МОЛОДЫЕ ГОЛОСА

Дмитрий ТАРАСОВ

КОММУНАЛКА

Повесть

Мы с женой поселились в коммуналке от безысходности: на лучшее жилье у нас не было денег. Пересмотрев большое число квартир, мы выбрали именно эту – на самой удаленной от центра линии Васильевского острова, ужасную среди столь же ужасных – только потому, что квартира находилась поблизости от моей работы.

– Смотри, растет тополь, - сказала мне жена, когда мы миновали подворотню. – Не часто увидишь во дворе дерево.

Я огляделся по сторонам и дополнил ее наблюдение своим:

– Кроме того, имеются скамейка, качели и песочница – не так уж и мало для старого двора.

Прежде, чем войти в парадную дверь, мы тщательно осмотрели тополь и, к своей радости, не обнаружили у него ни единого изъяна – могучий ствол, толстая кора, гибкие ветви, – все это, по нашему убеждению, указывало на то, что атмосфера возле дома здоровая.

– Широкие лестницы, – сказал я жене, поднимаясь по ступенькам.

– И не слишком грязные, – откликнулась Лена.

Нам очень хотелось находить только хорошее в новом жилище. И мы находили.

– Запах не сильный, – потянув носом, сказала она, – вполне терпимый.

– Совсем не видно крыс, – бодро изрек я, – пожалуй, их вовсе нет.

Поднявшись на пятый этаж, где нам предстояло жить, я радостно воскликнул:

– Последний этаж – это великолепно! Чистый воздух и широта обзора!

Восторг мой выглядел явно чрезмерным, потому что Лена посмотрела на меня с грустью и сказала:

– Но это же ненадолго. Как только накопим денег, переедем в другое место.

Женщины всегда так легко говорят «накопим денег», что мужчина, будь он хоть трижды богач, сразу перестает улыбаться. От моего приподнятого настроения (пусть и искусственно приподнятого) не осталось и следа. Заметив, что я замолчал и стал сосредоточенно изучать рисунок облупившейся на стене краски, жена, чтобы меня приободрить, изобразила на своем лице подобие счастливой улыбки новосела – этакую смесь воодушевления и растерянности, а затем обняла меня и сказала:

– Ты абсолютно прав: пятый этаж – это здорово!

– Конечно, – оживился я, – мы всегда мечтали жить повыше.

Лена подкрепила мои слова практическим соображением:

– Когда живешь на последнем этаже, никто не будет стучать в потолок.

– Нам вообще никто не сможет помешать любить друг друга.

Мне тотчас дали понять, что я слишком самонадеян: кусок отсыревшей штукатурки рухнул с потолка чуть ли не на голову.

Дверь открыла старушка, которая прежде показывала нам квартиру. Пока мы осваивались в потемках прихожей, она закурила папиросу и сказала своим хриплым голосом:

– В тот раз я забыла предупредить – раньше в вашей комнате жил художник, до художника – артист, а до артиста – татарин. Этот татарин, Маратка, попал под машину, в больнице умер. Артист, молодой совсем парень, повесился от несчастной любви, правда, не здесь, а в своем театре. Художник, что до вас жил, умом, видно, тронулся – разрисовал стены и потолок чертями и бесами, а в самом центре, у люстры, намалевал самого дьявола – в черном плаще, с рогами. Думаю, оказался бы он в психушке, если бы в этот момент – будто Бог послал – не приехал к нему из деревни родственник. Посмотрел он на этого художника, на все его художества посмотрел и решил увезти его в деревню. И правильно сделал, иначе пропал бы он тут.

– К чему вы нам это говорите? – жене, человеку суеверному, было неприятно слушать рассказ старушки.

– К тому, что все, кто здесь жил, плохо кончили. А ты, – она обратилась ко мне, – тоже, как я вижу, из этих, художников да артистов. Вот и предупреждаю, значит, чтобы поаккуратнее жили.

После того, как грузчики подняли нашу мебель, и мы с женой расставили ее в заранее обдуманном порядке (пришлось, правда, повозиться с комодом, который упрямо не хотел занимать положенное ему место), я вышел на кухню покурить. Там сидела давешняя старушка с неизменной «беломориной» в руке. Я открыл окно, выглянул наружу и услышал сзади старушечий голос:

– Отсюда ничего не увидишь. Только стены. Лучше из комнат смотреть, там хоть земля видна.

– И дерево растет, – подхватил я.

Мы разговорились, потом познакомились. В продолжение получаса я выслушивал историю происхождения ее семьи, узнал много нового – например, что дедушка Отто Францевич был женат пять раз, а его сестра Изольда Леопольдовна умерла старой девой. Когда моя собеседница стала перечислять детей плодовитого Отто Францевича, я решительно вмешался в ее монолог:

– Анна Яковлевна, что-то я не заметил на стенах никакой живописи. Может, ее там и не было? – решил подзадорить я старушку.

– То-то и оно, что была. Просто родственник художника ее соскреб, а мы ему помогали. Плохо жить, когда за стеной черти, пусть и нарисованные. А вам все равно ремонт делать – покрасите, обои наклеите – вот и сотрете память о том безумце.

Меня не страшило, что прежде тут жил художник, который рисовал всякую нечисть. Мне казалось это даже забавным, поэтому я и дальше расспрашивал Анну Яковлевну, благо старушка была словоохотливая.

– Вот вы говорите, что все, так сказать, творческие люди, склонны либо к сумасшествию, либо к самоубийству. А как же тот татарин, который умер не своей смертью? Он что, тоже был человек творческий?

Анна Яковлевна задумалась – то ли не понимала, что такое «творческий человек», то ли считала всех татар людьми творческими. Наконец, ответила:

– Не знаю, как творческий, но странный он был точно. Днем спал, ночью уходил куда-то, вроде и не работал нигде. А еще кричал во сне и всегда по-татарски.

Анна Яковлевна помолчала, затем подытожила:

– Для меня, если человек странный, то, значит, он и творческий.

Я подивился такому умозаключению. Хотя, если вспомнить многих знакомых, Анна Яковлевна была недалека от истины.

– А к татарам вы как относитесь? – спросил я зачем-то.

– Мне все равно, что русский, что еврей, что татарин. Со всяким можно жить, если, конечно, он не душегуб какой-нибудь.

Сама Анна Яковлевна была немкой. Родителей ее в годы войны, когда к Ленинграду приближались фашисты, выслали в Казахстан, а ее саму, то ли по недоразумению, то ли намеренно, оставили в городе и поместили в детский дом. Она, даже будучи ребенком, сообразила, что немцем быть невыгодно и, воспользовавшись неразберихой тех дней, выдала себя за русскую, сказала, что ее фамилия Щукина (назвалась так потому, что вспомнила дворничиху Щукину, которая частенько угощала ее конфетами). Никто проверять не стал. Родители после войны пропали, и она так и осталась Щукиной.

– Или Арнтгольц, или Альтергейм настоящая моя фамилия, – говорила Анна Яковлевна и, хоть она слыла известной выдумщицей, ей хотелось верить – ее хриплому голосу, неспешной манере вести беседу, ее всегда грустным глазам, в которых, казалось, отражалась вся скорбь народа-изгнанника. Я верил ей настолько, что иногда мне чудилось, будто у нее немецкий акцент, хотя, разумеется, никакого акцента не было.

Вечером следующего дня к нам заглянул «Летчик». Называю его так потому, что все три года именно так к нему и обращался. Он постоянно вспоминал свое летное прошлое – как он мечтал о небе, как учился в Челябинске, его родном городе, в военном училище, и как затем его направили в авиационный полк. В полку он почему-то долго не задержался, но рассказывал о своем пребывании там с таким упоением, что я невольно задавал ему один и тот же вопрос:

– А почему ты оттуда ушел?

Он отвечал неохотно, словно его спросили о чем-то неприличном, и всегда по-разному. То намекал на каких-то загадочных врагов, то говорил о не менее загадочной любовной истории, то упоминал про совсем уж диковинную в наше время дуэль, – общим в его ответах было то, что Летчик из всех ситуаций выходил настоящим героем.

О полетах он рассказывал приблизительно так:

– Я беру выше, и он выше. Я еще набираю высоту, и он тоже. Что за чертовщина, думаю? Тогда я резко пикирую вниз, он за мной не успевает, а я захожу ему в хвост и сзади начинаю его поливать – тра-та-та-та!

– Это же учения были?!

– Да какие учения!

– Так ты что, воевал?!

Летчик сменял хвастливый вид на задумчивый, смотрел в одну точку, беззвучно шевелил губами, и, когда я ждал, что вот сейчас он расскажет что-нибудь такое, он только вздыхал и говорил:

– Да много чего было... Зачем вспоминать?

Так вот, тем вечером к нам постучал Летчик. Вернее, я еще не знал, что он Летчик, но он сразу же и весьма оригинальным образом представился – раскинул руки в стороны и этаким самолетиком полетел по коридору, затем развернулся и прилетел обратно.

– Да, раньше летал. На истребителях. Был штурманом, был пилотом. Кем только не был. Теперь вот приземлился здесь. Скучаю по небу.

Окинув быстрым взглядом нашу комнату, он предложил:

– Зайдем ко мне, познакомимся.

В комнате у него стоял диван, телевизор на тумбочке, но основное место занимала «стенка» – широкая, грубо сделанная, темно-вишневого цвета – типичный образчик советского мебельного производства. Огромный книжный шкаф был на одну половину заполнен книгами, на другую – видеокассетами. Пробежав глазами по корешкам книг, я сразу понял, что они тоже были из советского прошлого, когда 20 кг макулатуры обменивали на один книжный талон. Книги выглядели совершенно новыми – позолота на корешках не имела потертостей или трещин, и только на одной полке стояли книги, которые наверняка читали, ибо прочитанный том отличается от нечитанного также, как разношенная обувь от только что купленной – с виду хуже, зато гораздо удобнее. Я еще не успел определить, кто автор этих «любимцев» Летчика, как он сам открыл его имя:

– Здесь у меня полное собрание сочинений Дюмы. Ты любишь Дюму?

– Вообще-то, не очень...

– Наверно, просто не читал. Держи, – он вырвал из середины полки краснобокий том и протянул его мне. – Не спеши. Вернешь, когда прочитаешь.

