ГОЛОС МИНУВШЕГО

Лев КУКЛИН

ЭДИНБУРГСКИЕ СКАМЕЙКИ

Рассказ

Светлане

На скамейке было вырезано: «Кидд + Мэгги»… И еще на ней лежала забытая пачка из-под сигарет «Мальборо». Я машинально взял ее в руки и встряхнул: в коробочке еще болталось несколько полноценных нетронутых сигаретин. Я не курю, и просто повертел хрустящую целлофановой оберткой пачку перед тем, как швырнуть ее в стоящую рядом урну.

Эй, а это что? Ага… «Департамент ее Величества…» Вернее, можно перевести и так: «Министерство здравоохранения предупреждает: сигареты могут серьезно повредить вашему здоровью».

Я пожал плечами: хорошо, что я – некурящий, а то от этого предупреждения мне стало бы как-то неуютно. Впрочем, пачку-то, несмотря на столь категорическую, отнюдь не рекламную, надпись, выкурили почти до конца! Не те ли самые Кидд со своей подружкой Мэгги? И вообще: читаем ли мы регулярно подобные надписи – крупными и мелкими буквами – на всевозможных предметах, которые нас окружают в нашей повседневности? Вряд ли…

На скамейке была еще табличка – четырехугольная табличка из черненой меди размером чуть больше ладони, прикрепленная к добротной дубовой спинке четырьмя бронзовыми шурупами. На табличке выгравировано четкими латинскими буквами: «Помнящей Джесси Стюарт не так грустно сейчас, когда ее глаза продолжают смотреть на прекрасную страну».

Ишь ты – Джесси Стюарт! Однофамилица королевы. Отсюда, с Прицессстрит, хорошо виден на крутой серо-коричневой скале замок Марии Стюарт. Вечерами он высвечен красивым желтым светом направленных сбоку и снизу прожекторов. В туманной дымке или даже в привычной взвеси мельчайшего дождя это выглядит особенно впечатляюще. Словно бы специально построенная для всеобщего обозрения театральная декорация к пьесе Шекспира. Но это не декорация.

Первую надпись на табличке, вернее – первую скамейке с табличкой я увидел как раз там, возле этого самого замка, гордо поднятого над городом, – на смотровой площадке, усыпанной чисто отмытым гравием. Простая деревянная скамья (такие называют садовыми) из крепких натуральных досок. Рисунок древесины ничем не закрашен, только тщательно отлакирован. Табличка гласила: «Подарена майором шотландской гвардии Робертсоном, прослужившим безупречно тридцать семь лет». Ниже следовала сентенция: «В память наших товарищей: когда вы вернетесь домой, поведайте о нас своим близким и скажите им, что мы отдали наше сегодня за ихнее завтра».

В сущности, это были стихи, и, должно быть, гораздо правдоподобнее эту надпись перевести стихами, но я не смогу. Тут нужен Киплинг! Сознание исторических традиций. Чувство национальной гордости. Так сказать, корни дуба и вереска.

Удивительный это подарок – садовая скамейка! Тут тебе, с одной стороны, величественная могила сэра (непременно – сэра!) Вальтера Скотта, напоминающая небольшой готический храм, а с другой стороны – рядом скамейка, а на ней опять табличка: «Подарено городу Эдинбургу почетным орденом Лесников в ознаменование его столетия: 1874-1974».

Я неторопливо бродил по древнему городу, внимательно вчитываясь и вглядываясь в современные надписи: очень крупные – на рекламных щитах, просто крупные – на зазывных вывесках и витринах магазинов, заметные, но какие-то стыдливые – на «сейлах», дешевых распродажах, мелкие – на штанах и рубашках, совсем мелкие – на карамельных обертках и жевательной резинке: «Храните Британию чистой!»

«Keep Britain tidy!» – мне нравился этот доброжелательный призыв к всеобщей опрятности. «Keep Britain tidy!» – ничего бы я не имел и против того, чтобы заменить слово Британия словом Земля или планета, но… Третий день в Эдинбурге бастовали мусорщики. Это было заметно даже тем, кто, как я, не читали местных газет: горы мусора на узких тротуарах громоздились возле дверей магазинов и ресторанов, пакеты, коробки и ящики выплескивались на мостовые и начинали мешать уличному движению. Черные пластиковые мешки, битком набитые отходами и разной дрянью, напоминали молчаливые баррикады. Хранить Британию в чистоте и опрятности оказывалось не так-то просто…

А на табличках, между тем, неожиданно возникали, словно всплывая из исторического небытия, хорошо знакомые фамилии: Максвелл, Рамсей, Дуглас… «В память о моем муже Давиде Уатте, умершем 16 февраля 1964 года, и моем сыне Джоне, умершем 19 марта 1967 года». Какая же печальная житейская быль спрессовалась на этой табличке, сколько горя и сколько несокрушимого достоинства! Их великий предок Джеймс Уатт оставил после себя паровую машину, а его однофамильцы – скамейку и тихую благодарную память о себе на своей улице.

