№6 2007


Содержание


Константин Крикунов. Дома зажигают в туманах. Стихи.
Александр Медведев. Аксиомы авангарда. Роман с квадратом.
Владимир Шемшученко. Наводнение. Стихи.
Елена Родченкова. Калинка- малинка. Рассказ.
Вадим Шамшурин. Обеденный час. Этюд.
Евгений Лукин. Памятник. Поэма.
Сергей Рац. Омут. Рассказ.
Молодые голоса:
Ирина Брунман. Считалочка. Стихи.
Сергей Берсенев. Волшебная палочка. Вариации.
Волгоградские гости:
Сергей Васильев. Маленькие элегии. Стихи.
Испанские гости:
Мигель Санде. Хаотическая траектория маятника. Стихи.(перевод с галисийского А.В Родосского)
Голос минувшего:
Кузьма Петров-Водкин. Из неопубликованных воспоминаний.
Владимир Алексеев. Девяностые годы. Записки.
Марина Дробышева. Разные судьбы. Очерк.
Александр Беззубцев-Кондаков. Зачем нам Уэльбек? Статья.
Андрей Неклюдов. Право на счастье. Рецензия.
Александр Акулов. Камень от входа. Рецензия.

SnowFalling

Владимир АЛЕКСЕЕВ

ДЕВЯНОСТЫЕ ГОДЫ

Записки

В городе была осень. И было печально и грустно. И летели, летели с деревьев листья. И голубели каналы и реки. И синели окна дворцов, окруженных золотом деревьев. И текла молодая толпа. И бежали по улицам машины – и там была молодость.

«Не мешайте нам, мы заняты очень важным делом», – было написано на их лицах. И была видна отстраненная холодность и гордыня. И слово «хам» возникало, глядя на них. «Сукины дети», – являлось сквозь грусть.

На углах-перекрестках кучковались – в одинаковых черных пальто, с длинными полами до штиблет, с щетками круглых голов, мощью затыл­ков и рук, толстыми пальцами все махали, было видно не работой промышляли, а разбоем: кто угрожал, кто принуждал, кто вымогал, кто поби­вал – хулиганы и рэкетиры, бандиты и воры – младая шпана, рядовые улицы, тут же «омоновцы» в униформе проходили – молодцы удалые, рядо­вые молодые, младшие и старшие; торговали с лотков – нерусские – «кав­казской национальности», нищие сидели на панели, прокопченные и стекшие, опухшие и в синяках – тупо смотрели – жить оставалось мало – жить было до новой зимы...

Господа-управители – в пальто из домов выходили, в «тачки» садились, «тачки» были стальные – все разного цвета, но а черный превоз­могал: норовили все «иномарки», не глядя катили, телефон к уху, ре­мень к брюху: дел было много, дел было очень много, денег тоже, в рублях я в валюте – хватай и бери. Что там бомж, что там нищий, что там на панели, что там бабушка с калачом – инвестиция, реквизиция, презентация, дегустация, ты - мне, я – тебе, продан Невский проспект, первый этаж – продан, продан – второй, центр весь продан, и ты – мне, я – тебе; чмоканье хищное раздавалось, так чмокают свиньи, так чмокают в скоплении рыбы, если их кормить: разом со всех сторон на кусок хлеба бросаются, блеск серебряных спин, блеск серебристых мерседесов, брюхо белое, спина черная, открытая пасть – чмок, чмок, чок, чок – и резко в разные стороны – все съедено – можно и отдохнуть, можно поплавать, чтобы потом снова хищно бросить­ся на добычу, так устремляются господа в машины, так происходит разборка дел: скорость, скорость – слишком много дел, но еще не наступил большой передел...

А город прекрасен, город в голубой дымке, в золоте Летний сад, серебряные купола, Нева, вода – тяжесть металла, река среди красных и голубых дворцов, среди коричневых и желтых домов, ясность и чистота вломились во дворцы и парки, в сады и арки: «все расхи­щено, продано, предано» – склонись над помойкой нищий человек – ты, тварь дрожащая, человеческий раб – о! человек – вот твое величие!