Я сунул «Трех мушкетеров» под мышку, рассудив, что лучше книгу взять и вернуть через неделю со словами искренней благодарности, чем затевать спор о достоинствах и недостатках манеры письма Дюма-сына.

Покончив с книгами, Летчик указал рукой на плотные ряды видеокассет. Бог мой, там были сплошь эротические фильмы! Он достал одну из кассет и, слегка стукнув по ней пальцами, произнес:

– Самая интересная...

– Пойду, пожалуй, – сказал я, но Летчик уже вставлял кассету в видеомагнитофон, настраивал канал, а потом схватил меня за руку и усадил напротив телевизора.

– Почитаю лучше Дюму, - отнекивался я вяло, так как уже понял, что Летчик навеселе и спорить с ним бесполезно. Как потом выяснилось, в пьяном виде он всегда путал гостеприимство с навязчивостью и очень обижался, если ему в чем-либо отказывали.

– Почитаешь еще. Я ж говорил, не тороплю. А это, – на экране уже показывали откровенные сцены, – все мужики любят смотреть, только не каждый признается.

«Минут десять, – решил я про себя, – а потом домой».

Однако, не прошло и двух минут, как появилась Верка. Мы не слышали, как она вошла, и от неожиданности вздрогнули, когда раздался ее голос:

– Опять смотришь порнуху!

Замешательство Летчика было недолгим, уже в следующую секунду он встал с дивана и весело сказал:

– Новый сосед попросил показать ему фильм.

– Фильм?! Вот это дерьмо – фильм?! – голос у Верки был негромкий, но очень неприятный, в нем угадывалась готовность в любой момент начать перепалку.

Ситуация идиотская! Я бочком, позабыв на диване «Дюму», выбрался в коридор. Дверь в их комнату не закрыл – и оттуда доносились взаимные оскорбления и упреки. Причем Летчик и Верка обходились без крика, будто разговаривали друг с другом (в дальнейшем я не раз был свидетелем подобных «тихих скандалов»), но стоило кому-нибудь из них ввязаться в ссору с посторонним, как выяснялось, что Верка обладает голосом, похожим на скрежет ножа о точило, а голос Летчика напоминает грохотанье армейского пулемета.

Летчик познакомился с Веркой на чьем-то дне рождения. Это был его обычный метод: находить не слишком требовательных женщин, обольщать их, а затем жить за их счет. Его летная биография (если, конечно, в нее верить) была не очень продолжительна, все остальное время он кочевал по городам и весям, от одной женщины к другой, перебазировался, как он выражался, на следующий аэродром, – и таким манером добрался до Питера, где и повстречал Верку. Когда женщина ему надоедала, он легко с ней расставался и находил себе другую. Верке было известно о похождениях Летчика, так как в пьяном виде он любил прихвастнуть своими успехами у женщин, поэтому Верка постоянно его ревновала – ревновала даже к порнофильмам.

В тот период, когда мы въехали в коммуналку, жизнь Верки с Летчиком вступала в заключительную фазу. Его уже тяготила Верка, он искал ей замену, но пока не находил. Она нервничала, следила за ним, чем еще больше его раздражала. Думаю, она знала, что рано или поздно он все равно уйдет, но какой толк в этом знании, если ничего поделать не можешь?

Летчик был красив той пошловатой красотой, что так нравится подобным Верке женщинам: черные, как смоль, волосы, залихватские усы, глаза-угольки, шустрые и с хитрецой. Но главным его достоинством было умение говорить почти безостановочно – от захватывающих историй из личной жизни он легко переходил к байкам и анекдотам, после чего снова возвращался к личной жизни, которая тоже была похожа на анекдот. Любая простушка слушала его, раскрыв рот.

Верка же красотой не отличалась: приземистая, с чуть кривоватыми и неуклюжими ногами, она имела вдобавок физический изъян – то ли бельмо на глазу, то ли травма глаза, - и этот изъян делал ее лицо похожим на ритуальную маску диких племен. Однажды по какому-то пустяшному делу я заехал в поликлинику, где работала Верка. Она сидела за прилавком в регистратуре и листала медицинский журнал. У ее окошка не стояло ни одного человека, хотя к соседним окошкам выстроились длинные очереди. Завидев меня, Верка улыбнулась – получился оскал, после чего подмигнула своим больным глазом – и тут даже я, привыкший к ее «маске», понял, почему к ней боятся подходить люди.

– Что случилось? – спросила жена, когда я вернулся от Летчика.

Я вкратце рассказал ей о книгах, видеокассетах, приходе Верки и о том, каким образом из всего этого получился скандал.

– Но я не слышала криков? – удивилась Лена.

– Понимаешь, они ругаются тихо.

– Да, странные люди... А кто живет за соседней дверью? Оттуда не слышно ни звука.

– Я спрашивал у Анны Яковлевны, – ответил я, – она говорит, что соседи уехали и вернутся только завтра утром.

– Так кто же они?

– Она сказала, сами увидите.

Что ж, мы увидели. Только приехали они не утром, а ночью. Мы уже ложились спать, когда хлопнула входная дверь, и квартира наполнилась гулом голосов. Некоторое время из коридора доносился топот ног и раскаты смеха, а затем вся компания – по ощущению, человек 10-12 – ввалилась в соседнюю комнату. Шум не только не уменьшился, но стал еще более сильным, так как стенки между комнатами были столь тонки, что казалось, будто они сделаны из фанеры. Со слов Анны Яковлевны, это объяснялось следующим: квартира изначально состояла из кухни и огромной комнаты, а после революции одну комнату превратили в четыре, разделив их легчайшими перегородками и создав таким образом коммуналку для рабочих судостроительных верфей, расположенных неподалеку.

Компания сначала выпивала, после чего дружно переместилась на кухню. Пошел на кухню и я – чтобы покурить и напомнить, сколько сейчас времени.

– Час ночи? – переспросила девица с огненно-рыжими волосами. – Слышь, Вовчик, это к тебе обращаются. Чего ты молчишь, ты ж здесь хозяин?

Парень, который сидел за столом, подперев голову руками, посмотрел на меня мутным взглядом, встал – его сильно качнуло – и сказал с вызовом:

– А вы, собственно, кто?

Я представился. Тогда Вовчик принял важный вид и произнес:

– Имею право. Я тут прописан. А не нравится, жалуйтесь в милицию.

Слова Вовчика прозвучали как отповедь всем, кто покушается на его свободу. А покушались, видимо, часто, потому что я почувствовал – его фраза вовсе не экспромт, а годами отшлифованная формулировка.

Вовчик работал электросварщиком на каком-то частном предприятии, хотя при желании мог сделать совсем иную карьеру. Его отец Александр Викторович Тотосик (такая вот нелепая фамилия) был зам. ген. директора тех самых судостроительных верфей, что располагались рядом с нашим домом. Но отец с сыном враждовали. Старший Тотосик хотел, чтобы сын окончил институт, пошел работать на верфи – а там, с его помощью, вырос бы до большого начальника, – глядишь, и образовалась бы фамильная династия корабелов. Вовчик, вопреки желанию отца, учился плохо, вместо института окончил ПТУ, выпивал, а, когда он женился не на той, которую родители ему прочили в невесты, – терпению отца пришел конец. В воспитательных целях, как я понимаю, он решил отселить сына в коммуналку, хотя запросто мог бы купить отличную квартиру в новом доме. Как ни странно, Вовчика такое положение устраивало. Без мелочной опеки родителей, в отдельной комнате, он зажил так, как давно мечтал – пьянки, друзья, подружки. Словом, осуществив свою мечту, он начал неуклонно деградировать.

Когда не выпивал, Вовчик казался приятным парнем. Добродушный, пусть и не семи пядей во лбу, не жадный, компанейский, он располагал к себе, иногда бывал даже обаятелен. Но, стоило ему выпить, как в нем вдруг обнаруживалась редкостная мелочность. Он начинал выяснять, кто и сколько платит за квартиру, жжет свет по ночам, кто засиживается в туалете и пропускает очередь мыть полы. Рассуждения Вовчика сводились к одному: лишь он безгрешен, остальные кругом виноваты. Причем Вовчик всегда старался обосновать свои претензии (в нем наверняка погиб не корабел, а юрист): доставал какое-то книги, выискивал в них параграфы и правила, ссылался на законы, иногда бегал с калькулятором в руках и что-то усердно подсчитывал. Но, повторяю, он вел себя так, только когда выпивал.

В ту ночь до конфликта не дошло. Таня, жена Вовчика, увела его в комнату. По пути он кричал:

– Покажите закон, по которому я не имею права приводить в дом друзей. Или я вообще не могу находиться в местах общего пользования?!

Таня вернулась на кухню и сказала мне:

– Извините. На самом деле он совсем другой.

Сказала, развернулась и вышла. Невысокая, худенькая, она сначала мне очень понравилась. У нее было редкое качество сохранять спокойствие в любой ситуации; порой казалось, что графиня случайно попала в общество простолюдинов. Когда я узнал, что Таня серьезно занимается шашками – играет сама и тренирует детей – я стал относиться к ней с еще большим уважением. Вот, подумал я, единственный достойный человек среди всего населения коммуналки.

Мое мнение о Тане изменилось в тот день, когда мы сидели с ней на кухне, курили, и вдруг она сказала:

– Как я ненавижу соседей. Это же не люди, а свиньи. Живут по-свински, общаются по-свински. Таких надо либо изолировать от нормальных людей, либо уничтожать.

И хотя со многим из сказанного я мог бы согласиться, мне было очевидно – нельзя так говорить о людях, с которыми живешь под одной крышей. Я испугался за нее, за ее душу – какие там потемки! Впоследствии я понял, откуда у нее эта благородная, как мне поначалу казалось, отстраненность от внешнего мира. Пренебрежение ко всем, кто хуже образован, невоспитан, кто живет бедно и носит плохую одежду, Таня вынесла из детства. Родилась она в большой семье, отец рано умер от пьянства, жили они на копейки, ютились в полуподвальной квартире в центре города – и вот туда, в детство, с окнами, в которые можно разглядеть лишь ноги прохожих, она очень не хотела возвращаться. Как только вышла замуж, она перестала общаться с матерью, стыдилась братьев и сестер, избегала встреч с ними. Любыми средствами она пыталась вырваться из полуподвального мира и жить среди людей обеспеченных. И за Вовчика она вышла лишь потому, что посчитала этот брак выгодным – отец большой начальник, со временем поможет и сыну. Не все получилось так, как Таня рассчитывала, но она терпела, потихоньку перевоспитывала мужа, старалась, чтобы он помирился с отцом. Однако, когда она уставала от своих усилий, ей становилось понятно – вокруг нее те же люди, что и прежде – пьяницы, бедняки, неудачники, и она скрывала свою давнюю злобу к ним (которую я со временем распознал) за показным высокомерием.

