ВЫ ЖЕРТВОЮ ПАЛИ В БОРЬБЕ РОКОВОЙ

Очерки

Что русскому хорошо

Первый русский министр финансов граф Алексей Иванович Васильев не принадлежал к числу типичных сыновей Отечества нашего. Дело в том, что он любил порядок. Более того, умел этот самый порядок наводить. И потому ему поручались работы весьма ответственные. Например, он составил государственную окладную книгу. До него российская штатс-контора, то бишь финансовое управление, точных сведений о доходах и расходах государства не имела. Ну не получалось их как-то посчитать! То ли времени не хватало, то ли желания не было. Но дело прошлое, поди разбери. Вообще с этим счетоводством история в России крайне темная. Предшественник Васильева, князь Вяземский, так и не смог разобраться в запутанной цифири. Что не мешало ему быть любимцем Екатерины II.

Но вернемся к нетипичной фигуре Васильева. В силу страсти к порядку, граф с большим удовлетворением знакомился со списками иностранцев, в Россию приезжающих. Именно в них Алексей Иванович видел соратников в борьбе с российской безалаберностью.

Во второй половине XVIII века объявился на отечественных просторах швейцарец Гаиль, быстро научившийся откликаться на обращение Иван Христофорович. Настоящее-то имя мудрено нашему обывателю было выговорить. Столь же мудрено называлась и напечатанная Гаилем еще в 1773 году в Эрлангене диссертация: «Specimen inaugurale medicum, miscelania medicochirurgica continens». Ее у нас даже перевести не смогли. Но из-за уважения к сему труду солидному был определен иностранец Гаиль младшим доктором в московский госпиталь. Случилось это в 1775 году.

В том же году Алексей Иванович Васильев занимался в комиссии по составлению Уложения, при чем составил сборник законов по финансовому управлению. А также написал наставление вновь учрежденным в губерниях казенным палатам. Тем самым продолжая вносить порядок в податное дело.

Иван Христофорович, также любя порядок, обладал, по мнению русских коллег, характером неуживчивым. Даже вздорным, если не сказать капризным. Такую он заработал себе не слишком лестную репутацию, добиваясь порядка. И потому долго в Москве не задержался, как не задерживался надолго и в других городах обширного государства Российского, постепенно откочевывая все дальше на восток. В 1781 году мы слышим нервные выкрики неугомонного швейцарца, доносящиеся из Пензы.

В том же году, с уничтожением штатс-конторы, Алексей Иванович Васильев был назначен во вновь учрежденную экспедицию для ревизии государственного счетоводства, к которой вскоре было присоединено винное, соляное и горное управление. В случае болезни генерал-прокурора Васильев докладывал императрице дела государственного казначея.

В 1784 году Иван Христофорович оказывается в Казани, полагая, что татары – нация более благоразумная, нежели русские. Но иллюзии недолговечны, и швейцарец, обнаружив беспорядки в расходной части казанской врачебной управы, посылает о них записку в столицу.

В том же году Алексей Иванович получает место директора медицинской коллегии и расширяет ее деятельность без увеличения расходов. Существовавшие со времен Петра I в Москве и Петербурге медико-хирургические училища преобразуются в медико-хирургические академии. Тогда же Васильев узнает о родственной деятельности Ивана Христофоровича.

К концу века швейцарец Гаиль, осознав тщетность борьбы с русским авось, решает облагодетельствовать новую родину иначе. Медицинская коллегия, возглавляемая Васильевым, в 1798 году получает очередную записку от Ивана Христофоровича. Прислана она из Оренбурга и содержит проект снабжения всей России исключительно русскими лекарственными средствами с тем, чтобы их не выписывать из чужих краев. Записка с интересом изучается.

При Павле I Васильев, ранее уже заседавший в Сенате, назначается государственным казначеем (финанс-министром). В этой должности Алексей Иванович заведует поступлением и распределением казенных налогов и составляет смету. При этом не забывается и беспокойный швейцарец, которому посылается соответствующий запрос в ответ на рассмотренный проект.

