И ЕСЛИ ОПУСТЕЕТ ДОМ

* * *

И если опустеет дом,

и труден станет вздох,

и если никого кругом,

то, значит, рядом Бог.

И если не ответит тишь,

то это – не отбой.

И если с кем-то говоришь,

то, значит, сам с собой.

И значит, в царство немоты

откуда-то проник, –

чтоб «Я» – свое узнало «Ты», –

твой бдительный двойник.

И значит, нужен нам судья,

учитель и отец

для вразумленья, для битья,

для вздоха, наконец!

И я – в тебе. А ты – во мне.

Меж нами – диалог.

И значит, третий – в тишине.

И третий – это Бог.

* * *

Может быть, и не очень хороших –

побирушек, бродяжек, взъерошек –

мы спасали несчастных кошек,

не загадывая впредь:

легче станет жить? Тяжелее?

Но уж если нас не жалели,

будем их, бездомных, жалеть!

Мы не их, а себя спасали…

Но они приходили и сами, –

хочешь – верь, хочешь – не верь.

Из инопланетного детства

это сказочное наследство

приютиться, обогреться

Шло, царапая нашу дверь.

Мы пригреем их, искупаем, –

мы свои грехи искупаем

и в себе самих раскопаем

человеческую доброту, –

ту, хранящую истину истин,

порождаемую бескорыстьем, –

кошке нужную и коту!

Да, они не давали выгод,

но мудрейший делали вывод,

нам подсказывая выход:

сосредоточенье в себе! –

Принося тишину живую,

как программу мировую –

похвальбе назло и пальбе.

Немотою свои печали

охраняя, не просто молчали,

но молчанием – отвечали

и смиренью учили нас.

В роли вкрадчивого пришельца –

приручись, привяжись, прибейся –

не от Господа ли наказ?

Пусть их примут райские пташки,

чтобы с ними играть в пятнашки,

а прижизненные замашки

отомрут в бессмертном раю.

А они, домашние кошки,

не бродяжки и не взъерошки,

не испортят песню Твою!

Над Вселенной власть простирая

и сверканием звезд играя,

из нерукотворного рая

не выбрасывай их за окно!

Ну а нас, ущемленных, нервозных,

отравляющих воду и воздух,

вместе с ними прими заодно.

Вместе с ними к Себе впусти.

И прости нас, глупых, прости.

* * *

В доме моей знакомой, на стене,

сплошь завешенной фотографиями

родных и близких,

в разных позах выглядывающих

из разных эпох,

я увидел как неожиданное дополнение

к экспозиции вопрошающих лиц –

акварель:

излучина большой реки,

Многоярусные лесные дали

и – готовый скрыться за мысом –

пароходик.

Из его трубы только что вырвался

белый клубок пара,

но звук сигнала еще не успел

прилететь к нам…

я замер перед акварелью:

«Чья это работа?»

Хозяйка долго молчала; наконец, произнесла:

– Моего отца.

Он был архитектор.

А акварель оставил нам

запечатанной в конверт:

«Спрячьте куда-нибудь!»

– Это что, – поинтересовалась мама, – письмо?

– Да, – усмехнулся отец, – вроде…

После Победы – прочтем…

И расцеловал нас.

Был июнь 41-го.

Папа уходил на Войну.

В белых, парусиновых –

как сейчас вижу! – ботинках,

натертых зубным порошком.

А письма от папы сперва приходили.

Потом – не стало…

Мы пережили блокадную зиму,

затем нас эвакуировали.

В конце 44-го – на запрос мамы –

пришло уведомление:

«Пропал без вести».

А когда вернулись,

в разоренной квартире

только и оставались

раскиданные всюду фотографии

и этот – никому не нужный – конверт.

В День Победы, 9 мая,

мы распечатали его.

И вот…

И вот – как будто бы звук гудка,

наконец, долетел до меня.

Пароходик сейчас скроется за мысом,

и, отражая небо,

останется только речная излука,

ее бессловесное,

своевольно-спокойное размышление,

влекущее за горизонт…

Туда, где ярусы леса,

бледнея, смыкаются с облаками…

И вдруг до меня дошло,

я понял: почему мы, –

потерявшие столько родных и близких, –

так плохо воевавшие,

все-таки, победили! –

Речная излучина

Не могла быть упразднена!

Она легла и изогнулась так,

как ей повелела плавно-всхломленная,

за далью таящая даль Земля.

И преходящее –

вскинутый в небо гудок! –

лишь оттеняет то,

что непреходяще…

Да, – заметила хозяйка. –

Отец написал акварель на Каме.

Строил Березняки…

___________________________________________________

Лев Мочалов – поэт, искусствовед, автор книг «Кукушкины годы», «Спираль» и других, член Союза писателей Санкт-Петербурга