Утром, после моего знакомства с Вовчиком и Таней, Лена проснулась с головной болью.

– Ночью что-то произошло? – сонным голосом поинтересовалась она.

– Имел счастье узнать наших соседей.

– Почему они так кричали? – спросила моя воспитанная жена, которая думала, что повышать голос – признак дурного тона. – Этот Летчик с Верой ругались, помнится, совсем тихо.

– У каждого свой стиль, – единственно, что нашелся я ответить, а сам подумал, что после вчерашнего общения с Вовчиком и его компанией мы вряд ли будем разговаривать друг с другом.

Мой прогноз, однако, не подтвердился. Этим же вечером к нам в комнату постучали, и на пороге выросла чета Тотосиков.

– Добрый вечер, – сказала Таня.

– Извините за вчерашнее, – подхватил Вовчик. Вид у него был трезвый и очень виноватый. – Приходите к нам в гости.

Подумав, мы приглашение приняли. Я долго зла не держу, а жене было интересно узнать, как живут наши соседи.

Их комната в точности повторяла нашу – узкая и длинная, даже мебель была расставлена как у нас – слева стол, справа, вплотную к нашей стене, диван. Этот диван был очень скрипуч, и частенько его скрип мешал нам заснуть; Лена тогда ругала плохую мебель, а я, более циничный, объяснял ситуацию неугомонным нравом Вовчика.

На столе стояло вино, водка и множество всякой закуски – все это наилучшего качества, так как на застолья соседи денег не жалели.

Вовчик весь вечер повторял одно и тоже:

– Ночью вышло недоразумение. Я спьяну не понял, какой ты хороший человек. Давай знакомиться заново.

После этих слов он каждый раз поднимал стопку водки и лез ко мне обниматься, будто мы и вправду только что познакомились. Потом он пел под гитару, пел фальшиво и тем якобы задушевным голосом, каким обыкновенно исполняют кабацкие песни.

Таня рассказывала о своем лучшем ученике, который, по ее словам, мог вырасти в большого мастера, о том, как она выступила на турнире в Голландии, и какое впечатление на нее произвел Амстердам.

Мы сыграли с Таней пять партий в шашки – я проиграл все, зато у Вовчика также легко выиграл.

– Позволь, – сказал он, – ты играл не по правилам. И тотчас достал учебник по шашкам, полистал его и вдруг радостно воскликнул:

– Вот, смотри! Ты нарушил параграф пять, пункт четыре. Убедись сам!

Таня смеялась:

– Ты играй лучше, тогда и оправданий искать не будешь.

Когда прощались, Лена обратила внимание на календарь, который был прикреплен к дверце шкафа:

– А почему у вас так много выходных дней?

Действительно, большинство дат было обведено красным фломастером – так, как обыкновенно обозначают субботы и воскресенья.

Таня опять рассмеялась (смех у нее был суховатый, что, впрочем, вполне соответствовало ее строгому облику):

– Это я отмечаю те дни, когда Володя выпивает, чтобы он сам видел, сколько у него праздничных дней.

– Имею право... – пробурчал Вовчик.

Несмотря на заверения Вовчика, что сильно шуметь теперь не будут, не прошло и недели, как заявилась новая компания и шумела ничуть не меньше, чем предыдущая. Гости навещали Тотосиков с непонятной для меня очередностью – то едва ли не каждый день, то с длительными перерывами, а то и вовсе, особенно когда Таня готовилась к соревнованиям, переставали ходить.

Мы с Леной уже стали привыкать к нашим беспокойным соседям, когда неожиданно появилась новая напасть. Фамилия у этой напасти была Щукин. Ни имени его, ни тем более отчества никто не знал, все звали его просто Щукин. Сын Анны Яковлевны, он приходил к ней не часто, но каждый его приход запоминался надолго. Тип он был странный: говорят, он сильно выпивал, хотя я ни разу не видел его пьяным; жил он где-то на Петроградской стороне вместе с женой, но и жены его я никогда не видел; выглядел он как бомж, да и запах от него исходил соответствующий – едкий и зловонный, однако же я доподлинно знал, что Щукин прописан у жены и работает сторожем на стройке (я держал в руках его паспорт и трудовую книжку, которые он мне однажды показал как доказательство того, что человек он весьма приличный).

Хорошо помню день, когда впервые увидел Щукина. С утра я занимался тем, что врезал в дверь новый замок, а так как работать приходилось, стоя в коридоре, то очень скоро на шум вышел Летчик – ни одно событие в квартире не могло обойтись без его участия.

Он расположился возле нашей двери, лузгал семечки, а скорлупу сплевывал в ладошку. Звуки, которые производил Летчик, раздражали меня – тем более, что я никогда не был специалистом по части слесарных работ. Приходилось терпеть, поскольку нельзя было показывать свое раздражение – Летчик только того и ждал, чтобы начать издеваться.

Дверь, хоть с виду и крепкая, в действительности оказалась трухлява, была напичкана ржавыми гвоздями, так что мои шурупы то и дело проваливались либо в пустоту, либо натыкались на металл. Улучив момент, когда я взял паузу, чтобы перевести дух, Летчик выхватил у меня отвертку – скорлупа от семечек высыпалась из его ладони на пол, и он небрежно бросил: «Верка уберет»

Тыкая отверткой то в замок, то в дверь, он стал меня поучать:

– Вот так, так и так. А потом сюда, туда и опять сюда. И так везде. Понял?

Что я мог понять в этом бессвязном потоке слов? Я вновь взялся за отвертку, закрутил один шуруп, другой, а вот с третьим ничего не получалось. Тогда Летчик повторил свой первый наскок.

– Давай покажу, – снисходительно сказал он и принялся за дело. Я оперся о косяк двери и устало наблюдал, как, сделав пару оборотов, шуруп уткнулся во что-то твердое и дальше не шел. Летчик злился, бормотал ругательства, а затем, окончательно выйдя из себя, крикнул:

– У тебя не инструмент, а дерьмо. Сейчас я принесу свой.

Вернулся он спокойный и с видом знатока стал объяснять мне:

– Отвертка советская, но сталь хорошая, прочная. А шурупы особенные – финские, каленые. Теперь у тебя все есть, а я пойду смотреть телевизор, там сейчас фильм про летчиков начинается.

Это была его обычная манера: если у самого не получается, под любым предлогом уйти, а лучше всего уйти благодетелем.

Хваленые финские шурупы оказались такими же негодными, как и отечественные; я отложил их в сторону, доделал замок (к слову, замок исправно служил нам все три года), закрыл дверь и решил уединиться с книгой.

Чтение мое прервал грохот, следом за которым раздался крик. Я выглянул в коридор – и увидел Щукина. Вернее, увидел я оборванца, который лежал на полу и потирал висок. Возле него стоял Летчик и тряс ушибленным при ударе кулаком, при этом Летчик орал:

– Вставай, гад! Вставай, вредитель!

Не обращая на меня внимания, Летчик продолжал:

– Если ты, ублюдок, не починишь то, что сломал, я позабочусь, чтобы у тебя вылетели последние зубы.

Я оттащил Летчика от Щукина. Первый с трудом сдерживал ярость, второй выглядел на удивление спокойным – видимо, получать удары для Щукина было делом привычным.

Как выяснилось, Щукин каким-то образом зацепил и уронил полку, где Верка хранила банки с продуктами, заготовленными на зиму. Полку вешал Летчик и всегда хвастался, что намертво ее закрепил, даже подводил к полке гостей, чтобы они оценили его работу. И хотя все банки остались целы, Летчик не унимался:

– Он хотел украсть! Варенье, которое Вера делала для меня!

На самом деле все обитатели коммуналки знали, что Щукин человек честнейший. Однажды он нашел в глухой подворотне на Петроградской стороне кошелек с деньгами и отнес его в милицию; другой раз он отказался от вознаграждения, когда вернул хозяевам редкой породы собаку, и, более того, вместо порванного ошейника на свои деньги купил новый.

Поведение Летчика объяснялось просто. Когда хочется показать, как ты силен и смел, какой у тебя твердый характер, а в действительности ты труслив и сам об этом знаешь, то непременно находится какой-нибудь беззащитный Щукин, издеваясь над которым можно тешить самолюбие. Совсем иначе вел себя Летчик при появлении гостей Тотосика. Он, такой смелый со Щукиным, носа не казал из комнаты, а если все-таки выходил, то лишь за тем, чтобы задарма выпить водки. Молодежь относилась к нему свысока, редко кто соглашался его слушать, некоторые откровенно хамили. Летчик терпел, ведь ему было на ком выместить свои обиды.

Дня два Летчик ходил злой и нетрезвый (полку, правда, отремонтировал), затем, отметив Веркин день рождения, вроде успокоился, как вдруг...

В то утро все ушли на работу, даже Летчик, который, к моему удивлению, работал риэлтером (удивление было вызвано тем, что Летчик сутками просиживал дома, если куда и выходил, то лишь в магазин или к Верке в поликлинику). Таким образом, в квартире осталась одна Анна Яковлевна. Она-то и открыла дверь сыну. Щукин завалился спать, а Анна Яковлевна сидела рядом, сторожа сон непутевого сына. Возможно, она тоже заснула, а возможно, просто не слышала, что в дверь звонят, поскольку слух у нее был слабый. Так или иначе, когда мы с женой вернулись с работы, то застали у дверей нашей квартиры возмущенных соседей. Больше других шумел Летчик:

– Сколько можно терпеть? – вопрошал он. – Вы все, – он сделал широкий ораторский жест, – потакали ему, вот и разбирайтесь теперь сами. Мне надоело в одиночку бороться с этим пьяницей.