В 1800 году Иван Христофорович отказывается давать объяснения медицинской коллегии по поводу проекта – впредь до назначения его инспектором врачебной управы, справедливо полагая, что, обладая полнотою власти, будет более полезен любезной его сердцу России.

В 1800 году Алексей Иванович увольняется со своего поста по наветам Кутайсова, от души сочувствуя вечно опальному Ивану Христофоровичу, в котором уже видит родственную душу. Но с восшествием на престол Александра I Васильев опять назначается государственным казначеем, а при образовании министерств – министром финансов.

Между тем, у Ивана Христофоровича возникли недоразумения и с оренбургской врачебной управой, неправильно отрешившей его от должности. В хлопотах по этому делу он и умирает в 1801 году. Проект снабжения всей России исключительно русскими лекарствами и до сей поры остается не осуществленным.

Алексей Иванович и после смерти Гаиля продолжал неустанную деятельность на благо Отчизны. В 1806 году получило силу закона выработанное под непосредственным руководством Васильева горное положение, которое с небольшими изменениями долгое время служило основанием нашего горного законодательства. Лишь за несколько недель до своей кончины, последовавшей в 1807 году, Алексей Иванович обрел совсем ненужный ему досуг, на котором размышлял о судьбах России, так и не охваченной порядком, и об иностранцах, связавших с великой страной судьбы свои. Лечивший его доктор Савельев как-то обмолвился о прибытии в Петербург француза Валентина Гаюи, творца системы обучения слепых. «Вот и колотится теперь француз о чиновничков наших. Требует выдать ему слепых детей!» – с усмешкой закончил Савельев.

«Жаль его, – забеспокоился Васильев, на досуге немало поразмышлявший. – Передайте ему... Увидите, непременно передайте – в России нет слепых! Нет! Пусть уезжает».

Эти слова французу передали. Но Гаиль оказался крепким орешком, под стать Ивану Христофоровичу. Одиннадцать лет без устали трудился этот подвижник в Петербурге (куда пригласил его сам император Александр I), не дополучая жалования, терпя всевозможные притеснения от чиновничества и, в частности, от своего же помощника – пьяницы Бушуева, строчившего на него доносы.

Но все же вернулся Гаюи в Париж. Не стал доводить дело до крайности. А то ведь Пенза с Казанью только того и ждут. А там и до Оренбурга рукой подать.

Что немцу хорошо

Князя Александра Николаевича Голицына считали баловнем судьбы. И не без оснований. Зачисленный при Екатерине II в пажи, он с детских лет имел доступ ко двору. Поначалу он ценился императорской фамилией как участник детских игр великих князей – Александра и Константина. Затем, уже в молодости, – как остроумный и ловкий кавалер. Но императору Павлу князь явно не глянулся, и галантного вельможу из Петербурга выслали.

Лишь при Александре I, в 1803 году, началась служебная карьера Александра Николаевича. Началась с ошеломляющего предложения императора взять на себя должность обер-прокурора святейшего синода. Типичный вольнодумец Екатерининской эпохи, Голицын с веселым легкомыслием относился к религиозным вопросам и общественной деятельности предпочитал наслаждения жизни. Поэтому назначение его обер-прокурором святейшего синода явилось полнейшей неожиданностью для всех и для него в первую очередь. Объяснялось же произошедшее исключительно желанием императора иметь на этом важном месте близкого человека.

В 1810 году Голицын, при сохранении прежней должности, становится главноуправляющим иностранными исповеданиями, а в 1816 – и министром народного просвещения. Видную роль начинает он играть и в учреждениях общественного характера: становится президентом Библейского общества, президентом «Человеколюбивого общества». Деятельное участие принимает в работе «Попечительного о тюрьмах общества» и множества других.

Вольнодумство вольнодумством, но положение обязывает. И в настроениях князя произошли глубокие перемены. Религиозные вопросы захватывают его все сильнее, постепенно направляя его в сторону мистицизма. Свои новые взгляды князь старался проводить прежде всего как президент Библейского Общества. Но еще более широкое поприще открылось перед ним с объединением в его руках ведомств духовных дел и народного просвещения. Религиозные верования и переживания главы министерства напрямую сказались на постановке школьного дела. Основанием истинного просвещения Алексей Николаевич провозгласил благочестие. От литературы, попавшей в лапы цензуры, только перья полетели...