Я проследил свое восточное происхождение. Дважды или трижды мне снился один и тот же сон: большие, огромные, покатые зеленые и жел­тые горы. И в одном из распадков и зеленых долин, на приречных берегах стойбище или становище. Нечто напоминающее китайское селение с близ­ко подходящими к реке лачугами из камышей и прутьев, кажется зависаю­щими над водой. И я вижу (во сне) себя маленьким мальчиком, плыву­щим по этой горной реке, быстро сносимым вниз по течению и подныривающим под какие-то мостки и мостики и выплывающим на сво­боду. А на берегу предвечерняя возня, дымы костров, дымы ужина, тут же, на берегу, кто-то и что-то готовит, много на зеленой лужайке бегающих, кричащих и играющих детей. А с берега, я чувствую, наблюдает за мной моя мать-матушка, но лица ее не вижу. Это не та, что у меня была, от которой я рожден, это другая, прежняя... И мне приятно ощущать, что она за мной наблюдает.

Кроме того, дважды мне снились: горная пустыня или плато, и там какой-то восточный занесенный песком храм, куда я входил как экскур­сант, как посторонний - там я видел какой-то большой кабинет и знал, что в нем находится хорошая библиотека.

Я просыпался от этих снов с ощущением, что я уже там был и что я уже не раз проходил по пустынным холмам Монголии.

С годами нечто восточное все больше проступает в моем лице, в моей бороде, в ее цвете (мои родственники-предки по материнской линии – из села Казаки, что под Ельцом, и фамилия у них казацкая – Семинихины, говорят, в Астрахани целый клан казаков Семинихиных).

Я представляю себя сидящим на лошади – грузный и солидный – уменьшенный двойник известной работы скульптора Трубецкого, что некогда стоял на площади Восстания. Но ирония – эта бабушка цивилизации, заставляет меня улыбаться, когда я думаю об этом, и снижать этот исполненный некоторого самолюбования образ.

Ирония разрушает отношения между мужчиной и женщиной. Низводя любовь с высоты гор в низменную долину, а при ироническом ерничанье и в болото. Женщина, это инстинктивно понимает и, если не блудливая коза стремится, опять же, к возвышенному.

А еще: бойтесь смердящих иронистов. Для них любовь – не любовь, искусство – не искусство: все дерьмо и дерьмо. («Все дерьмо, кроме мочи» – кто-то сказал, циничный). И жизнь, как таковая, для них тоже дерьмо. И т.д. и т.п.

Разумеется, я тоже иногда бываю снежным человеком, и в этом нет ничего особенного. Мысленно я частенько бреду, весь заросший шерстью по отрогам Гисарских гор или по зеленым холмам Зангезура, где я бывал в стародавние времена, будучи в геологической экспедиции.

Надо ли говорить, что в этот момент я отличаюсь от простых смертных тем, что я свободен и счастлив. В этот момент я презираю человека, который занят тем, что где-то на горах и в зеленой долине хочет поймать снежного человека, не ведая, что я здесь рядом с ним, достаточно только внимательно взглянуть на меня, чтобы понять, что я и есть – снежный человек.

Спешу написать эти «записки», потому что времени не хватает «все высказать» и «формализовать», то есть «явить миру» в форме романа. Разумеется, подобная форма записки в некотором смысле это старческая импотенция. Но привязанный к стойлу «осел» – просто и открыто орет «иа-иа». Что же мне, в душе свободному человеку и в жизни рабу, делать?

Надо что-то успеть. Надо сказать, что-то и прекрасно-ясное, и прав­дивое. Хотя это, в моем понимании, к искусству – не относится. Ибо искусство, в высшем смысле, искусственно. И никакого отношения к подобной форме не имеет. О чем не знают многие поэты. Особенно, те, кто хочет сказать миру нечто «такое-этакое». Те, кто претендуют на пророчество. Разумеется, все они начинают или с возвы­шенных слов или с «великой» правды. В жизни же они - как мы все, грешны, эгоистичны, блудливы и пьянолюбивы. И думают, что им Слово просто так придет. Художники же (талантливые) многие не достигают настоящего мастерства из-за денег, бедности и нехватки времени. Поэтому торжествует ремесленничество. По крайней мере до нашего времени... Существует... Ах, боже мой, что существует? Существует то, что надо быть жестким и эгоистичным. Надо ли? Очевидно надо. Душа страдает и плачет о детстве. О прекрасном? О прекрасной юности? Надо выдер­жать и в смысле порядочности. Надо выдержать – эту жизнь. А тут, я недавно неожиданно сказал: «Эх, дожить бы до смерти». А ведь не дожить – каждый день мечтаешь о самоубийстве. Надоело видеть вокруг униженных и оскорбленных и себя в «пище». Русский человек – почти уничтожен, и, разумеется, совсем унижен за время двух революций: социалистической и ныне - буржуазной.