Летчик, как всегда, сваливал вину на других. Получалось у него так ловко, что у собравшихся не возникало сомнений – виноваты именно они.

Вовчик слабо подергивал закрытую дверь. Таня теребила ненужные теперь ключи. Мы с женой стояли рядом и от беспомощности молчали. И лишь Верка, сознавая правоту Летчика и тем самым свою правоту, нажимала на кнопку звонка и со злобой бросала в нашу сторону:

– Ну что, убедились? Теперь поняли?

На звонки никто не отвечал, дверь была закрыта изнутри на щеколду. Сознавая безвыходность положения, все вскоре примолкли. Молчание нарушил Вовчик:

– А на кой нам вообще эта щеколда? Ведь у всех есть ключи.

Инициатором установки щеколды был Летчик – он говорил, что, когда в квартиру приходит последний жилец, дверь на ночь нужно запирать на щеколду, чтобы обезопасить себя от воров.

Видя, что Летчик молчит, всем видом показывая – мол, сами виноваты, сами и выкручивайтесь – Верка вступилась за своего сожителя:

– Да как ты, сопляк, можешь такое говорить? Толя (так родители назвали Летчика) не о себе думал, а обо всех. Кто будет сторожить ваше имущество, кто будет потом бегать по судам да милициям?

Вовчик был трезвый и поэтому в ответ лишь бубнил:

– По закону, вообще-то... Нельзя не сказать о том... Что, собственно говоря... Обстоятельства складываются следующим образом...

Однако Верку было не остановить. Она без устали приводила примеры грабежей и взломов квартир, как в нашем доме, так и в соседнем, как на нашей линии, так и на всех прочих, как у ее знакомых, так и у людей посторонних.

Было понятно, что речь ее может длиться бесконечно – ведь она работала в поликлинике, и пациенты со всего района делились с ней городскими сплетнями, поэтому я прервал Верку, предложив:

– Чем выяснять отношения, может нам лучше позвать слесаря из жилконторы?

Мое безобидное и, как мне кажется, разумное предложение вызвало почему-то бурную реакцию у Вовчика:

– Ломать дверь? Я работаю не головой, как некоторые, а руками и знаю, наверно, побольше. Кроме того, по правилам...

Он не успел договорить, потому что в квартире что-то звякнуло. Я приник ухом к двери и услышал, как по полу шаркают ноги: по-видимому, Анна Яковлевна проснулась и вышла в туалет. Тотчас я начал звонить и стучать в дверь. К счастью, Анна Яковлевна услышала.

Что творилось после, описать трудно. Летчик рвался к Щукину, чтобы его наказать. На защиту сына встала мать, раскинув руки в дверях. Рядом с ней встали мы с женой, и даже Вовчик, правда, без особого рвения, к нам присоединился. В стороне осталась только Таня и с брезгливостью наблюдала за происходящим. Наверное, эта сцена напомнила ей те, которые она часто видела в детстве.

– Этот гад у меня взлетит и больше не приземлится, – кричал Летчик.

– Правильно-правильно, – науськивала его Верка. – Кроме тебя, Толя, никто здесь порядок не наведет.

Общими усилиями Летчика успокоили, но, как выяснилось, ненадолго. Он, верно, выпил водки, потому что вскоре выскочил в коридор еще более злой и опять стал ломиться к Щукину. Через полчаса, когда Летчик ушел к себе, я потихоньку вывел Щукина на лестницу.

После этого Щукин долго не приходил, и эпизод сам собою забылся, тем более что вскоре все мы были увлечены совсем другим делом.

В нашей коммуналке отсутствовала ванная, и жильцы мылись там, где была возможность: мы с Леной – у друзей; Верка с Летчиком ходили в баню; Тотосики принимали душ у родителей Вовчика, подгадывая свой приход так, чтобы отца не было дома; Анна Яковлевна кипятила воду в баке, а Щукин, похоже, вообще не мылся. В конце концов, всем это надоело, и было решено купить душевую кабину, место для которой определили возле кухни. Кроме Анны Яковлевны, деньги нашлись у всех. После долгих споров разрешили пользоваться душевой кабиной и Анне Яковлевне, но она наотрез отказалась, объяснила, что будет, как привыкла, кипятить бак с водой. Правда, она попросила, чтобы вместо нее могла изредка мыться ее внучка.

Дочка Щукина, Яна, была девочкой высокой, худенькой и очень смышленой. Сообразительность читалась в ее темных глазах, столь глубоких, что от них сложно было оторвать взгляд, особенно когда Яна что-нибудь рассказывала. Голос у нее был громкий, говорила она правильным языком и всегда очень разумно.

Ей шел семнадцатый год, но она уже давно жила с мужчинами – то с одним, то сразу с двумя, то месяц, то полгода. Представьте, еще совсем ребенок, умная, симпатичная – и такая жизнь!

Хоть я человек не брезгливый, но, признаюсь честно, когда я мылся в душе после Яны, мне было не очень приятно. Воображение рисовало какие-то грязные постельные сцены, старых похотливых мужиков и это, по-детски хрупкое, девичье тело.

Я хорошо относился к Яне, иногда, как ребенку, дарил ей всякие безделушки, давал конфеты, шоколад. Однажды, решив меня отблагодарить, она сказала:

– Если вы захотите, то всегда можете... Только намекните, я не откажу, потому что отношусь к вам с большим уважением.

Удивительно, но никакой пошлости в ее словах я не почувствовал, просто она искренне считала, что существует лишь один вид благодарности.

Именно с Яной связана история, в которой наиболее ярко проявились характеры всех жильцов коммуналки.

В нашей душевой кабине было столь тесно, что мытье превращалось в испытание для всех, исключая только худенькую Яну. Кроме того, в дальнем углу кабинки находились водопроводные трубы, так что всякое резкое движение становилось неприятным – контакт с холодной трубой был не намного лучше, чем с трубой горячей. Между трубами и стеной существовал очень маленький зазор – и вот там, куда могла пролезть лишь миниатюрная рука подростка, Яна и обнаружила сережку, висевшую на креплении трубы.

Она положила сережку на стол и сказала:

– Вот, нашла в душе.

Так получилось, что в это время на кухне собрались все жильцы, и никто из них не удивился Яниному поступку – мол, она здесь не прописана и, стало быть, никаких имущественных прав не имеет, хотя, найди сережку любой из них, он наверняка оставил бы ее у себя.

Вовчик, на лету выдумав очередное правило, заявил:

– По закону только жильцы могут решать квартирные вопросы.

Удивился поступку Яны лишь я: ей ничто не мешало утаить находку, да и молодость редко бывает справедлива, особенно когда ей сопутствует бедность.

Непонятно, как сережка оказалась между трубами, но ее вид ясно указывал – она старинной работы и, вполне возможно, стоит немалых денег. Ювелиров или коллекционеров древностей среди нас не было, зато имелся специалист по всем вопросам – разумеется, это был Летчик. Плечом оттерев соседей, он с видом знатока повертел в руках сережку, после чего вынес приговор:

– Вещица интересная. Но вряд ли дорогая. У меня есть знакомый, он на рынке крутится, и сережку нашу пристроит в два счета.

С этими словами Летчик сунул сережку в карман спортивных брюк. Все словно воды в рот набрали, даже Вовчик, вечный страж законности, оторопел от такого нахальства. И вдруг Таня, обыкновенно молчавшая на коммунальных сходках, очень рассудительно и очень спокойно Летчику возразила:

– Что это значит – пристроит? Зная вас, Толя, не первый день и зная вашу привычку считать любые вещи своими, я уверена, что, отдав сережку вам, мы ее больше не увидим. Может быть, вы расщедритесь и дадите нам какие-то деньги, но львиную долю заберете себе.

Вытаращив свои глаза-угольки, Летчик не проронил ни слова. Верка смотрела на сожителя удивленно, но, не дождавшись его реакции, заговорила сама:

– Ты, Танька, помолчала бы. Все знают, какая ты стерва, и что ни матери, ни братьям с сестрами ничем не помогаешь. А месяц назад, вспомни, взяла у Анны Яковлевны соль, да так и не вернула. А на днях оставила в раковине грязную посуду. И свет на кухне никогда не гасишь.

Женщины, подобные Верке, всегда спорят так – стоит их уличить в чем-нибудь неблаговидном, как они тотчас припомнят все твои грехи – и настоящие, и мнимые, и сегодняшние, и многолетней давности.

Таня слушала без всякого выражения на лице, потом сказала:

– Все ваши слова – ложь. Глупая и мелочная ложь. И вы, Вера Ивановна, знаете это не хуже меня. А сережку, – добавила она, помолчав, – нужно вернуть. Выкладывайте, Толя, выкладывайте.

Летчик полез в карман и долго (верно, сережка зацепилась за ткань) рылся там, меж тем как глуховатая Анна Яковлевна, приняв последние слова Тани на свой счет, стала выдвигать ящики кухонного стола и приговаривать:

– Что выкладывать-то? Выкладывать-то что? Крошки, что ли? Никогда у меня кладов не было и в нашем доме не было. Тут всегда рабочие жили – и до революции, и после.

Слова Анны Яковлевны вызвали смех и разрядили обстановку. Чувствуя, что враждующие стороны готовы к примирению, я предложил отнести сережку в ювелирную лавку, чтобы ее там оценили. Никто возражать не стал, только Вовчик внес дополнение:

– Идти нужно вместе, иначе кто-нибудь сжульничает.

Так мы и пошли – всей коммуналкой, доверив нести сережку Анне Яковлевне, как старейшему члену нашей общины. За три года это был единственный случай, когда обитатели коммуналки объединились. У меня до сих пор стоит перед глазами картина: во главе с Анной Яковлевной, возбужденные и шумные, напоминая семью, вышедшую в воскресный день на прогулку, мы идем гурьбой по Большому проспекту, - и у каждого из нас, я уверен, было в тот момент одно чувство – как глупо мы жили прежде, из-за какой ерунды ссорились, по каким пустякам обижались друг на друга, ведь можно жить совсем иначе...

Ювелир оценил сережку в пустяшную сумму, не обнаружив в ней других достоинств, кроме ее почтенного возраста.

