№8 2008


Содержание


Борис Краснов. Время течет в обе стороны. Стихи.
Михаил Иванов. Ворковали голуби. Рассказ.
Борис Подопригора. Дуэль. Рассказ.
Алексей Ахматов. Танцует дерево в камине. Стихи.
Дмитрий Тарасов. Мама и Миша. Рассказ.
Анатолий Аграфенин. В Кулдиге-где-где. Очерк.
Грузинские гости:
Владимир Саришвили. Старолондонские сонеты. Стихи.
Михаил Ананов. Мой добрый старший брат. Рассказ.
Ямбургские гости:
Сергей Смирнов. Туда, на прародину, в Индию. Стихи.
Галина Бестужева. Сияет радуги дуга. Стихи.
Сергей Порохов. Секретная жизнь Пушкина. Исследование.
Александр Беззубцев-Кондаков. «Противный» Розанов. Статья. /a>
Даниил Аль. Песни моего детства. Воспоминания.
Славянский мир
Марина Дробышева. Под маской Выдры. Заметка.
Отокар Бржезина. Движенье губ немых. Стихи. (Перевод О. Лихачевой)
Голос минувшего:
Николай Шумаков. Мой однокурсник Рубцов. Воспоминания.
Геннадий Григорьев. Я шел своим ночным дозором. Стихи. (предисловие и публикация Н. Голя).
Сергей Артемьев. Волшебная сила искусства. Байки.
Евгений Антипов. Симпозиум. Реплика.
Евгений Евдокимов. Здесь жил поэт. Заметка.
Евгений Лукин. Нам внятно все. Рецензия.
Сергей Вольский. Стихи и лопухи. Пародии.

SnowFalling

Даниил АЛЬ

ПЕСНИ МОЕГО ДЕТСТВА

Воспоминания

Песни народные и революционные сыграли в моей жизни огромную роль. Они первые, еще до начала чтения, разорвали узкие горизонты моего тепличного, детского мирка, показали глубины и бури народной жизни. Они нарисовали в моем воображении и неистребимо врезали в память многие яркие картины. Из песен я и узнал впервые, что такое народ и какова цена свободы. Я не только слушал песни, но и видел их. Образы из близких по теме песен дополняли друг друга, выстраивались последовательно, по смыслу, и все вместе составили в моем восприимчивом детском создании единый народно-героический эпос. Что ж с того, что этот эпос не был записан единым монотонным гекзаметром? Он был куда выше: его размеры менялись, соответствуя живому содержанию, которое, благодаря прекрасным мелодиям, входило в самую душу, впитывалось навсегда в память…

Вот я вижу, как из-за острова на стрежень выплывают острогрудые челны. На переднем Стенька Разин. Он бросает за борт персидскую княжну, на которой только что женился. «Зачем, — думаю я, — грозный атаман так поступил?» Песня дает мне ответ на этот вопрос: «Чтобы не было раздора между вольными людьми!»

Вижу я и другую картину.

Далеко, далеко степь за Волгу ушла… Вдоль берега, утопая в песке, надрывая и ноги, и спину, бредут бичевой бурлаки со своей песней-стоном. Они принесли ее из всех концов переполнившейся народной скорбью земли. Нет на ней такого угла, где бы не страдал тот, кто для всех сеет и всех кормит — русский мужик…

А вот в собственном ветхом домишке голосит плачем, лежит замертво вся семья, а сын крестьянский, уж готовый царю-отечеству служить, стоит ни жив, ни мертв, с мыслью о каком-то неведомом ему Ляодунском перевале, где, быть может, будет он убит…

