он вообще на этого Розена взъелся. У них прямо война была здесь. Расскажу тебе еще одну «снежную» историю. Этот Розен выставлял свои ботинки прямо в общий коридор. И при этом все время рассказывал одну и ту же историю, как он побывал за границей. И что перед сном все постояльцы в тамошних гостиницах оставляют свою обувь под дверью. А за ночь персонал начищает их кремом. И так он к этому, дескать, привык, что отвыкнуть теперь никак не может. Дудин, выслушав эту историю раз в пятнадцатый, опять же, рано утром умыкнул ботинки Розена из коридора, и сделав здесь, во дворике из снега подобие могильного холмика воткнул их туда носками вверх. А сверху водрузил табличку с надписью:

Прохожий, стой!

Не оглашай окрестность всхлипом!

Здесь пал Розен, сраженный гриппом.

Его ты можешь не читать,

Но труп обязан почитать.

И что интересно, после этого случая Розен мигом отвык выставлять свою обувь в коридор. Вот так они тут жили.

— А теперь, только тени, да скрип половиц — вздохнула Ксюша.

— Да вот не совсем — показал глазами в сторону столовой Иван. — Смотри-ка, к нам гости.

Свет ярких фар пробил редеющий снежок, и во двор неторопливо въехали четыре черных прямоугольных джипа с серебристыми значками Мерседесов на тускло поблескивающих капотах.

— Катафалки какие-то, — брезгливо поморщилась Ксюша.

— Да, понятие дизайна в этих машинах отсутствует напрочь, — покачал головой Иван.

Из центрального хода мелкими торопливыми шагами выскочил Семен Тихонович в сопровождении какой-то тетушки в сиреневом пледе. Из машин начали вываливаться спортивного типа молодые люди. Скоро ими был уже запружен весь дворик. Они топтались на месте, стряхивали с туфлей снег, и больше ничего не происходило.

— Теперь понятно, как до сих пор существует Дом писателя, — вздохнул Иван, и они побрели в свой номер.

Они старательно заперлись, и присели на кровать, держа друг друга за руки.

— Может подремать? — предложила Ксюша. — Мы ведь сегодня так рано встали.

Иван согласился, потому что делать было совершенно нечего. И они подремали пару часиков...

В пустынном холле не было ни администратора, ни дежурной. Один лишь Тихонов в военном френче на фоне пыльных корешков внимательно, если не сказать, по-сталински зорко следил за ними с портрета. Столы в столовой были лишены скатертей и составлены в ряд буквой П. На них аккуратно посередине были расположены алюминиевые вазочки для мороженного и больше ничего. Вышедшая к ним официантка сказала, что если они захотят, ужин им принесут в номер.

– Сегодня здесь мероприятие проводится, — по-заговорщицки произнесла она, понизив голос, — но, если вам удобней здесь кушать…»

— Нет-нет, — покачала головой Ксения, вопросительно глядя на Ивана, — мы вообще ужинать сегодня не будем, мы гулять вечером будем.

Когда они вышли под ручку на крылечко, Иван спросил, почему она отказалась от того, чтобы хоть в номер еду доставили, на что она сказала, что гораздо лучше взять в магазинчике, пока тот не закрылся вина и побродить по Комарово.

Железные кони бритоголовых юношей, бесследно, кстати, исчезнувших, мрачно столпились во дворе, перекрыв собой почти всю полезную площадь.

— Вот они, хозяева жизни, — проговорил Иван, сходя со ступеньки, они обогнули куб столовой и вышли за ворота писательского дома отдыха.

— Да ну, какие они хозяева? Посмотри на них, несчастные люди, — с готовностью возразила Ксения, — и жизнь их жестокая и грязная не щадит.

— Да, понятно, — согласился Иван, — знаю я все это. Я не завидую. Так просто, первое, что пришло в голову, ляпнул. А, забавно, почему у них на столах одни вазочки для мороженого. Они что сладкоежки?

— Нет, за рулем просто, — пошутила Ксения.

Они купили полутора литровую бутылку полусладкого «Мерло». Иван, недолго повозившись, протолкнул дверным ключом пробку внутрь и они, присев на перронную скамейку, стали, не торопясь, растворяться в вечернем пейзаже. Глотки красного вина перемежались иногда легкими поцелуями, когда же их не доставало, они зачерпывали пальцами рыхлый сладковатый снежок прямо тут же со скамейки, и жизнь вновь стала казаться Ивану маленьким уютным пустячком, вроде детского пузырька с домиком и олененком на опушке.

Проходящие мимо электрички аккуратно разлиновали еще не заполненный до конца лист вечера на равные части. Светящиеся окна на колесиках периодически, со стуком и свистом, возникали перед ними. Раскрывались металлические двери (иногда из них было некому выходить), выпуская воздух, схваченный на предыдущей станции, вагон вздыхал, набирая в легкие новую порцию воздуха, чтобы сделать комаровский выдох уже где-нибудь в Зеленогорске.