Прекрасно помню, что никто сильно не расстроился, а когда Вовчик предложил купить на полученные деньги выпивку и закуску, то все охотно согласились.

В центре кухни мы сдвинули несколько столов, каждый принес свой стул, Верка поставила вазочку с цветами, притащил магнитофон Вовчик, а мы с Леной расстелили ручной вышивки скатерть, которую берегли для новой квартиры.

Начали праздновать часов в семь вечера, а встали из-за стола глубокой ночью, да и то расходиться не хотели, провожали друг друга до дверей, заходили в гости, опять провожали, опять заходили...

Хотя и до этого и после мне доводилось сидеть за одним столом с гораздо более интересными, чем мои соседи, людьми, клянусь, лучшего вечера, чем тот, в коммуналке, в моей жизни никогда не было. Объяснить это сложно, но я почему-то был уверен, что отныне и навсегда соседи мои забудут вражду и, если не полюбят, то начнут хотя бы уважать друг друга.

Утром я проснулся с тем же настроением. Тихонько полежал в постели и собирался уже вставать, как вдруг услышал из коридора:

– Нагадили вчера по всей квартире, а убирать снова мне одной. Танька твоя уже куда-то ускакала.

Это был голос Верки, следом за которым возник голос Вовчика:

– Таня уехала на соревнования. И вообще, сегодня твое дежурство – это законно.

– А ты безрукий, что ли? Помочь не можешь?

– А Летчик твой, почему не поможет?

Моя жена приоткрыла глаза и спросила:

– Что там?

– Ругаются... – ответил я.

Тут раздался звонок. Верка пошла открывать, после чего стукнула в дверь к Анне Яковлевне и крикнула:

– Встречайте! К вам сынок заявился!

И сразу скрипнула дверь в комнате Летчика, и он, будто специально дожидался этого момента, зловеще, но со скрытой радостью, произнес:

– Так...

И началось все как прежде. Верка устраивала большие стирки на кухне. Стирала она так часто и подолгу, что вряд ли это можно было объяснить огромным количеством белья или степенью его загрязнения. Вернее всего, ей просто нравилось досаждать своими стирками соседям. Когда Верка стирала, другим хозяйкам на кухне было делать нечего, ибо на газовой плите и в раковине размещались Веркины кастрюли и Веркино белье. Обыкновенно во время стирки присутствовал Летчик, так как он не выносил одиночества. Располагался он у окна с сигаретой и кроссвордом и через всю кухню орал:

– Верка! Пять букв! Население страны! Лежа!

К решению кроссвордов Летчик подходил творчески: вместо «по горизонтали» он говорил «лежа», вместо «по вертикали» - «стоя»

– Да не слышу я ничего. Отстань!

– Верка, отгадка такая – народ. Тебе стыдно не знать, – смеялся Летчик, – ты ж сама из народа.

– Почему это из народа? – мгновенно реагировала глуховатая до этого Верка. – Я в центре Тамбова родилась.

– Не в центре Тамбова и даже не в Тамбове, а под Тамбовом, в деревне, – продолжал издеваться Летчик, зная, как задевает Верку ее деревенское происхождение. – Твоя сестра, когда приезжала, мне рассказывала.

– Да она пошутила, – обижалась Верка, – а тебе дай только повод позубоскалить.

Летчик хохотал так громко, что перекрывал своим смехом плеск воды и клокотанье кипятка в баке.

То же самое повторялось и тогда, когда Верка готовила любимое блюдо Летчика – жареную курицу. Летчик опять располагался в углу с сигаретой и кроссвордом, но, будучи теперь лицом заинтересованным, часто вскакивал и подбегал к плите.

– Побольше, Вера, чесночку, побольше, – с придыханием говорил он.

Его любовь к чесноку могла поспорить только с любовью к авиации. Чесночный дух стоял так густо, что даже дым от сигарет и от «Беломора» Анны Яковлевны не улучшал положения, а Летчик все просил:

– Побольше чесночку, побольше.

– Куда уж больше, - встревала Анна Яковлевна, – скоро слезы из глаз польются. А тебе, Летчик, все нипочем – как ты ешь такую отраву?

Однажды, будто Анна Яковлевна накаркала, Летчик действительно отравился. Два дня он только и делал, что бегал в туалет да пил лекарства от желудка, а Верка тем временем искала того, кто отравил пищу. Нашла быстро.

– Анна Яковлевна, я видела, как ваш сыночек заходил на кухню и что-то там делал. В тот день у меня пропал кусок куры. Бог с ней, с курой, – великодушно сказала Верка, – но своими грязными руками он занес к нам заразу.

– Да он в жизни чужого куска не возьмет, – возмутилась Анна Яковлевна. – Это ты, Верка, чесноком своего Летчика довела.

Они еще долго ругались, причем упрекали друг друга в том же, в чем и неделю, и месяц, и год назад – плевки в суп, воровство соли, кража вилок, грязь на полу, тараканы в столе, немытая посуда…

Вечером, когда мы с Таней сидели на кухне и обсуждали перебранку наших соседок, она, как всегда спокойно, высказала свое мнение:

– Если бы я знала наверняка, что никаких последствий для меня не будет, я сама отравила бы Веркину еду.

Я хотел возразить ей, но тут открылась входная дверь, и вошел пьяный Вовчик, а с ним человек пять не менее пьяных друзей. Таня пошла к мужу. Я остался один, пил чай и думал: как все-таки сложно устроен мир, если даже самые простые люди, собери их под одной крышей, тотчас переругаются, раздерутся, и в итоге сплетут тугой клубок страстей, где каждый по-своему прав, и каждый виновен, и всех жалко, и всех можно осудить.

В последнюю весну, которую мы прожили в коммуналке, события как-то ускорились, и стало проявляться то, что доселе лишь угадывалось.

В начале марта Летчик ушел с работы – два года пробыв риэлтером, он так и не заключил ни единой сделки.

– Сколько я предлагал им вариантов, – говорил он столь убедительно, что человек посторонний без сомнения ему поверил бы, – но они, эти людишки из фирмы, совершенно безграмотны и даже выгоды своей не видят. Вот если бы я встал во главе фирмы, через полгода, максимум через год, у нас было бы не по десять сделок в месяц, а по сто. Ты что, мне не веришь?

Он устроился водителем кара на овощебазу, расположенную на окраине города, в Купчино, приносил домой картошку и бананы, и там же, на овощебазе, он познакомился с Ольгой – то ли завхозом, то ли товароведом. Узнал я об этом случайно, когда заезжал к знакомому в Купчино, и повстречал на улице Летчика и Ольгу.

– Сам понимаешь, Верке пока ни звука, – сказал он мне на прощание. – Хотя, если уж я решил от нее улететь, то улечу обязательно.

Обещание свое Летчик сдержал – вскоре после нашей встречи он ушел из дома, но уже через неделю вернулся. Не знаю, как он объяснился с Веркой, но мне по секрету поведал:

– Низкая облачность, нелетная погода.

– То есть? – не понял я.

– Объясняю для несообразительных: Ольга на полгода уезжает в командировку. Зато, когда вернется…

Верка, помимо основной работы, делала теперь уколы на дому, оставалась на дополнительные ночные дежурства в поликлинике. Уверен, она догадывалась насчет планов Летчика и уже тогда решила – чему быть, того не миновать. Поэтому и не спешила домой, наверное, на работе ей было легче.

В середине марта на улице сильно избили Щукина. Думая, что валяется пьяный, прохожие не останавливались, да и врачи, когда приехали, долго размышляли – брать или не брать такого оборванца. Щукин несколько часов пролежал на сыром мартовском снегу и, кроме сотрясения мозга и перелома трех ребер, заработал еще воспаление легких. Не прошло, однако, и пары недель, как его из больницы выписали, - раны заживали на нем как на собаке.

– В нашу породу пошел, – с непонятной гордостью говорила о сыне Анна Яковлевна, – мы только с виду щуплые. Вот и Яна моя – как тростиночка, а на самом деле крепче нее я мало кого видела.

К слову сказать, Яна в конце марта забеременела. Ей сделали аборт, да так неудачно, что при выписке сказали – детей никогда не будет. Горевала Яна недолго: спустя месяц она опять в положении, опять аборт и опять самые мрачные прогнозы.

– Больших идиотов, чем эти врачи, я никогда не встречала, - подытожила Яна свои больничные приключения.

А у бабушки снова был повод сказать:

– Ну, что я вам говорила?! Мы, Щукины, из крепких!

В апреле Таня уехала играть на первенство России в Москву. Пока ее не было, матери Вовчика каким-то образом удалось помирить мужа и сына. Видно, отцовское сердце смягчилось со временем, да и понял он, наконец, что упрямство сына ничуть не меньше его упрямства, и что сын не отступится от Тани точно так же, как он сам в молодости не отступился от невесты, хотя родители против нее возражали.

Не знаю подробностей, знаю только, что мир был заключен на следующих условиях: Тотосик-младший соглашается лечиться от алкоголизма, а Тотосик-старший устраивает его к себе на работу и вносит плату за новое жилье. Вовчик, правда, вытребовал для себя особое условие.

– Я не дурак, – сказал он мне таким тоном, будто я все время утверждал обратное. – Нельзя ничего бросать резко. Например, если всю жизнь ел острое, а врачи обнаружили язву, то переходить на постную пищу нужно постепенно. А тут не пища, тут гораздо серьезнее…

Слово «водка» он иногда только подразумевал, словно не хотел упоминать его всуе, зато, когда все-таки произносил, то очень медленно и значительным голосом. На сей раз он ограничился лишь намеком на священное зелье, немного помолчал и продолжил:

– В общем, я отцу сказал: никаких «кодирований» и «подшиваний», только лечение. Как врач этот называется – нарколог или психолог?

К Вовчику, действительно, начал приходить врач – высокий, сутулый, с таким неестественно длинным носом и до нелепости огромными очками, словно и то и другое досталось ему в комплекте. Врач появлялся под вечер, бесшумно исчезал за дверью комнаты Вовчика и выходил оттуда минут через сорок – все такой же тихий, загадочный и будто опечаленный чем-то. Пользы, однако, от его лечения было мало. Вовчик, хоть и не так бесшабашно, как прежде, выпивать продолжал, а когда его спрашивали о том, как идет лечение, отвечал кратко:

– Лев Николаевич говорит: «Главное – постепенность».