Грусть, тоска, кручина… Год голодный, год холодный… И последнюю скотину за налоги отберут… А вступись за крестьянский люд — тюрьма. Темнее ночи встает она из тумана. Кругом часовые шагают лениво. А на штыке у часового горит полночная луна. Изредка раздается замогильное: «Слу-у-шай, слу-у-шай!» Солнце всходит и заходит, а в тюрьме всегда темно и тихо. Здесь не слышно даже городского шума, не слышно, как течет жизнь… Не дни и ночи, а целые годы обречены страдать в тюрьме ее узники… Только чу! — на заре слышен звон кандалов — это собирается в путь этапная партия, в путь сибирский, дальний, в далекую иркутскую страну, в Александровский централ, в Нерчинск, на Сахалин… Звонкие цепи колодников метут и метут дорогу. Долго им носить эти тяжкие цепи, долго надрываться в рудниках, в шахтах сырых и темных. Лишь немногим удастся бежать, если пособят старые товарищи… Глухой, неведомой тайгою бредут они звериными тропами, в тюремных одеждах, с рваными котомками на плечах. Зорко оглядываясь, пробираются они мимо городов, хоронясь от пуль горной стражи. Крестьянки попутных деревень кормили их хлебом, парни снабжали махоркой. Так добираются они до Байкала, переплывают его в рыбачьих лодках, или омулёвых бочках… А там снова в путь, в стороне от дорог. А навстречу им, взметая дорожную пыль, бредут новые и новые этапные партии, несутся телеги с жандармами и ссыльными. Кое-кто из беглецов достигает родины, встречается с женой, детьми, матерью. В родных селах находят они прежнюю недолю, убеждаются, что односельцам все еще не удалось с шеи подати согнать.

Но было в селах и новое. Старый строй все больше и больше разрушал капитал-властелин. С корнем рвал он дворянские роды, гнал мужиков и ребят на заводы, фабрики, верфи — в город. И там, на заставах, где-нибудь, от столицы версте на шестой, стал ютиться, все более множась числом, рабочий народ — суровый и мужественный… Чем сильнее веют над рабочими враждебные вихри, чем больше гнетут их злобные силы заводчиков, тем более мощный отпор созревал в их среде. Все громче раздавались голоса смелых вожаков: «Вставай, поднимайся рабочий народ! Веди на борьбу люд голодный! К оружию, граждане! Равняйся, батальон!» И смыкались ряды… Рабочие руки сами набивали патроны, сами привинчивали к ружьям штыки… Смело, в ногу, мужая духом в борьбе, шли на баррикады рабочие дружины.

Беснуйтесь, тираны, пируйте… Настанет неизбежный час неумолимого грозного суда!.. И настала пора, проснулся народ, час искупления пробил.

И вот: грянул великий гром революции. Рабочие пошли на баррикады, на святой и правый бой… Народ разогнул могучую спину и на вековечных врагов — на царя, на господ обрушилась его сокрушительная дубина… И после каждого удара светлеет мрак, слабеет гнет, солнце стало ярче сиять огнем своих лучей…

С неба полуденного жара не подступи, а по земле, сверкающей лавой шашек, несется конница рабочих и крестьян. Я уже тоже где-то тут, недалеко, — и с нами весь народ… Идет последний смертный бой. Рвутся снаряды, трещат пулеметы, слышны тяжкие разрывы гремучих гранат, но их не боятся красные роты — ведь от тайги до британских морей Красная Армия сильнее всех. Впервые смерть увидела, как прямо на нее идут под веселую песню — «Яблочко».

Разгромлены воеводы, разогнаны атаманы, и поход закончен. Грохот боев сменился грохотом труда. До основания разрыт старый мир и строится новый. Могучие кузнецы куют где-то поблизости ключи счастья… Я не вижу ни их самих, ни их знаменитых ключей, но до меня отчетливо доносятся звуки ковки и видны снопы ярких искр, а главное, мне слышны их песни — вот эти самые песни о тяжелой доле, о борьбе, о победе…

Теперь я их не слышу. Нет, не даром говорится: новое время — новые песни. Молодые люди новых поколений этих песен и не слышали. А многие из тех, кто этих молодых воспитывает, не хотят, чтобы эти песни звучали, то есть продолжали жить. Им кажется: если упразднить, изъять из обращения старые песни, стихи, книги, — вместе с ними навсегда исчезнут и времена, эти песни, стихи, книги породившие. Наивная надежда. Прошлое не проходит. Оно напоминает о себе сегодня, и будет напоминать о себе достаточно ощутимыми проявлениями в будущем. А тот, кто его не знает, или не хочет знать, поскольку оно, прошлое, ему не по вкусу, тот обречен на глухоту и слепоту непонимания, как настоящего, так и будущего. Яркий пример такой слепоты мы отчетливо наблюдаем сегодня.

