ГОЛОС МИНУВШЕГО

Николай ШУМАКОВ

МОЙ ОДНОКУРСНИК РУБЦОВ

Воспоминания

О том, что есть замечательный поэт Николай Рубцов, я впервые услышал в 1963 году в камчатском поселке Палана от Юрия Трейстера. «Может быть, так и надо писать, как Рубцов? – задумчиво спросил он. – Просто и выразительно». Сам Трейстер сочинял нарочито усложненные стихи и любил модернистскую музыку вроде «флуоресценций» Кшиштова Пендерецкого.

Я поступил в Литературный институт – в тот год он стал заочным. На летней сессии познакомился со многими однокашниками, в том числе с Рубцовым. Большинство поэтов вели себя шумно и самоуверенно, стихи читали громко, с напором. Так что тихому и скромному Коле с ними было не потягаться, да он и не старался подобным сомнительным способом обратить на себя внимание. Но о нем уже говорили как о настоящем, сложившемся поэте, что значило немало среди самоуверенных студентов, мнящих себя «гениями». Не припомню, чтобы кто-нибудь скептически или снисходительно отзывался о его стихах или ставил под сомнение его одаренность. Утверждали, будто он помнит наизусть всего Есенина. В остальном же он ничем не выделялся, был даже неприметнее большинства сокурсников.

Вечером выхожу в коридор и с большим удивлением вижу чернобородого «камчадала» Юрия Трейстера.

– Ты как здесь очутился?

– Прилетел Колю Рубцова повидать. Пойдем к нему.

В комнате дым коромыслом, шум и гам. Стол и пол залиты ядовитым красным вином. Валяются пустые бутылки, много полных: на выпивку Юра денег не жалел. Два-три человека одновременно читают стихи, кто-то кричит: я, дескать, настоящий поэт, а ты дерьмо!

Коля безучастно сидел на кровати и не обращал ни малейшего внимания на куролесицу. Даже мне, привыкшему к разнузданной гульбе, стало не по себе. Побыл немного и ушел. Надо сказать, что очень пьяным я Рубцова никогда не видел.

В общежитии студенты-заочники жили не дольше, чем в других местах. Просто в ограниченное время на ограниченном пространстве собирались люди, оторвавшиеся от семьи, от службы, от привычного образа жизни. И Рубцов жил не дольше других. Некоторые недоумевали, как же он среди этой гульбы умудряется писать столь чистые стихи. На что следовал ответ: большую часть года живет в деревне, пьет молоко, тогда и пишет.

Никакого приятельства между нами не было. Ни я к нему, ни он ко мне особого интереса не проявляли. Иногда спросит:

– Как там на Камчатке?

– Не плохо. Вот бы тебе там пожить.

– Нечего мне там делать.

Кажется, он был больше сосредоточен на себе, почти всегда задумчив, грустен. Как-то, отправляясь в институт, я стоял на остановке. Мимо проходил Рубцов.

– Коля, ты куда? Вон троллейбус, полупустой – хорошо доедем.

– У меня и копеек нет на билет.

– У меня есть, поехали.

– Прогуляюсь пешком, подумаю.

А шагать надо было через пол-Москвы, из Останкино до Тверского бульвара. Может быть, строчки в голове бродили…

Даже среди безалаберного существования в общежитии его неприспособленность, бытовая беспомощность бросались в глаза. Однажды после очередного экзамена собрались в чьей-то комнате, «сбросились». На закуску определили серый студень под названием «собачья радость». Я запротестовал: надо поесть горячего. На рубль с мелочью купили хороший кусок мяса, я сварил кастрюлю фасолевого супа. Рубцов страшно удивился:

– Как ты смог? - ел и головой качал: – Надо же, суп сварил!

– Коля, это же просто.

– А я вот не способен.

Экзамены по литературе он сдавал легко, забивая преподавателей знанием стихов Пушкина, Тютчева, Блока, Есенина. Да и понимали, с кем имеют дело. Вместо ответа на вопрос предлагал: «Давайте я вам лучше стихи почитаю». И большинство, как правило, соглашалось. Труднее было с политэкономией, истматом, диаматом, историей КПСС. Негласно разрешалось пользоваться конспектами и даже учебниками, но попробуй за полчаса освоить марксистко-ленинскую премудрость. Помню, студент весьма солидного возраста бил себя кулаком в грудь и кричал:

– Ненавижу капитализм! Люблю коммунизм!