Так что было непонятно, имеет ли он в виду врача или цитирует Льва Толстого.

К первомайским праздникам из Москвы вернулась Таня. Вернулась и глазам своим не поверила. Золотая медаль, которую она привезла с чемпионата, показалась ей сущим пустяком в сравнении с произошедшими дома переменами. С удивлением она наблюдала, как по вечерам появляется длинноносый врач, как каждое утро Вовчик встает в шесть часов и отправляется на судоверфи, откуда приходит, пусть и навеселе, но, во всяком случае, не ночью и не с компанией друзей. А главное, прежний враг Тотосик-старший (с которым так хотелось завести дружбу) стал изредка наведываться в гости и – сам! – предлагал помощь.

Помню его, крупного, высокого мужчину, когда он стоял посреди коммунального коридорчика и говорил начальственным басом:

– Ну и теснота здесь у вас. Да и грязно, и запах жуткий. Как можно так жить? – искренне возмущался этот борец за чистоту, который также искренне забывал, что сам упек сына в коммунальный ад. – Завтра же пришлю людей, они вам квартиру продезинфицируют, а потом пришлю мастеров, чтобы ремонт тут сделали. А то загадили так, что входить стыдно.

Обыкновенно с ним приходила жена, полная противоположность супругу – тихая и незаметная. Ее можно было сравнить с водой, которая исподволь подтачивает даже самый твердый камень – капля за каплей она растопила сердце мужа, и он простил своенравного сына, да и говорила она подобно тихому плеску воды – очень ровно и музыкально:

– Вы и на дачу к нам приезжайте, обязательно приезжайте, места у нас удивительные, сосны, озера, чудный воздух и совсем недалеко.

Она была права: Рощино, где мои родители снимали дачу, а я, мальчишкой, гонял на велосипеде и играл в футбол, до сих пор представляется мне уголком райским.

Старший Тотосик принадлежал к тому типу людей, которые, взявшись за дело, будь оно доброе или злое, остановиться не могут; если уж он начал одаривать сына, то счета своим дарам не вел:

– Машина в твоем распоряжении.

– Но я, собственно, в последний раз... – пытался объяснить Вовчик, что сдавал на права очень давно и за руль с тех пор не садился.

– Ничего, ничего, – жестом руки он останавливал сына, – вспомнишь, освежишь навыки. Но если разобьешь машину – смотри, не пожалею!

После ухода родителей Вовчик запирался с Таней в комнате – и снова скрипел их диван, ныли пружины, даже шевелилась фанерная стенка, а потом Таня очень тихо, чтобы не привлечь внимания столь ненавистных ей соседей, выходила на кухню покурить.

Как-то раз, когда я сидел у кухонного окна и в задумчивости глядел на глухую стену соседнего дома, Таня вошла так бесшумно, что я даже не заметил. Тем неожиданнее было то, что я увидел, повернув голову на шелест сигаретной обертки, а увидел я ее глаза – и они улыбались! Не подумайте только, что прежде она совсем не улыбалась, но так, как в тот вечер – никогда! Счастье нельзя перепутать ни с чем, особенно выстраданное счастье.

Я хотел потушить сигарету и молча уйти, чтобы не спугнуть с ее лица эту улыбку, однако Таня сама меня остановила:

– Вы думаете, что все идет по разработанному мной плану? Что наконец сбывается моя мечта? И еще вы думаете, что эта мечта обывательская?

Я промолчал, она продолжала:

– Да, все именно так. Осуществляется то, чего я давно добивалась. Мне нужна хорошая квартира, дача, машина, непьющий муж, нужны деньги и дорогие вещи. Вам не понять, потому что у вас не было моего нищего детства... И еще вам не понять, – вдруг с каким-то ожесточением сказала она, – потому что вы, извините, слюнтяй и можете только наблюдать, как другие что-нибудь делают, сами же делать ничего не способны.

Я мог ей многое возразить, но, взглянув в ее лицо и увидев на нем оскал вместо прежней улыбки, я встал и вышел из кухни.

На следующий день Таня передо мной извинилась.

– Это лишнее, – ответил я. – Ты сказала то, что думала, а за свои мысли не извиняются. Извиняться можно за поступки. За мысли мы будем держать ответ не здесь и не сейчас.

Мне кажется, она меня поняла, по крайней мере, на тот краткий миг, пока мы разговаривали. Но миг был действительно краток, а искушение его забыть слишком велико, потому что блага были рядом, осязаемы и приятны, а наш разговор скучен и неприятен, как любой разговор о цене, которую надо заплатить за удовольствия.

Деньги, машина, дача закружились вокруг Тани, и я все чаще видел на ее лице улыбку, только теперь знал, что улыбка эта особого рода и бояться, что она исчезнет, вряд ли стоит.

Могло сложиться впечатление, что моя жена Лена просыпалась лишь для того, чтобы испуганно спросить: «Что случилось? Почему кричат?» На самом деле ее участие в жизни коммуналки было гораздо весомее, чем следует из моего сбивчивого повествования. Именно Лена, натура деятельная и куда более практичная, нежели я, занималась обменом нашей жалкой комнатки на отдельную квартиру. Поначалу ее затея казалась мне пустой тратой времени, и я позволял себе иронизировать – мол, несбыточные мечты хороши лишь тем, что будят воображение. Иногда, будучи в плохом настроении, я добавлял:

– Кроме того, несбыточные мечты дурно действуют на желудок, легкие и на нервную систему. Из месяца в месяц есть пельмени да яичницу с бутербродами, зимой простывать только из-за того, что ботинки протекают, а летом видеть, как ты носишь юбку, которой уже десять лет – ради чего все эти жертвы?

Деньги, как и положено в интеллигентной семье, хранились у нас на самом видном месте – в шкатулке, которая стояла поверх стопки книг. Всякий раз, когда мы проверяли содержимое шкатулки, я печально констатировал:

– Даже с учетом стоимости нашей комнаты денег все равно очень мало. На что ты надеешься...

Вместо ответа Лена поднимала глаза к потолку, и я раздражался:

– Здесь, на потолке, хочу тебе напомнить, были нарисованы черти, а вовсе не Господь Бог, если ты, конечно, к нему обращаешься.

– Знаешь, – говорила Лена задумчиво, – мне кажется, должно случиться что-то неожиданное, после чего мы отсюда уедем. И это произойдет совсем скоро, вот-вот...

Теперь, когда время ясно указало, кто из нас был прав, мне стыдно за свое поведение. Хотя откуда я мог знать, что судьба, в которую верила Лена и которую высмеивал я, примет облик Летчика, идущего мне навстречу с бутылкой пива в руке и еще издали кричащего:

– Делай разворот налево, зайдем в магазин.

Я подумал, что он направится в винный отдел, однако он подошел к ларьку, где торговали лотерейными билетами, и сказал продавщице:

– Мне пять штук.

Затем повернулся ко мне и спросил:

– А ты брать будешь?

Красиво было бы написать, что тотчас возник возле моего плеча ангелочек и стал нашептывать: «Бери, бери...», или услышал я проникновенный голос откуда-то сверху: «Если не возьмешь, всю жизнь жалеть будешь», – не было ни того, ни другого, а стоял рядом Летчик, назойливый и шумный, и я знал, что проще купить билет, чем выслушивать его уговоры.

В субботу, когда проводился тираж, нужно было встать в девять утра, чтобы принять участие в телевизионном розыгрыше, – и я наверняка проспал бы, если бы не Летчик, который три раза стукнул нам в дверь и прокричал:

– Новичкам везет!

После окончания розыгрыша я сидел с Летчиком на кухне, и он утешал меня:

– Ладно, не расстраивайся. На меня смотреть нечего – мне всегда везет. Вот сегодня сто рублей выиграл, а бывает и по триста и по пятьсот «навариваюсь». А однажды, – он заметно понизил голос, чтобы не услышала Верка, – выиграл три тысячи рублей…

Спустя неделю я покупал в том же магазине продукты и заодно, повинуясь азарту игрока, желающего взять реванш за проигранную партию, приобрел пару билетов «Русского лото». А еще спустя неделю, когда по телевизору показывали очередной тираж, я узнал, что значит загадочный термин «Джек пот» и что не всегда жребий бывает так слеп, как о нем принято думать.

– Вот видишь, – очень спокойно отреагировала Лена, – предчувствия меня не обманули.

– Был неправ, – сознался я. – Но если бы тогда... если бы не случай... Словом, мы должны сказать спасибо Летчику.

– Обязательно скажем, когда будем прощаться.

В агентстве по недвижимости нам выделили агента Ирочку, которая, вопреки своей внешности подростка, сразу же развила бурную деятельность (как я потом узнал, это было то самое агентство, где раньше работал Летчик, и его помнили там как редкостного бездельника). Саму Ирочку мы видели крайне редко, но люди от нее шли густым потоком. Так получалось, что принимал их в основном я, проводил в комнату, затем демонстрировал места общего пользования, а заканчивал тем, что вел их на чердак, где мы, как обитатели последнего этажа, имели право сушить белье.

Приходили, как правило, либо студенты, желающие жить отдельно от родителей, либо молодожены, денег у которых только и хватало что на убогую коммуналку. И те, и другие были мне симпатичны, поэтому я говорил им правду, показывал не столько достоинства жилья, каковых, по существу, и не было, сколько его недостатки.

Помню молодую пару, Олега и Свету – он высокий, худощавый, в круглых очках; она среднего роста, с крупными чертами лица и мелко завитыми волосами. Показывая им комнату, я говорил:

– Сами видите, комнатенка небольшая, вытянутая, как чулок. Окно выходит на юг и летом здесь так душно, что никакой вентилятор не спасает. Кроме того, последний этаж и весь жар от крыши переходит в комнату.

Олег задавал вопросы сугубо мужские:

– Какова толщина стен? Можно ли надежно закрепить дюбель? Навесная проводка или внутренняя?

Света спрашивала как домохозяйка:

– Как, на ваш взгляд, лучше разместить мебель? Хорошо ли клеятся обои? Что делать, если вдруг появятся тараканы?