А вот эта табличка – воспоминание о любви: «В память о супругах докторе и миссис Джон Томсон (1887-1926)». «Нет, не может быть, – подумал я, – чтобы скамейка, хоть и настоящего неподдельного дерева, простояла вот так, в здешнем климате, под эдинбургским дождем и снегом столько лет!» Я придирчиво осмотрел спинку скамейки. И догадался в чем дело: табличка с памятной надписью была вырезана из старой, видимо, все-таки обветшавшей скамейки и – вместе с куском спинки! – аккуратно перенесена на новую.

Скамейка стояла под небольшим сливовым деревцем. Меня поразило, что в середине октября сливы, будучи совсем спелыми, еще держались на ветках с багряными листьями, не осыпались и никем не были сорваны. И сливовое дерево, и скамейка находились в маленьком скверике на углу Уолкерстрит, название которой можно было понять как улица Гуляки. «Как раз по мне, – подумалось мне шутливо. – Сегодня я – гуляка праздный».

Посередине скамейки, в лучах скуповатого осеннего солнца, светившего словно бы сквозь кисею, широко расставив ноги, монументально расположился не иначе как сбежавший из национального этнографического музея экспонат. Но экспонат этот, несмотря на всю свою музейность, был живой, и еще какой живой! Средних лет, немного за сорок, кряжистый мужчина, рыжий и веснушчатый, невозмутимо курил короткую изогнутую трубку с серебряной крышечкой. «Вересковая, небось», – с какой-то непонятной завистью пришло мне на ум. На рыжих его кудрях немного боком сидела залихватская шапочка с красным помпоном, и он был в килте – клетчатой шотландской юбке, открывавшей поросшие рыжим ворсом ноги в белых гетрах с кисточками. Все это великолепие, всю эту горделивую, живописную сбрую дополняла кокетливая сумочка на цепочке, через плечо, вроде уменьшенной копии кондукторской.

– Э-э-э, простите, мистер, – не выдержал я искушения. – Я – приезжий из России. Не могу ли я сфотографировать вас на память о вашем прекрасном городе? У меня цветная пленка, – робко намекнул я.

– С удовольствием, – ничуть не смущаясь, только внимательно прислушавшись к моему далеко не безупречному произношению, ответил мужчина, встал и распушил рыжие усы. Он принял горделивую позу, расставил ноги и подбоченился, не выпуская изо рта трубки.

Я – в упоении от будущего кадра – несколько раз нажал на спуск.

– Ну а теперь, сэр, – с максимально возможной в подобных обстоятельствах вежливостью выдохнул я. – Сэр, могу ли я в благодарность за вашу любезность угостить вас рюмкой-другой русской водки?

Голова моего знакомца дернулась вверх, как у строевого кавалерийского коня при звуках полковой шотландской волынки, и в глазах его зажегся подлинный боевой блеск.

– Пошли! – коротко сказал он.

Табличка на скамейке, которую он до того прикрывал своей спиной, тускло блеснула у меня перед глазами, но с такого расстояния я, разумеется, ничего не смог разобрать.

Мы почти мгновенно оказались в маленькой уютной пивной, дверь которой гостеприимно распахнулась неподалеку, словно ждала нам специально. По дороге от стойки до столика мы прихватили по увесистой кружке темного пенящегося пива.

Я вспомнил, что в моем тощем кошельке слабыми голосами шелестело несколько фунтов, но… Кто их знает, эти эксплуататорские капиталистические цены на крепкие спиртные напитки? И я возблагодарил бога путешественников и свою собственную дорожную предусмотрительность: во внутреннем кармане пиджака у меня ощущалась приятная тяжесть плоской походной фляжки граммов так на четыреста, заполненной по самое горлышко, под завязку. Я отвинтил пробку…

Мы быстро выяснили, что погода в Эдинбурге, особенно в последние годы, по мерзости ничуть не лучше нашей прибалтийской слякоти. Потом мы дружно посетовали на недавний проигрыш шотландской сборной этим зарвавшимся латиноамериканцам.

– Ничего, – угрожающе подняв поросший рыжими волосками толстый палец, предупредил мой собеседник, и вдруг широким жестом как бы рванул у себя на груди рубаху. Под ней оказалась майка шотландских болельщиков с недвусмысленной надписью: «Мы еще там будем!»

– И мы будем там! – упрямо набычившись, прорычал неистовый шотландец, ударив кулаком по надписи. «Там» – имелся в виду будущий мировой чемпионат по футболу. За это мы выпили тоже.

Моего собеседника звали Дональд Грант – необычайно удобное для запоминания имя и фамилия. Он оказался совладельцем кондитерского магазинчика.