– Но хотя бы объясните, почему?

– Ненавижу и все!

Удовлетворительную оценку он все-таки получил. Не обладая подобным темпераментом, Рубцов со страдальческим выражением что-то тихо говорил, держа перед собой запись. Выходя на волю, вытирал пот со лба и облегченно вздыхал.

Сдавали историю музыки. Я сказал ему садиться рядом. Уверенная, что никто ничего не знает, преподавательница не обращала внимания на подсказки. Мне достались симфонии Чайковского, Коле – балеты Прокофьева. Я ему написал конспект, кое-что рассказал. Он уверенно изложил то, что требовалось, а требовалось не так уж много. Преподавательница ахнула.

Почти всегда Коля был окружен свитой. В нее входили молодые поэты, некоторые из них впоследствии стали довольно известными. Орущим, безобразничающим я его не видел. Хотя, говорят, всякое случалось – нрав, дескать, у него тяжеловат.

Как-то сказал приятелю, что Коля на редкость смирный человек. «Ну, значит, ты его плохо знаешь», – ответил тот и привел в пример случай, на днях произошедший в общежитии. Коля получил какой-то гонорар, накупил бутылок. Скоро в шумной компании ему надоело.

– Не хочу больше с вами пить! – заявил он и исчез, прихватив бутылку.

В общежитии висели портреты классиков: Пушкина, Лермонтова и т.д. Утром портретов не обнаружили. Оказалось, что Коля перетащил их в «красный уголок», поставил вокруг себя и выпивал всю ночь с ними, чокаясь с каждым по отдельности.

Скорее всего, многое здесь придумано – хотя бы потому, что не так-то просто снять тяжелый портрет со стены и отнести куда надо. Но, видимо, какая-то основа для сочинения занятной новеллы была, и ее с удовольствием пересказывали.

В те времена бенгальскими огнями трещали стихи официального либерального поэта Евтушенко и официального модерниста Вознесенского. К Евтушенко отношение было ироническое, к Вознесенскому – более уважительное, потому что он не каялся на каждом углу в отличие от своего самовлюбленного собрата. А Роберт Рождественский воспринимался как официальный комсомольский стихотворец. И на этом фоне стихи Рубцова привлекали своей искренностью, простотой и естественной глубиной. В них ничего не было официозного, узкопартийного, искусственного. Он не орал, чтобы привлечь к себе внимание. Его стихи рождались из тишины, а не из суетливого шума литературной богемы. Характерно, что в его стихах не было и следа угарного общежитского разгула. Поэты, его окружавшие, относились к нему с нескрываемым почтением.

Как-то сидели за столом в чьей-то комнате. Солнце било мне прямо в глаза, и я надел черные очки. А до этого попросил: «Коля, не читай, пожалуйста, стихи, им здесь не место». Он только молча кивнул головой, нисколько не обидевшись. Зато оскорбился Толя Азовский:

– Мало того, что ты запретил читать стихи! Ты еще надел черные очки. Не смей смотреть на Рубцова сквозь черные очки!

Я объяснил, что иначе больно глазам. Толя продолжал яриться, пытаясь сорвать злополучные очки. Я попросил:

– Коля, скажи ему, чтобы утихомирился.

– Прекрати, пусть сидит в чем хочет.

Азовский мгновенно успокоился, хоть и продолжал ворчать .

В последний раз видел Колю на следующий день после вручения дипломов, когда всем курсом фотографировались. Накануне мы с приятелями посидели в ресторане «Славянский базар». Ночь была тяжелой, утро еще тяжелей, но фотографироваться все-таки поехал. Сил не было подняться в верхние ряды, выждал время и остался стоять на асфальте. Приятель Леша Чиркин издевательски положил на мое плечо руку. Фотограф уже настраивал аппарат. По дорожке институтского садика брел Коля Рубцов. Вид у него был безрадостный. Я пригласил:

– Коля, иди сюда, здесь есть место.

Он пристроился рядом и на коллективном снимке получился чуть на отшибе.

___________________________________________________________________________________

Николай Шумаков (1939-2008) – прозаик, автор книг «В горах ранний снег», «Построй свою ладью», «Уберите Моцарта!», «Зимние грезы» и других, член Союза писателей России. В 1963-1968 годах был студентом Литературного института имени Горького. Воспоминания о Н. Рубцове публикуются впервые.