БЫТЬ СЧАСТЛИВОЙ

Улеглась она за полночь, чтобы поменьше времени провести в дрёме или бессоннице. Привычно, при укладывании своего небольшого исхудавшего тела в постель, закружилась голова. Она прикрыла веки, чтобы головокружение прошло побыстрей. Наконец, полегчало, и можно было открыть глаза в темноту. В ногах, где обычно пристраивался Бонька, было непривычно прохладно, и Роза Наумовна ощутила слезный прилив.

– Не сметь, не расклеиваться, всё равно ничего не поделаешь и ничем не поможешь ему, моему малышу, – рационально объясняла-утешала она себя, слёзы же помимо воли заливали щёки...

И всё ей припоминалось, что когда собиралась покидать родину, то как пришлось оформлять множество документов и на беспородного, на дворняжку Боньку, и как прожили они здесь вместе, в маленькой социальной квартире в южногерманском Фрайбурге последние одинокие свои годы. Как выгуливала она его, так и не привыкшего к поводку, и тихо , чтобы не услыхали другие собачники уговаривала своего любимца: «Ну, Боничка, подожди немного, вот сейчас придём домой и там я сниму с тебя поводок». И он, внимая, повиновался ей, и безропотно шёл. И тот дикий случай, когда Бонька поднял лапку у газона, а какая-то пожилая немка что-то, не понимаемое ею, Розой Наумовной, истерически кричала и показывала на железный щит, на котором была нарисована испражняющаяся собака, перечёркнутая диагональной чертой. Старуха кричала и вослед им, что-то про русских варваров...

Роза Наумовна шла с виновато опущенной головой, и Бонька тоже будто бы чувствовал себя опозоренным. И побрели они прочь, а если бы у обоих были силы, то и побежали б что есть мочи...

Острое чувство вины перед собакой снова, как и тогда, когда впервые она не смогла его вывести сама, охватило её. «Всё это треклятое позиционное головокружение, – плакала она, – в придачу с вестибулярным невритом».

Как однако были недовольны сын с невесткой и внуками, все жившие неподалёку, что им приходилось выгуливать Боньку. Если б ещё пёс был хоть какой-нибудь да породы, упрекали внук с внучкой, а то ведь неудобно им водить на поводке неказистую дворняжку. К тому ж, всем им было некогда, и оттого перед ними Роза Наумовна испытывала смущение за свою хворь.

Хорошо, хоть стала служба по медицинскому уходу приходить к ней, и она за какие-то, подчас и небольшие деньги, упрашивала кого-нибудь из приходивших к ней вывести несчастную собаку, не выгулять даже, а просто, чтобы та смогла облегчиться... Сама Роза Наумовна и с палочкой ходить уже не могла, она только лишь толкала впереди себя тележку, за которую же сама и держалась.

Но вот неделю назад, перед ночью приключилась с Бонькой беда, самая настоящая беда. Он не лёг, как всегда, в ноги своей старой хозяйке, а начал визжа крутиться вокруг собственной оси... Перепуганная Роза Наумовна позвонила сыну. И тот, хоть и был недоволен, но приехал. Забрал задыхавшегося Боньку к ветеринару. Плачущей матери заметил: « Успокойся, ветеринария у немцев на высоте, так что не волнуйся!» Розе Наумовне очень бы хотелось поверить в сыновы слова, да почему-то не верилось.

Через час позвонил сын и объяснил, что он оставил собаку у ветеринара, тот положил его под капельницу, в барокамеру. И снова начал попрекать её тем, что предупреждал о том, чтоб не брала с собой в эмиграцию эту дворнягу, и кто знает, во что ещё обойдётся ему лечение этой псины. Он и не думал скрывать от матери своего недовольства... Плачущая Роза Наумовна попыталась заверить , что она всё ему оплатит из своего пособия по старости, да не тут-то было. Сын даже не захотел выслушать её, он просто положил телефонную трубку и в ухо Розе Наумовне понеслись частые отбойные гудки.

На следующее утро оказалось, что пёсику лучше не стало. И на предложение усыпить животное сын дал своё согласие. «Пойми ты, – сочувствовал он матери, – Бонька твой был уже не жилец. Врач мне объяснил, что у него от старости стал непригодным вестибулярный аппарат. А животные, потерявшие чувство равновесия не могут жить. Поэтому усыпление было вызвано жизненной необходимостью».

Роза Наумовна молча только кивала головою, она не могла говорить, боясь расплакаться и тем вызвать неудовольствие сына. А думалось ей в те минуты только одно, ведь и у неё, наверное, тоже из-за возраста были неполадки вестибулярного аппарата, и оттого всё вокруг вращалось и вращалось, тошнило, и хотелось рвать, а часто она и рвала. А хотелось ей одного: чтобы и её, как и её животное, тоже усыпили, и ничего б тогда не знала и ни от чего б не мучилась. Но говорить про это она не решилась.