Чтобы мне всегда было легко, мне была нужна такая женщина, в которой, я как в лучах солнца (смотрел бы в ее доброе, улыбающееся лицо) купался бы. А у меня было бы ровное и спокойное состояние (дыхание) души, что и определяло бы мой счастливый стиль.

В какой-то мере, я нашел это к тридцати девяти годам. Но сам к тому времени стал раздражителен и надорван.

Кстати, постановка голоса (свободное пение во всю полноту при­родных возможностей) сродни большому стилю в литературе. Марио Ланца по свободе и легкости пения сравним с нашим Пушкиным. В лег­кости и свободе можно достигнуть мудрого шутовства, но великое познание идет через смерть. Кажется, их жизнь (роковое число 37) оборвалась на пороге этого.

Надо сказать, что я никогда не пью дома. Мне противно с некоторых пор пить дома. Когда пьешь дома, словно загрязняешь дом. И потом: все эти атрибуты питья, все эти стопки, стаканы, чашки, тарелки, пепельницы, сигареты. И потом, на следующий день, запах, запах, от которого во мне создается чувство греховности и своей вины. Поэтому я предпочитаю пить в кабаках, парадных и забегаловках, на скамейках, в сквериках, портиках и подворотнях; под деревьями, на зеленом лугу, в лесу и в поле, в долине и горах, на холмах около озер и речек.

Последнее особенно приятно и на всю жизнь запоминается и вспоми­нается. Как и шум горной реки, как и племя розовых гор, как платье юной девушки на зеленом лугу, девушки любимой и прекрасной.

Но шум прибоя, штормящий шум волн - соединение трех стихий - земли воздуха и моря - куда как радостнее и приятнее вышеописанных картин и питейных заведений. Там пить не хочется. Там хочется жить и дышать. Смотреть в даль и дышать.

Как известно, Александр Сергеевич не гнушался делать мужей рогоносцами. Разумеется, с легкостью. И, разумеется, не думая о них и о том, что может сам со временем стать рогоносцем. Думается, он их презирал. Или вообще о них не особенно думал. Вот и с такой же легкостью он создал миф о Сальери, где опозорил его доброе имя, что говорит о его равнодушии к судьбам, в его понимании, людей ничтожных и невели­ких. Создавать подобный миф, по-христиански, неумно и даже бездушно.

Но каков результат! Как блистательна на русском языке «сия пиеса»! Так что я молчу, я – судия ничтожный.

И вот в какой-то ясный и прекрасный день я напиваюсь. Я напива­юсь, чтобы потом неделю, две очищаться. И, очистившись, снова впасть в грех – и снова напиться, ибо жизнь настолько напряженно однообраз­на и настолько нища в своем постоянстве, что поневоле хочется изме­нить течение времени, потерять на некоторое время волю, «расслабиться».

«Вот красота», – говорю я себе, когда я прихожу в Русский музей или в Эрмитаж.

«И вот моя родина», – когда я смотрю на новостройки; белый и серый бетон, цемент и известь, понимая, что другой родины мне уже никогда «не видеть». Ее – любимую, деревенскую, детскую, как и пер­вую любовь, не возродить. И не вернуться в лес, «на старое место». «Старое место» уже будет другим – тоска и печаль неизбывная...

И все это разрывает меня, как и тусклый свет в осеннее окно моей ленинградской комнаты, на Невском, он совсем непохож на яркий свет теплого юга. Баку, в котором я жил в отрочестве. Баку, чья свежесть и солнечность вспоминается мне прекрасным, моей второй родиной. И я думаю: «Счастлив тот, кто всегда жил на одном месте, блажен тот, для кого дом и улица всегда одна».

Вот отчего я и напиваюсь, особенно, когда я чувствую, что я подобен живущему под домашним арестом ослу, который привязан только к работе и дому, и до свежих роз ему никогда не добраться. (Апулей, тут вспомнился).

Мне кажется иногда, что я настолько одинок и оторван от живущего реального мира, как старик, которому ничего не остается делать, как смотреть в окно отрешенным взглядом и ждать смерти.

Вид седого старика, смотрящего из окна первого или второго этажа петербургской улицы на идущий снег или дождь, с детства смущает мне душу.

___________________________________________

Владимир Алексеев – прозаик, автор книг «Мгновения юности далекой», «Восхождение в горы» и других, член Союза писателей России.

 

Сайт редактора



 

Наши друзья















 

 

Designed by Business wordpress themes and Joomla templates.