А в это время проживал в Мюнхене католический священник Иоанн Госснер. Тоже мистик. Был он душой и сердцем группы экзальтированных пиетистов – «пробужденных» (Erweckten). Этот Госснер сделал новый перевод Нового Завета, и при этом замечательно близкий к подлиннику. Другой бы на этом и ограничился. Но Госснер замыслил основать в среде католической церкви некую «братскую общину». Церковь, естественно, воспротивилась новообразованию. И в 1817 году, по восстановлении в Баварии иезуитского ордена, Госснер, лишенный места, гордо удалился в Пруссию.

Так бы и канул в безвестность немецкий еретик, но прослышали о нем деятели российского Библейского общества и призвали его в Петербург, где он в 1820 году и был избран директором вышеупомянутого общества. Проповеди немца имели успех у наших мистиков, в том числе, у князя Голицына.

В 1823-24 годах, окрыленный успехом Госснер издал в Петербурге свою книгу «Geist des Lebens und der Lehre Jesu», что можно перевести, как «Дух жизни и учения Иисуса». Издал с благословения главного идеолога народного просвещения князя Голицына. Скромно издал, на немецком языке. Вероятно, не слишком веря в успех мистицизма у широких народных масс.

Однако почитатель Госснера, генерал-майор Брискорн, задумал перевести ее на русский язык. Но не успел, скончался. Тогда за издание взялся сам Госснер, доверив перевод книги секретарю Библейского общества – В. М. Попову.

Этого только и ждали враги Библейского общества и президента его, к каковым принадлежали представители образовавшейся тогда церковно-реакционной партии с архимандритом Фотием во главе. Им очень не нравился противный православию мистицизм министра духовных дел. Ловкий искатель карьеры Магницкий (не путать с автором первой русской "Арифметики") добыл из типографии несколько отпечатанных листов. В них обнаружили богохульство и безбожие. Сами листы должны были свидетельствовать о том, что книга уже широко распространена в русской публике. Аракчеев, давно мечтавший свалить Голицына, дабы доклады обер-прокурора по синодальным делам восходили к государю от самого Аракчеева, убедил митрополита Серафима представить безбожные листы императору.

Интрига увенчалась успехом. Архимандрит Фотий за победу над мистиками назвал Аракчеева «Георгием Победоносцем». Князь Голицын пал, как не оказавшийся твердым в благочестии. Переводчик немецкой книги (Попов), два цензора (фон Поль и Бируков), типографщики (Край и Греч) были отданы под суд. Госснера весной 1824 года выслали за границу. Злополучную книгу велено было сжечь.

Князь Алексей Николаевич Голицын сохранил за собой лишь звание главноначальствующего над почтовым департаментом, что соответствовало должности министра путей сообщения. То есть его сиятельство теперь занималось дорогами. Но с потерей политического значения Алексей Николаевич не утратил, однако, дружеской привязанности к нему императора Александра. И не раз, должно быть, его величество дружески подтрунивал над бывшим баловнем судьбы, вопрошая министра путей сообщения о двух бедах России. А сам Алексей Николаевич имел все основания вспомнить о своей родословной, о том, что родоначальником князей Голицыных был боярин Михаил Иванович Булгаков, по прозвищу Голица. А такое прозвище ясно намекает, что человек в одночасье может оказаться даже без исподнего. И это уже не мистика. Хотя с мистицизмом князь так и не порвал. Глубоко проникло загадочное учение в не менее загадочную русскую душу.

Что же касается немца, то Госснер, вернувшись в любимый фатерлянд, плюнул на ересь, официально принял лютеранство и стал проповедником в Берлине.