Нынче, днями, после Бонькиного ухода, после бессонных ночей Розе Наумовне дремалось, особенно после напряжения, после еды, которая вдруг превратилась в тяжёлую работу! А сама еда-то была вроде «детского питания», пюрированная, в основном. Больше всего полюбила она завтраки овсяной кашей. Мелко смолотую овсяную крупу не приходилось даже варить, она просто заливалась кипятком, и через пять-семь минут её уже можно было есть. Она долго держала во рту эту кашицу, как гурман, наслаждаясь её вкусом.

– Знаешь, Олечка, – как-то сказала она внучке, случайно забежавшей к ней, – если бы мне когда-нибудь сказали, что я предпочту овсянку какому-нибудь деликатесу или салату «оливье», например, я б не поверила. А вот поди ж ты!

Юная девушка недоверчиво смотрела на неё...

Да по-другому, иному, всё было теперь в её существовании. Словно младенец, перепутавший день с ночью, она бодрствовала ночами, чтобы потом почти беспрерывно дремать днём. Ночами, когда не спалось, вспоминалось прошлое. «Наверное, потому всё припоминается и припоминается, – часто говорила она громким шёпотом в темноте, – что нынче, после переезда в эту самую Германию, у меня никаких контактов ни с кем нет. Был один Бонька, да и того не стало. Там хоть и жили вместе в одной квартире, тяжело казалось, тесно, разъехаться хотели, жильё разменять, да вместо этого вот сюда приехали. Теперь у всех, даже у внуков свои квартиры, а что толку-то, все друг другу точно чужие. Никто друг о друге и знать-то особо не хочет. У каждого всё своё. Может оно и современно, может и правильно, да только видно не для меня. Наверное, потому, что уже старая, зажилась на свете. Хорошо Лёвочке, – вспоминала она своего покойного мужа, – умер себе мгновенно, от инфаркта 56 лет от роду, и хорошо ему, душе его....Вот уж кто не знал ни остеопороза, ни артроза, ни остеохондроза, ни тем более этого проклятого головокружения. Вот всем хочется жить долго, да как-то люди не думают ни о болезнях, ни о специфически старческих недомоганиях... Об Альцгеймере, Паркинсоне, о старческом маразме думать никому не хочется. А самое страшное – эта ужасающая беспомощность. Впервые помнится, я ощутила её, когда не смогла стать на табуретку, чтобы снять со шкафа обувную коробку. Именно тогда мне и пришло в голову, что дурацкая поговорка “Старость не радость”. Ведь на самом деле, старость – это жуть, это настоящая жизненная трагедия человека, что ещё не умер, но уже и не жив! И ничего ж поделать нельзя, – она даже всплеснула руками. – Как это поэтесса правильно выразила:

Себе сединами светя,

Я и себе не обещала,

Что буду вечное дитя.

Но всё ж неловко мне невольно,

Всем увяданье очевидно.

Я знаю – почему так больно,

Но почему так стыдно, стыдно?» 1

Размышления о старческой немощи навели её на мысли о детской беспомощности, примерещилось ей, что снова она укутывает в пелёнки сыночка, а потом и внучку, и внука... Но неожиданно ясное осознание того, что дети вырастают и становятся большими и сильными, а ей предстоит лишь ещё большая болезненность, а может быть даже неподвижность повергла её не в отчаяние, нет, а в бессловесный, тоскливый ступор...

Внутренний вопль вернул её к поискам выхода изо всей этой безнадёги: «Нет, нет и нет, правы немецкие психологи, нужно вырабатывать в себе позитивное мышление, нужно отбрасывать всё тёмное, ужасающее, и культивировать, самой растить в себе радостное сознание, хотя бы просто оттого, что ты уже пришёл в этот мир, что можешь, пусть и слезящимися, вечно красными глазами, но видеть и солнышко, и зелёную листву, и птиц в их непостижимом полёте... Да чудо просто жить на свете, надо быть благодарной хотя бы за это...»

И начала Роза Наумовна перебирать те, не столь уж частые в её жизни события, которые считала она когда-то счастливыми. На душе и вправду будто полегчало... Вот дошла она и до переселения всей своей семьи на жительство в Германию. Стала припоминать, что ж хорошего-то было с нею уже здесь? К чему-то припомнилась чья-то, кого-то наверняка из великих, фраза, про то, что «язык больше, чем кровь». И внезапно она словно «услыхала», как та женщина, уже пожилая, уже старуха-немка кричала на неё и на Боньку, что они – русские! Она не знала, что радостная улыбка раздвинула её губы. «Счастье приходит, когда его и не ждёшь», – совершенно разулыбалась она. Ведь всю немаленькую жизнь, из-за своей характерной семитской, откровенно еврейской внешности страдала Роза Наумовна там, и внезапно здесь она оказалась – русской!

– Да ради одного этого, – уже громко сказала темноте Роза Наумовна, – стоило приехать!

__________________________________________

Инна Иохвидович родилась в Харькове, окончила Литературный институт имени Горького, публиковалась в периодике ряда европейских стран, а также в переводе на украинский и немецкий языки. Автор нескольких прозаических книг, в том числе книги «Скорбный лист» (2010). Живет в Штутгарте.