– Одни сладости, – с отвращением фыркнул он и кивнул на стаканчик. – Приходится уравновешивать.

От футбола мы незаметно перешли к обсуждению перспектив на ближайших выборах у Маргарет Тэтчер, которая в те дни еще не была премьершей, а только лидером официальной оппозиции.

– Бабы, – сказал Дональд Грант, свободный гражданин Великобритании, и международным жестом многозначительно постучал себя кулаком по лбу, – не должны заниматься политикой.

Мы выпили за здоровье наших жен, которые, слава Богу, не лезут в премьерши. Это нас как-то сблизило. Но вот я вытряхнул в наши толстоморденькие стаканчики из фляжки последние остатки содержимого.

– Хорошая водка, друг, – серьезно и со вздохом сказал Дональд Грант, облизнув пшеничные усы, чтобы не пропало ни капли драгоценной влаги.

– Ха-р-р-ро-ша-я водка, – повторил он с расстановкой и с некоторой долей печали, которая должна была философски свидетельствовать, что все хорошее в этом мире кончается слишком быстро. А потом Дональд Грант хлопнул в ладони.

Мы довольно долго обсуждали сравнительные достоинства русской водки, шотландского виски и ирландского самогона, причем в двух последних из вышеперечисленных вопросов мой собеседник проявил обширнейшую осведомленность. Я изо всех сил старался восполнить его естественные пробелы в знаниях сведениями из своей, довольно-таки скудной практики. Мы дипломатично и с полным взаимопониманием сошлись на том, что русская водка по своим качествам не уступает лучшим сортам шотландского виски.

– Как ты думаешь, каким образом мы, шотландцы, сохраняем тепло под своими юбками? – спросил меня Дональд Грант, полноправный шотландец.

Я помотал головой: откуда, мол, знать мне – залетному?

– С помощью «Длинного Джона»! – он указал через плечо большим пальцем на большую квадратную бутылку из пластика – рекламу знаменитой марки, гулко ударил себя по ляжкам и захохотал на всю улицу. – Но я лично люблю моего друга Лоримера!

– Вы… Выпьем, – с готовностью предложил я. – Выпьем за его здоровье!

– Этот русский пьет за здоровье нашего Лоримера! – заорал Дональд. – Вы слышите, братья?

Пьющие пиво застучали по столам – кто глухо, кружками, кто позвонче, жестянками, а пьющие виски дружно подняли свои стаканчики, и к нам сразу протянулось множество рук.

– Выпьем «Лоримера» за здоровье Лоримера! – и в этом лозунге, повторенном трижды, родился торжественный ритмизованный напев, почти гимн, который подхватила вся разгорячившаяся забегаловка. Я не сразу допер, при своем несколько затуманившемся сознании, что «Лоример» – это тоже сорт виски. Из любимых…

– Я пил «Лоримера» за здоровье Лоримера! – не очень внятно пытался втолковать я жене, когда с некоторым трудом, сопровождаемый незыблемым Дональдом, добрался до гостиницы. Добрался, поддерживаемый Дональдом только на перекрестках, черт подери! Иначе я бы заблудился в незнакомом запутанном городе.

– Так, – сказала жена. – Уже успел!

И с извечной женской логикой, одинаковой для русских и шотландских жен, повернулась ко мне спиной.

На следующее утро, последнее в Эдинбурге, я, встав рано-ранехонько, все же успел прочесть надпись на табличке под сливовым деревом. Там было сказано следующее: «Моему родному городу Эдинбургу в память о Дональде Гранте, который любил сидеть на этом месте». И все. Коротко, просто и выразительно до гениальности.

«Дональд Грант?! – потрясенно соображал я. – Мой вчерашний… гм… собеседник? Не может быть! Не бывает таких совпадений! А впрочем – почему не бывает? Это же не памятник, который возводят благодарные или не слишком благодарные потомки, но непременно после смерти. Почему такой подарок – от себя самого и на память о себе самом! – нельзя сделать при жизни?

Для этого ведь нужно так немного: жить, любить свой дом, свой сад, свой сквер, свою улицу, свой город, свою страну… И если он умрет, этот шотландец, другой сядет на его скамью, прочтет небольшую надпись на табличке, и невольно станет больше любить свою улицу в своем городе в своей стране… На своей планете. На своей небольшой планете, которую мы – все! – все-таки обязаны хранить чистой.

____________________________________________

Лев Валерианович Куклин (1931-2004) – поэт, прозаик, переводчик, публицист, кинодраматург, автор книг «Моя анкета», «Год лошади» и многих других, автор популярных песен «Голубые города», «Что у вас, ребята, в рюкзаках?», «Качает, качает…». Стихи и рассказы Л.В. Куклина переведены на 15 языков мира.