Вино кончилось как-то внезапно, о чем известила глухо запрыгавшая в стеклянном плену пробка.

— Узница совести, — сказал Иван, ставя бутылку под скамью, в мягкий снежок, где она тут же поцеловалась со своей родной сестрой и пустой чекушкой.

Возвращаясь к себе, Ксения и Иван с равным интересом заглянули в огромные окна столовой, где мероприятие было уже в полном разгаре. Молодые люди мрачно сидели за полупустыми столами с вазочками из под мороженного, в то время как один, стоя в центре пэ-образно составленных столов, беззвучно открывал рот, видимо, произнося тост.

— Чего они едят, интересно? — хмыкнул Иван, и они, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания, поспешили в свой номер.

Закрывая дверь на два оборота, Иван испытал чувство какой-то странной тревоги и незащищенности, но посчитал постыдным признаться в ней Ксении. Заботливо оставленной в углу палкой она, несколько раз промахнувшись по заедающему шпингалету, приоткрыла высокую форточку и, обернувшись к Ивану, тихо сказала:

— А ты знаешь, что в Центральной Мексике найдена золотая фигурка ацтекского бога дикции и памяти.

Ночью были слышны громкие голоса в коридоре. Кто-то с кем-то ругался или спорил. Кто-то куда-то бегал, и несколько раз хлопали двери в соседние номера.

На утро молодые люди и их джипы бесследно исчезли, словно ими занялся могущественный джин из «Тысяча и одной ночи», переносящий по прихоти своего повелителя целые дворцы со всем убранством и челядью на невиданные расстояния. Нигде не было ни единой детали, свидетельствующей об их вчерашнем пребывании. Столы в столовой вновь были расставлены как раньше и покрыты свежими крахмальными скатертями.

Плотно позавтракав, они засобирались к отъезду. Новая дежурная в холле поинтересовалась, во сколько Иван сможет сдать номер.

— Прямо сейчас и сдадим, — мрачно ответил Иван. Уезжать не хотелось, но отдых был окончен, и неодолимое течение жизни требовало возврата к обязанностям, расписанным на недели вперед.

— Когда еще съездим? — спросил он, вздохнув.

— Не знаю, — повела плечами Ксения, — теперь уже только после нового года. Раньше муж не выпустит.

Казалось, она была в более бодром расположении духа.

Из своего кабинета выскочил Семен Тихонович и, пожелав им приезжать почаще, протянул дежурной листок, исписанный крупными буквами.

— Это надо размножить, и по две на каждый этаж перед лестницей повесить, — деловито распорядился он.

Иван краем глаза скосился на листок. Поймав его взгляд, Семен Тихонович объявил:

— Завтра с утра делегация приезжает. Я договорился. Надо успеть еще все номера подготовить. Работа кипит. Надо выживать как-то. Ничего, подымем дом! Еще и евроремонт сделаем. Дай-то срок!

Иван равнодушно качнул головой, читая на листе: «Распорядок дня: 9.00 — подъем, 9.30 — разговор с Богом, 9.45 — завтрак, 10.15 — свободное время, 10.30 — сбор в актовом зале. Выступление отца Брюса. Доклад на тему…» Дальше было не видно.

— Они по часам с Богом встречаются, — шепнул он Ксении, тоже заглянувшей в листик, — причем Богу не больше пятнадцати минут предоставляется!

— Вот это регламент, — кивнула она, — вот это подход.

Собрав вещи, они невесело заскрипели свежим снежком к железнодорожной платформе. По дороге Иван взял себе бутылку пива, но «Петровское» было каким-то горьким и одновременно приторным. Он сделал пару глотков и понял, что больше пить эту бурду себя не заставит.

— Что у нас за манера, выпустить пиво нормальное, прикормить покупателя, а потом взять его и испортить через годик-другой.

Иван нагнулся и поставил бутылку рядом со скамейкой, где они сидели вчера вечером, и одинокая пробка их давешнего вина, прильнув лбом к холодному зеленому стеклу, смотрела на них и на недопитое пиво, не в силах пошевелиться.

Иван увидел ее, взгляды их пересеклись и, он понял, что теперь у него есть еще и образ разлуки, холода и одиночества, в противовес уютному пузырьку с избушкой — это коченеющая пробка в допитой бутылке.

По расписанию скоро выяснилось, что они попали в технологический перерыв в хождении поездов.

Новый день, развязав руки ветру и упорно удерживая где-то за горизонтом электричку, начал холодно знакомить Ивана и Ксению с сонмом примечательных особенностей повседневной будничной, неотпускной жизни.

Алексей Ахматов – поэт и прозаик, автор книг «Камушки во рту», «Солнечное сплетение» и других, член Союза писателей России.

 

Сайт редактора



 

Наши друзья















 

 

Designed by Business wordpress themes and Joomla templates.