Отвечал я предельно честно и лаконично:

– Стены толщиной в два пальца. Дюбеля вываливаются, и полки повесить невозможно. Проводка навесная, очень старая и ненадежная. Мебель можно ставить только вдоль одной стены, иначе из-за узости комнаты ходить будет затруднительно. А что касается тараканов, то они уже есть и совершенно неистребимы. Вот, правда, клопов удалось извести.

Описав таким образом комнату, я открыл дверь в туалет – весь в трещинах унитаз, бак с водой, у которого вместо цепочки висит кусок веревки и правый бок подтекает, так что на полу стоит ведро, где скапливается вода (должен заметить, что обещанных Тотосиком-старшим строителей и дезинфекторов мы в глаза не видели).

Эта живописная картина так подействовала на Олега и Свету, что они в полном молчании проследовали на кухню, а я напутствовал их многозначительной фразой:

– Туалет еще полбеды, вот наша кухня...

Увидев кухню, Света робко сказала: «Вроде бы, ничего...», и эта ее интонация напомнила мне то, как мы с Леной убеждали себя, что все не так уж плохо, когда вселялись в коммуналку. На самом деле один вид стен, с которых слоями сползала краска и обсыпалась штукатурка, мог отпугнуть самого непритязательного покупателя.

– А какой вид из окна? – с той же интонацией надежды спросила Света.

– На море, – мрачно пошутил я и отдернул занавески.

Питерская достопримечательность – тесный двор-колодец, где, как ни крути головой, увидишь только глухие стены да помойку на самом дне, произвел такое гнетущее впечатление на Олега со Светой, что смотреть наш чердак они уже не захотели.

Когда количество визитеров перевалило за несколько десятков, я вывел интересную закономерность: если покупатели казались мне людьми порядочными, то квартира их устраивала, и мне стоило многих трудов отговорить их делать покупку; если же приходили типы под стать нашим соседям, то они квартиру отвергали, несмотря на все мои усилия приукрасить действительность. Таким образом, дело по продаже комнаты затягивалось и, если бы не наш агент Ирочка, вряд ли сдвинулось бы с мертвой точки.

Мы не видели Ирочку месяца два и уже стали забывать о ее существовании, когда она позвонила нам и торопливым голосом сообщила:

– Имеется отличная однокомнатная квартира. Возле метро «Приморская». Элитный район, новый дом, седьмой этаж, ремонт недавно сделан. По деньгам как раз подходит, разумеется, с учетом продажи вашей коммуналки. Хозяева квартиры уезжают заграницу, торопятся, поэтому и цену назначили невысокую.

– А сколько просят? – встрял я с дилетантским вопросом.

– Подробности при встрече, – уклончиво, будто разговаривает с неразумным ребенком, ответила Ирочка. – Но, повторяю, цена вас устраивает. Главное сейчас, чтобы вы быстро, в течение недели, продали комнату, иначе дело сорвется, слишком много других покупателей.

– Очень много? – переспросил я зачем-то.

– Очень. Встречаемся завтра в шесть у «Приморской», будем смотреть квартиру, – подытожила Ирочка и повесила трубку.

Действительно, квартира оказалась отличной. Хозяева так спешили, что даже оставляли нам мебель, новую и вполне приличную. Но больше всего мне понравился балкон (я вообще имею пристрастие к балконам) – широченный, хоть на велосипеде катайся, выложенный кафельной плиткой. С балкона была видна гостиница «Прибалтийская» и берег Финского залива. «С видом на море», – вспомнил я, как иронизировал по поводу прежнего жилья, и усмехнулся забавному повороту судьбы.

Когда мы прощались у метро «Приморская», жена без устали восхищалась достоинствами новой квартиры, я поддакивал ей, от радости говорил невпопад, и лишь агент Ирочка, обыкновенно улыбчивая, вдруг приняла вид суровый и произнесла:

– Пока дело не сделано, рано праздновать победу.

Вероятно, после этой предостерегающей фразы мы с женой выглядели как два нашаливших ребенка, потому что Ирочка, смерив нас взглядом, улыбнулась и сказала уже своим обыкновенным деловито-веселым тоном:

– Послезавтра к вам придет покупатель. Человек он пожилой, без излишних претензий. Я ему подробно описала вашу коммуналку, и он, похоже, заранее согласен. Задача у вас простая: показать квартиру и не спугнуть его. И давайте, – посмотрела она на меня с укором, – без вашей игры в благородство.

Понедельник, десять утра – думаю, день недели и время наш агент выбрала так, чтобы покупатель не встретился с жильцами. Ее расчет оправдался: кроме Анны Яковлевны, которая заперлась в своей комнате, да Веркиного сиамского кота, разлегшегося возле кухонной батареи, в квартире никого не было.

За последнее время я привык к визитам покупателей и часто ловил себя на том, что, если несколько дней никто не приходит, я начинаю ждать следующего визитера. Ожидание было сродни игре – появится или нет? и кто именно появится? Можно было перебирать варианты, а потом отыскивать среди них наиболее близкий к истине.

В тот день мне совсем не хотелось играть. Я нервно прохаживался по коридору, иногда заглядывал в комнату, поправлял то скатерть, то занавеску, а то вдруг принимался вытирать пыль с комода, хотя, после вчерашней уборки, мебель сияла чистотой. На самом деле, какое бы занятие я себе ни придумывал, мысль все время возвращалась к предстоящей встрече. Кем окажется этот человек, которого Ирочка охарактеризовала, как пожилого и без претензий? Я мысленно молился, чтобы пришел какой-нибудь старый пропойца и мне не пришлось бы обманывать достойного человека.

Он опоздал минут на пять. Вытер обувь, вошел, и уже по тому, как он произнес: «Извините», я догадался, что молитвы мои услышаны не были. Его голос, его интонация сразу же и определенно выдавали в нем человека образованного, старой еще закваски. Он и представился по-старомодному:

– Глеб Васильевич Долгушев. Филолог. Изучаю, если угодно, духовную культуру народа, выраженную в языке.

О чем мог говорить такой человек с Летчиком или с Анной Яковлевной? Как они вообще смогли бы жить на одной территории? – эти вопросы, пока я смотрел на Глеба Васильевича, возникли непроизвольно, и, так как ответ был очевиден, я решил, невзирая на собственный интерес, рассказать ему правду о наших соседях.

– Глеб Васильевич, – приступил я, – сейчас вы, конечно, посмотрите квартиру и комнату, но сначала я должен объяснить, с кем вам придется жить бок о бок.

– Не стоит утруждаться, – остановил он меня. – Мои обстоятельства таковы, что мне, чем хуже, тем лучше. Видите ли, дочь моя в третий раз выходит замуж, как утверждает, по любви, и все бы ничего, мы вполне разместились бы в трехкомнатной квартире, если бы не одно, а вернее, не три «но» – у будущего мужа есть ребенок и у дочери двое детей. Да и жить со старым брюзгой им не очень хочется. Я их вполне понимаю. Поэтому им остается наша квартира, а я перебираюсь в коммуналку. Решение справедливое. Только вот денег у меня в обрез, так что капризничать не приходится.

– Может, поищите что-нибудь более достойное? – робко поинтересовался я.

– Во-первых, вы мне еще ничего не показали. Во-вторых, я не из тех людей, которые любят ходить по магазинам, а выбор квартиры, может быть, в силу моих внутренних заблуждений, мало чем отличается от беготни по торговым рядам... Ну что ж, приступим, пожалуй?

– И все-таки, позвольте мне... – начал я, но тут раздался звонок. Я пожал плечами, ибо никого не ждал, и пошел открывать дверь.

Запыхавшаяся агент Ирочка обдала нас запахом духов и радостно затараторила:

– Как хорошо, что вы еще не начинали. Я думала, что опоздаю, весь день бегом – сначала в офис, потом в нотариат и только после него к вам. Так спешила, чуть каблук не сломала...

Мне было ясно: она пришла только потому, что боялась, как бы я опять не сорвал сделку.

Ирочка тотчас взяла бразды правления в свои руки и быстрым галопом провела нас по местам общего пользования, где, кроме грязи и запустения, показывать было нечего, хотя она, как настоящий профессионал, кое-что положительное отметила – имеется душ, довольно большая кухня, в туалете установили новый бачок. В нашей комнате она задержалась дольше, так как здесь было, хоть и тесно, но чисто и, в отличие от прочих мест, более-менее похоже на человеческое жилье.

Слушая, с каким увлечением Ирочка расхваливает нашу комнату, я словно перенесся в другую реальность: на сцене стоял гипнотизер, а я сидел в зале и, как в гипнотическом трансе, кивал головой – квадратные метры, обои, паркет, телефон – кивал, кивал... Очнулся я лишь тогда, когда Ирочка стала говорить о высоте потолка, и я, вспомнив прежнего жильца, невпопад выпалил:

– Раньше на потолке были нарисованы черти, а в самом центре – дьявол.

Ирочка и Глеб Васильевич посмотрели на меня с удивлением, и мне, чтобы вернуть их доверие, пришлось вкратце рассказать, как безумный художник решил сделать из своей комнаты подобие преисподней.

Ирочка еще долго говорила о том, как основательно строили раньше и как халтурно строят теперь. В подтверждение своих слов она предложила Глебу Васильевичу подняться на чердак – «чтобы увидеть уголок первозданной постройки и взглянуть на Васильевский остров с высоты птичьего полета». Глеб Васильевич выглядел уставшим от Ирочкиного многословия и «птичий полет» его вовсе не привлекал, однако, как человек воспитанный, на чердак он все-таки пошел. Вернулся он с явным намерением положить конец затянувшейся экскурсии:

– Ну, довольно. Позволю себе призвать на помощь народную мудрость: не похваля, не продашь – не похуля, не купишь. Так вот, от меня хулы вы не услышите, а услышите одно слово – беру!

Весь день я ругал себя последними словами – за малодушие, пособничество, за то, что, ища свою выгоду, сознательно вводил в заблуждение честного человека.

Вечером, вернувшись с работы, жена застала меня в крайне возбужденном состоянии. Я расхаживал по комнате и бормотал:

– Они его сожрут, слопают, не оставят даже костей. Но они не виноваты – как можно винить зверей в хищных повадках? Такова их суть. Виноват один я – потому, что все понимаю, потому, что не зверь я, а человек, но человек, перенявший звериную сущность...