В наши дни постоянно слышатся призывы: надо вернуться к прошлому, восстановить традиции прежней, дореволюционной жизни, разрушенной в тысяча девятьсот семнадцатом году… Тем, кто к этому призывает, не хочется возвращать к жизни песни, сложенные именно в те столь прекрасные прошлые времена народом о своей доле. А это значит: тем, кто призывает возвратить прежний лад, хочется возвратить его лишь частично, выборочно, вернуть благоденствие тем, кто этих песен не пел и не любил, когда они звучали, даже в великолепном исполнении Шаляпина. Однако те, кто выдает желаемое прошлое за действительное, обречен и в отношении сегодняшнего дня, и в отношении завтрашнего, — выдавать желаемое за действительное, то есть, обманывая и себя и других, брести в потемках, ударяться и расшибаться об острые углы и препятствия, а то и лететь в пропасть, разделив судьбу тех, о которых было сказано: «И сказок про вас не расскажут, и песен про вас не споют».

Это про песни, которые дошли до меня из прошлого. Одни из далекого, другие из вчерашнего дня. Были, однако, в моем детстве и иные, современные песни. Их распевали во дворах. Доводилось их слышать и на улицах, а то и в садах. По дворам ходили, сменяя друг друга, бродячие певцы. Кто пел под гармошку, кто под шарманку, кто под бубен, а кто и без музыки. Из окон, выходящих во двор, жильцы, в том числе и дети, вроде меня, по совету мам или няней, кидали певцам медяки, а то и серебряные монеты. Иногда их заворачивали в бумажку, а чаще – прямо так. Певцов обычно сопровождали их дети или жены, которые обегали двор и собирали монеты Кто в шапки, кто в сумки… Песни, в основном, пели одни и те же. Поэтому они хорошо запоминались. Их подхватывали и распевали уже у себя дома люди разных положений и поколений. Некоторые из них распевал и мой отец.

Надо сказать, что он славился среди своих родственников хорошим голосом, и его нередко просили спеть. Когда это случалось в каких-нибудь кампаниях, он обычно пел популярные романсы – например, про пару гнедых, или некоторые арии из опер – про золотого тельца и про сатану, который правит бал…Особенно часто пел « Мой костер в тумане светит». Когда я был маленьким, он пел вместе со мной. Я в это время сидел у него на коленях, держал его за большой палец, дирижировал его рукой и подпевал. Особенно нравилось мне распевать с ним цыганский романс, из которого я запомнил только первые строки:

Среди лесов и полей

В кибитке я живу,

Не знаю слез и горя,

И целый день пою.

И еще я любил песенку, смысл которой не понимал:

Со святыми упокой, упокой,

Человечек жил такой, жил такой:

Любил выпить, закусить, закусить

И другую попросить, попросить.

У песенки был припев:

Эх, вы пташки – канашки мои,

Разменяйте-ка бумажки мои.

А бумажки - то все новенькие

Двадцатипятирублевенькие.

Я не понимал – почему какие–то канашки, то есть, как мне было объяснено, канарейки, должны были разменивать двадцатипятирублевые деньги. Кончилось тем, что я выпросил, чтобы мне купили канарейку. И когда она появилась, я стал совать ей в клетку бумажные ассигнации – «Катеринки», «Николаевки» и «Керенки», которых у меня было немало, и которыми я постоянно играл.

Услышав, как мы с отцом поем, едва ли не самую популярную в те годы песню, «Кирпичики», мама пришла в ужас. Песню про «Кирпичики» я помню до сих пор, и даже точнее, чем ее текст передают составители сборников старых песен. Некоторые строки «Кирпичиков» в разные времена приобретали разное значение. Так, например, в послереволюционные годы рабочему люду очень нравились слова о том, что «директором, управителем» кирпичного завода стал вчерашний простой рабочий – «товарищ Семен», тот самый Сенька, о котором героиня песни сообщала в предыдущих куплетах:

Кажду ноченьку с ним встречалися,

Где кирпич образует проход.

Вот за Сеньку-то, за кирпичики

Полюбила я этот завод.

По-новому зазвучал и другой куплет старой песни:

Началась война буржуазная,

Огрубел, обозлился народ,

И по винтику, по кирпичику

Растащили кирпичный завод…

Конечно, ни в начале, ни во время войны 1914—1917 годов, получившей после революции название буржуазная, заводы еще не растаскивали. Разруха настала после нее… В нынешнее время не «по винтику» и не «по кирпичику» приватизировали и «заводы», и целые отрасли промышленности. И вовсе не народ это проделал…Тем не менее сами слова «буржуазная», «завод», «растащили» наталкивают, к сожалению, на ассоциации с «последним нонешним денечком».