А все равно хорошо

Не Бах с Бетховеном, а Варламов и Верстовский. И потому музыкальные критики находили множество изъянов в их творчестве. Варламова обвиняли в неряшливости и малограмотности композиторской техники, отсутствии отделки и выдержанности стиля, элементарности формы. Верстовского - в том, что оркестр у него самостоятельного значения не имеет, а оркестровка примитивна; и вообще оркестровка затрудняла композитора, и он зачастую поручал эту работу капельмейстеру. Не царское, мол, дело... Много еще в чем обвиняли. Но досуг ли был им заниматься шлифовкой своих дарований? Судите сами.

Сашенька Варламов еще ребенком страстно полюбил музыку и пение, особенно церковное. Рано стал играть на скрипке по слуху, отдавая явное предпочтение русским песням. Десяти лет его отдали певчим в придворную певческую капеллу. А в 1819 году осьмнадцатилетний юноша назначается регентом придворной русской церкви в Гааге, где жила тогда сестра императора Александра I – Анна Павловна, состоявшая в замужестве с кронпринцем нидерландским. Над теорией музыкальной композиции Варламов почти не работал. И потому остался при тех скудных познаниях, которые вынес из капеллы.

Алексей Верстовский также с младых ногтей проявил интерес к музыке. Окончил институт инженеров путей сообщения. А теории музыки обучался у Брандта и Цейнера. Но инженерной карьере предпочел музыкальную, и стал вращаться в артистическом мире Петербурга, не раз выступая в частных домах как актер и певец. В 1819 году его опера-водевиль «Бабушкины попугаи» была поставлена в северной Пальмире.

Варламов также вращался в это время в артистическом мире, но только Гааги и Брюсселя. Слушая «Севильского цирюльника», Александр приходил в особый восторг от искусного употребления в финале второго акта русской песни «На что же было огород городить», которую итальянский маэстро, по мнению юноши, «хорошо, мастерски свел на польский». Имея множество знакомств, особенно среди музыкантов и любителей музыки, Варламов уже в молодости обрел привычку к беспорядочной и рассеянной жизни, каковая и помешала ему выработать как следует свое композиторское дарование. В 1823 году он вернулся в Россию, чтобы пять лет провести неизвестно где. Одни полагают, что в Москве, другие – в Петербурге.

Алексей Верстовский, напротив, всецело посвящал себя работе, о чем свидетельствуют написанные им и поставленные в Петербурге только в 1822 году оперы-водевили: «Карантин», «Новая шалость или театральное сражение», «Дом сумасшедших или странная свадьба», «Сентиментальный помещик». Затем он переселился в Москву, поступил на службу в московскую контору императорских театров, где в 1825 году заступил в должность инспектора репертуара и трупп. Но и в Москве не сидел, сложа руки. Вкалывал как проклятый, зарабатывая имя и деньги. Откуда же время на шлифовку мастерства?

След Александра Егоровича Варламова отыскался лишь в начале 1829 года. Тогда наш композитор хлопотал о вторичном поступлении в певческую капеллу. При этом он поднес императору Николаю I две херувимские песни, каковые и считаются первыми известными нам сочинениями. Его зачислили в число «больших певчих», с возложением на него обязанности обучать малолетних певчих. Правда, в декабре 1831 года уволили от службы – очевидно, в силу пристрастия к рассеянной жизни. Однако в следующем году он делает над собой усилие и даже занимает место помощника капельмейстера императорских московских театров. А к началу 1833 года относится появление в печати сборника девяти его романсов «Музыкальный альбом на 1833 год». Между прочим, в сборнике напечатан и знаменитый романс «Не шей ты мне, матушка», прославивший имя Варламова и сделавшийся известным на Западе в качестве «русской национальной песни». Стоит ли упоминать, что сборник посвящен Верстовскому. Поскольку всех известных композиторов можно было перечесть по пальцам.

Алексей Николаевич Верстовский не снижал темпы выпуска творческой продукции. В Москве один за другим ставились его водевили. При открытии Петровского театра был поставлен пролог «Торжество Муз», в котором музыка гимна принадлежала Верстовскому.

Но настоящую славу Верстовскому принесла опера «Аскольдова могила», поставленная 16 сентября 1835 года в Москве и 27 августа 1841 года в Петербурге. Не оставлял вниманием композитор и сочинение музыки к различным драматическим произведениям.