– Что произошло? – Лена тронула меня за плечо, и я нервно его отдернул.

– Мы продали комнату – вот что произошло, – крикнул я.

– Так радоваться же надо. Как давно мы об этом мечтали!

– Я и радуюсь. Не видишь, что ли – радуюсь!

Прошел год, как мы переехали на новую квартиру. Старый дом я несколько раз видел издалека, когда ехал на троллейбусе по Большому проспекту, но никогда не выходил, не приближался к дому – во мне боролись отвращение и любопытство, и отвращение всякий раз побеждало.

В один из октябрьских дней я возвращался домой очень поздно. Поджидая транспорт, стоял на остановке возле гостиницы «Москва» и от нечего делать следил, как продажные девицы, каковых на Старо-Невском множество, фланируют вдоль проспекта. Недалеко от остановки, в укромном месте, но так, чтобы хорошо было видно девиц, располагались сутенеры. Их можно было сразу узнать по вкрадчивым и вместе развязным манерам, а также по кепкам с опущенными ушами – не знаю, откуда взялась у них такая мода. Они стояли тесной стайкой, о чем-то в полголоса разговаривали, как вдруг один из них отделился от группы и громко позвал:

– Черноволосая! Иди сюда!

Когда девица подошла к сутенеру, я узнал ее сразу, несмотря на профессиональный наряд проститутки – короткая юбка, черные сапоги на высоком каблуке и под цвет сапог кожаная куртка со множеством молний. Яна, какой я ее помнил – худенькая, рослая, по-девичьи угловатая – стояла в тридцати шагах от меня и то и дело поправляла сползавшую с плеча сумочку. Сутенер говорил ей что-то злобное, жестикулировал и даже замахивался, чтобы ударить, однако же не ударил, а указал ей в направлении самого яркого фонаря – мол, стой именно там. Она безропотно послушалась.

Довольно долго я раздумывал – подходить или нет? И, видимо, не подошел бы, случись в это время мой троллейбус, но троллейбуса не было, сутенеры скрылись за ближайшим ларьком, и я решился.

–У тебя не будет неприятностей, если ты со мной поговоришь?

Она обернулась, смерила меня быстрым взглядом, узнала и с запинкой ответила:

– Не знаю... наверно...

Голос ее звучал робко, хотя она всегда была девочкой бойкой. Чтобы как-то приободрить Яну, я сказал с напускным весельем:

– Пусть думают, что я клиент. Разве я не могу сойти за клиента?

– Вы – нет, вы непохожи...

Возникла мучительная пауза: Яна смотрела куда-то в сторону, а я не знал, как продолжить разговор.

– Вообще-то, – начал подбирать я слова, – хотел узнать, как вы там живете, какие перемены...

– Летчик улетел на новый аэродром, – Яна засмеялась деланно и неприятно, по-видимому, подражая манере старших подруг.

– Это можно было предвидеть. Верка, по-моему, давно догадывалась. Она теперь одна живет?

– Ходит к ней какой-то мужик. На Летчика здорово похож.

Я расспрашивал обо всех, кроме Глеба Васильевича, хотя больше всего хотел узнать именно о нем. Я медлил с вопросом, меж тем как Яна рассказывала мне о том, что строительство дома, куда собиралась въехать чета Тотосиков, затягивается, и пока они живут в коммуналке, правда, часто остаются на ночь у родителей Вовчика.

Сутенер, который тайком следил за Яной и наверняка принимал наш разговор за торговлю клиента с проституткой, вышел из-за своего укрытия и вразвалочку направился к нам. Чувствуя, что Яна вот-вот уйдет, я наконец-то спросил:

– А что новый сосед, как он?

– Плохо ему живется в коммуналке. Я сама хотела вам о нем рассказать, только сейчас уже поздно, – она кивнула головой в сторону сутенера. – Потом меня найдете, лучше всего во вторник, когда не будет этой сволочи...

Любое мое вмешательство скорее навредило бы Яне, чем помогло, поэтому я отошел и уже издали слышал, как Яна говорит:

– Козел. Хочет, а у самого денег нет.

– Ты, дрянь, просто не умеешь работать. В следующий раз... – дальнейшие слова заглушил шум приближающегося троллейбуса.

Несколько вечеров, по вторникам, я приходил к гостинице «Москва», но Яны так и не встретил. Может, сутенер заподозрил что-то – они, как правило, очень осторожны – и решил сменить место. А может, дай-то Бог, Яна сама ушла – хотя в это мне с трудом верится...

Судьба Яны была предсказуема с самого ее рождения и определялась той средой, где она обитала. Чем я мог помочь ей? Объяснить, как плохо заниматься проституцией, и как исковеркают ее душу – сутенеры, клиенты, деньги... Она все это знала и без меня и, скорее всего, просто рассмеялась бы, заведи я с ней такую беседу.

Совсем другое дело Глеб Васильевич. Обстановка, в которой выросла Яна, ему была чужда органически. Если даже мне с женой, людям молодым и способным подладиться под ситуацию, иногда приходилось очень непросто в затхлом мире коммуналки, то что говорить о старике с филологическим образованием и манерами русского интеллигента...

Мне понадобился год и встреча с Яной, чтобы понять – квартира с видом на море досталась нам обманным путем. И хоть Яна сказала всего одну фразу: «Плохо ему живется в коммуналке», я уже не мог не думать о Глебе Васильевиче. По ночам он являлся ко мне во снах, печальный и молчаливый. Иногда с потолка его комнаты спускались черти и устраивали дикие пляски, после чего набрасывались на спящего жильца – я просыпался, долго сидел на кровати и задавал себе вопросы, какие можно задавать только в полусонном состоянии: а хорошо ли соскребли с потолка чертей и бесов?

Не скрою, я долго не решался поехать к Глебу Васильевичу, все время находил какие-то отговорки. Да и что, кроме моральной поддержки, я мог ему предложить? Решился я лишь тогда, когда узнал, что старинный мой приятель на длительный срок уезжает заграницу и ищет человека, который присматривал бы за его квартирой. Моей рекомендации приятелю было достаточно, но его жена захотела сначала увидеть Глеба Васильевича.

– Завтра увидите, – ответил я радостно, поскольку не сомневался, что старик произведет самое лучшее впечатление.

Мне открыла незнакомая женщина с толстыми ногами, бесстыдно торчащими из-под короткого платья. Я откашлялся, потом начал:

– Я раньше жил тут. Три года жил. Вот, пришел посмотреть на бывших соседей, узнать, как они...

– Нет никого, - грубо ответила женщина. – Мы въехали сюда по обмену, а все прежние разъехались кто куда. Адресов и телефонов не оставляли.

Почувствовав, что она хочет закрыть дверь, я поспешно спросил:

– А старик, он занимал самую маленькую комнату, что с ним?

– Не знаю никакого старика, – огрызнулась она и снова сделала попытку закрыть дверь, но в этот момент из комнаты, где раньше жила Анна Яковлевна, вышел пузатый мужчина в спортивном костюме. Его красное и бугристое лицо – клеймо сильно пьющего человека – выражало довольство и скуку.

– Был старик, – подтвердил пузатый. – Только он умер. Когда мы вселялись, тогда и умер.

– Не старик, а старуха умерла. Ты, Генка, от пива совсем память потерял.

– Это у тебя, Людка, память девичья. Я точно говорю – умер старик.

– Вот дурак-то, все мозги пропил. Старика от старухи отличить не может.

– А у тебя мозги вообще куриные, как у всякой бабы. И не спорь со мной – умер старик.

– Нет, старуха...

Я медленно спускался по лестнице, а в голове продолжало крутиться – умерла, умер, умерла...

Во дворе дома в обычном порядке стояли – скамейка, тополь, сломанные качели и песочница. Я очистил скамейку от снега, сел и стал глядеть на окна пятого этажа. Моих знакомых уже не было, как не было и самой коммуналки, но дух, царивший здесь прежде, ничуть не изменился.

На душе у меня было пусто, ни единого движения, ни единой мысли, лишь навязчиво повторялось – кто же все-таки умер?..

И вдруг, когда я взглянул на одинокий, замерзший возле парадной двери тополь, я вспомнил все разом – наш первый день в коммуналке, хриплый голос Анны Яковлевны, сережку, найденную в душе, Веркин больной глаз, порнофильмы, «Дюму», Танины шашки, любимую фразу ее мужа: «По закону, вообще-то...» И тотчас мысли потекли сами собою, словно были наготове, лишь ждали, когда тополь приманит мой взгляд.

Я думал: мне безразлично, кто умер – Глеб Васильевич или Анна Яковлевна, человек достойный или ничтожный, пьяница или профессор. У смерти существуют только имена, а званий нет. На похороны Анны Яковлевны я пошел бы с тем же чувством, что и на похороны Глеба Васильевича – с чувством нашего родства, которое гораздо значимее кровного, ибо спаяно невозможностью выбора – от начала до самого конца. Так почему я по-разному оцениваю людей при жизни, если по их смерти все различия между ними исчезают? И как я мог сравнивать чертей с живыми, пусть и не самыми симпатичными, людьми? Одного только, что они смертны, достаточно, чтобы жалеть и любить их. Когда идешь по кладбищу и смотришь на могильные плиты, не разделяешь ведь покойников на плохих и хороших – даже будучи уверен, что здесь лежит мерзавец, никогда не подумаешь о нем плохо, а подумаешь так: вот он жил, живу и я, он умер, и то же самое предстоит мне. Как жалко, что, зная нашу общую участь с первых сознательных лет, вспоминаешь о ней только на кладбище. Если бы люди не забывали об этом, с какой любовью они относились бы друг к другу, и как изменилась бы тогда наша жизнь!

В смерти есть не только страшная сторона, смерть еще освобождает от шелухи, выявляет главное. То ли я где-то прочитал, то ли мне кто-то рассказывал, что на могиле одного из кладбищ выбита такая эпитафия: «Ты тот, кем я был, я тот, кем ты станешь». По-моему, точнее сказать невозможно.

_______________________________________________

Дмитрий Тарасов – прозаик, публиковался в журналах «Нева», «Звезда» альманахе «Молодой Петербург», член литературного общества «Молодой Петербург» при Союзе писателей России.