Песни в те годы, о которых я здесь говорю, вырастали на почве тогдашней жизни, словно грибы после дождя. Пели о событиях, потрясавших воображение людей. Например, о гибели парохода «Буревестник»:

В узком проходе Морского канала

Тянется лентой изгиб.

Помнится гражданам место ужасное,

Где «Буревестник» погиб.

Особое потрясение и возмущение вызывал тот действительный факт, что из всех шедших на пароходе из Ленинграда в Кронштадт пассажиров и команды лишь капитан «спасся один на трубе», которая торчала из воды.

Большой популярностью пользовалась в те годы грустная песня о бесприютном мальчишке:

Позабыт, позаброшен

С молодых, юных лет,

Тяжела моя ноша, –

Беспризорный я шкет…

Эту песню тогда знали все. Кое-кто помнит ее и сейчас. А я помню песню о беспризорнике, которую мало кто знал. Мне ее не раз напевал мой старший двоюродный брат Лева Маннербергер.

Мне было лет десять-одиннадцать, а он уже оканчивал авиационный институт. Заходя в прихожую квартиры моей тети Тамары, я первым делом напяливал себе на голову Левину темно-синюю авиационную фуражку, и шел смотреться в зеркало. Потом я просил Леву сесть за пианино и спеть мою любимую песню.

Лева хорошо играл. Он научил меня подбирать одним пальцем «Яблочко» и утесовскую «С одесского кичмана», на мотив которой и пелась очередная песня о беспризорном мальчишке. Ее слова тоже, несомненно, навеяны тем же «кичманом»:

В канаве подзаборной

Мишутка беспризорный

Проводит свои ноченьки с братвой.

В отрепьях, изорвавшись,

За день наголодавшись

Поник своей кудрявой головой.

Товарищи – братишки,

От голоду все кишки

Застыли и заныли в глыбаке,

Рука окоченела,

Нога одервенела,

А легкое застыло во боке.

Товарищ, товарищ,

Скажи моей ты маме,

Что сын ее поехал на Кавказ.

С шапчонкою в рукою,

И с коркою в другою,

И с песнею залез под первый класс.

Кондуктор малахольный

Нарвет мне уши больно,

А я его покрою, как хочу.

Но чтобы ни случилось,

И чтоб ни приключилось,

А все же до Кавказа докачу!

Вспоминая по поводу этой песни своего двоюродного брата Леву Маннербергера, трудно умолчать о его судьбе.

Диплом авиационного инженера Лева получить не успел. Он был арестован и погиб «без права переписки», то есть, скорее всего, был расстрелян. В чем его обвинили – неизвестно. Но так как это произошло в конце двадцатых годов, можно предположить, что в высказывании оппозиционных взглядов «троцкистско-зиновьевского» характера. Впрочем, это лишь догадки.

Мое детство и отрочество сопровождалось постоянным, едва ли не повсеместным звучанием весьма примитивных, особого рода шуточных напевок, которые трудно назвать каким-нибудь общепринятым термином, например, частушками. От последних, как и от всех прочих песен и песенок, они отличались особого типа припевами, в которых слова заменялись набором бессмысленных звукосочетаний, зарифмованных и поставленных в нужный размер. Особой популярностью пользовались, например, такая «частушка»:

Ваня Таню полюбил,

Он ей саночки купил.

И до самого конца –

Ламца – дрица – аца – ца !

Или такая:

Шел трамвай девятый номер,

На площадке кто-то помер.

Тянут за нос мертвеца…

Ламца – дрица – аца– ца!

Другим популярным «песнеообразующим» припевом был такой:

К бою я всегда готов,

Чум – чаара – чура – ра,

И девиз мой – бей котов!

Кука – уха – ха!

К тридцатым годам, примитивные напевки такого рода, по мере ликвидации массовой неграмотности и приобщения все большего числа людей к образованию, к книгам, стали исчезать из употребления и вскоре вовсе ушли в небытие…

После того, как я закончил этот раздел моих воспоминаний, мне случайно попал в руки сборник «Любимые песни», изд. Сталкер, 2008. В отборе, расположении и в самих текстах, собранных в нем песен немало серьезных огрехов. В некоторых песнях отсутствуют известные строки, зачастую нарушены стихотворные размеры… Но самым серьезным, на мой взгляд, недостатком этого сборника является странная классификация песен по их содержанию. Так, например, знаменитая «Из-за острова на стрежень» отнесена к разделу бытовых романсов. Исторические и разбойничьи песни объединены почему-то в один раздел. Но исторических песен (если не считать разбойничьи песни историческими) в нем нет. Они встречаются в других разделах. Например, песня о Ермаке на слова Рылеева.