Наряду с сочинительством Александр Егорович занимался и преподаванием музыки, главным образом - пения, зачастую в аристократических домах. Уроки и сочинения его оплачивались хорошо, но при рассеянном образе жизни ему часто приходилось нуждаться в деньгах. Дело в том, что Варламов имел еще одну страсть – карточную игру, за которой просиживал целыми ночами. А когда наступали черные дни, Александр Егорович принимался сочинять и немедленно же отправлял едва готовую рукопись к издателю. До отделки ли тут.

А Верстовский не забывал о карьере. В 1842 году он делается управляющим московской конторой императорских театров. И оказывает почти неограниченное влияние на театральные дела. В этом ему активно и не без удовольствия помогает супруга его, Надежда Васильевна, артистка, любимица московской публики. А влияние на театральные дела - штука не простая, дилетантского подхода не терпит и забирает человека всего без остатка. К тому же и Надежда Васильевна, по отзывам самого неистового Виссариона, вся была огонь, страсть, трепет и дикое упоение. Представьте себя на месте ее мужа.

В 1845 году Варламов снова переехал в Петербург, где ему пришлось жить исключительно своим композиторским дарованием, уроками пения и ежегодными концертами. Под влиянием неправильного образа жизни, бессонных ночей за картами, разных огорчений и лишений, здоровье пошатнулось. 15 октября 1848 года Александр Егорович скоропостижно скончался. И отнюдь не за фортепьянами. А на карточном вечере у знакомых. Когда Варламова привезли из гостей мертвым, супруга его в тот же миг разродилась сыном и была разбита нервным параличом.

С выходом в 1850 году в отставку, Верстовский не только утратил влияние на театральную жизнь, но и прямо оказался забытым. Напоминала о нем лишь "Аскольдова могила". В письме, написанном в 1861 году, он сетовал: «За "Аскольдову могилу" московская дирекция выдала мне единовременно две тысячи ассигнациями – собрала же сто тысяч серебром доходу с оперы, и я теперь, будучи в отставке, должен покупать себе место в театре, чтобы взглянуть на старые грехи мои»... Алексей Николаевич Верстовский умер 5 ноября 1862 года.

Достоинства сих двух питомцев муз также отмечены критикой. Сухо, но верно: «Варламов писал искренне, тепло и задушевно, обладая очевидным мелодическим дарованием и умением передать национальный русский колорит», «Мелодическое творчество Алексея Николаевича непринужденно, разнообразно и носит яркий национальный отпечаток». И тот, и другой, очевидно, с ранних лет чувствовали, что не одолеют технических вершин своего ремесла. И там, где сочинительство их касалось самого для них родного – романсов – слышалось печальное и невысказанное, порою просто негативное. О чем свидетельствуют названия. У Варламова: «Не шей ты мне, матушка», «Нет доктор, нет», «Ты не пой», «На заре ты ее не буди», «Что отуманилась», «Мне жаль тебя»... На что Верстовский отвечал не менее трагичными (опять же, в плане названий): «Черная шаль», «Старый муж, грозный муж», «Тоска по родине», «Аскольдова могила». Последнее – без комментариев.

Дальше – больше. Сочинив романс «Не бил барабан перед смутным полком», Варламов явно зашифровал истинную суть своего творения. Тоже, очевидно, не без предчувствий. Но нашлись в России беспокойные люди, разгадали ребус. И над бескрайними просторами отечества поплыло заунывное, как по жертвам чумы: «Вы жертвою пали в борьбе роковой». При чем не сразу догадаешься, что речь идет о Варламове и Верстовском в первую очередь...

Грустная история, господа. Но иной раз, когда в тихом, прочувствованном застолье вдруг затянет голос незатейливый бесхитростную историю про сарафан – ей-ей всплакнешь... Да Бог с ней, с техникой. И так хорошо. Все равно хорошо...

___________________________________________________

Александр Яковлев – прозаик, автор книг «Все, что мы запомним», «Пешком из-под стола», «Осенняя женщина» и других, член Союза писателей России