Зато просмотр собранных здесь разбойничьих песен напомнил мне знаменитую песню про разбойников, которую пела моя няня Таня. Именно ее в сборнике и не оказалось. А ее, как увидит читатель, уместно здесь вспомнить. Вот запомнившиеся мне с детства строки:

Из леса, леса темного

Разбойники идут

И на плечах могучих

Товарища несут.

Носилки не простые –

Из ружей сложены,

А поперек стальные

Мечи положены.

На них лежал сраженный

Разбойник молодой,

Он весь окровавленный,

С разбитой головой…

Что было дальше, няня, вроде бы, не пела, и я ее спрашивал: «Молодой разбойник ранен или убит? И куда его несут товарищи разбойники?» Няня отвечала: «Если раненого несут, то к лекарю, а может и в больницу. А если он убитый, то в церковь, на отпевание. После смерти перед богом все равны. И праведники и грешники».

Я понял из песни, что разбойники, – это очень хорошие люди. Товарища не бросили. Чтобы ему помочь, вышли из леса, не побоялись, что их поймают. А какие замечательные носилки они смастерили! И раз плечи у них могучие, значит и мускулы у них сильные. Иначе бы не снести им такие тяжелые носилки, сложенные из ружей и мечей, да еще нагруженные телом тоже, наверное, могучего их товарища…

Прошли годы. Я пионер или уже комсомолец, и вместе с ребятами, возле костров, или в каком-нибудь походе, распеваю популярную тогда боевую песню, из которой запомнился повторяющийся припев:

Все пушки, пушки грохотали,

Трещал наш пулемет.

Фашисты отступали,

Мы двигались вперед!

Только теперь, вспоминая песни своего детства, я вдруг понял, что этот припев повторял мотив песни

Из леса, леса темного

Разбойники идут

И на плечах могучих

Товарища несут…

Фашисты, которые «отступали» в припеве нашей тогдашней боевой песни, это еще не те, которые будут сначала наступать, а потом отступать от нас в годы Великой Отечественной войны. Тогда, в 30-х мы знали еще о «других» фашистах. Об итальянских во главе с Муссолини и о немецких, воевавших у себя на родине с коммунистами – ротфронтовцами. Тем не менее, слова той нашей старой песне оказались пророческими. Так потом и вышло – «фашисты отступали, мы двигались вперед».

Кстати сказать, переделка старых, дореволюционных песен на новый советский лад, за неимением еще собственных новых песен, была широко распространена в то время. Так, например, припев походной песни юнкеров, шедших в летние лагеря или в поход:

Лейся песнь моя

В дальние края,

Буль – буль - буль

Баклажечка

походная моя,

превратился в припев пионерской песни:

Лейся песнь моя

Пионерская,

Будем комсомольцами –

Поедем за моря.

Последняя строчка была здесь не случайно. Сама новая песня на старый мотив была посвящена призыву – комсомольцы на флот!

Бескозырки тонные,

Брюки клеш фасонные, –

Это комсомольцы

На красный флот идут.

Крайний поэтический примитив этих, наскоро сколоченных строк (чего стоит, например, « бескозырки тонные»!) был характерен для многих тогдашних скороспелых песенных поделок. Даже в школах на уроках пения разучивали и пели красноармейскую походную песню с таким припевом:

Сегодня город,

А завтра лагеря.

Глянь-ка, Манька,

Милая моя!

Таковы были первые шаги на пути к достойной нового времени песне. Еще впереди были замечательные песни 30-х годов, приходившие главным образом из кинофильмов и тотчас становившиеся общенародными. Впереди были песни Великой Отечественной войны – и боевые, и лирические, и веселые. Песни подлинно народные и подлинно поэтические.

 

 

______________________________________________________

Даниил Аль – профессор, доктор исторических наук, заслуженный деятель науки России, член Союза писателей Санкт-Петербурга. В настоящее время к печати готовится книга воспоминаний Д.Н. Аля «Сквозь строй эпох. Удивительные встречи с удивительными людьми».

 

Сайт редактора



 

Наши друзья















 

 

Designed by Business wordpress themes and Joomla templates.