ХУДОЖНИК АНДРЕЙ УШИН

Эссе

Есть люди, судьба которых удивительным образом соотносится с эпохой, с тем временем, в котором им довелось жить. И в этой слитности угадывается не только некая поразительная цельность натуры, но высшая отмеченность, едва ли не избранность. А если еще и талант дарован небесами – воистину, «блажен, кто посетил сей мир…», блажен, кто и в роковые его минуты сумел угадать и, главное, выполнить свое предназначенье, особенно, если твое высокое предназначенье – художник.

Таким был, таким и остается для всех знавших его петербуржец и ленинградец Андрей Алексеевич Ушин, замечательный художник, удивительный человек, с которым мне выпало счастье общаться все последние годы его жизни. Потому заметки эти – не мемориальная искусствоведческая статья, которой он, вне всякого сомнения, достоин. Как достоин теперь, когда судьба его завершена, отдельного итогового исследования, в дополнение к уже существующим монографиям (в их ряду в первую очередь стоит упомянуть фундаментальный труд его дочери Арины Ушиной – «Петербург в графике. Династия Ушиных»). Эти заметки – ряд воспоминаний и размышлений, дань памяти человеку, недавний уход которого вне Союза художников остался практически незамеченным, а ведь творчество Андрея Ушина известно, можно сказать, всему миру, его произведения находятся более чем в двухстах (внушительная цифра?) российских и зарубежных музеях. Время такое. Мягко говоря, странное. Расточительность наша в отношении российских талантов, усугубленная неистребимым холопьем сознаньем (вот уход какого-нибудь очередного «братка» СМИ готовы замусолить до дыр), возмутительна и цинична, но не о ней сегодня речь.

А речь о человеке, выбравшем на весь свой долгий творческий путь лишь два сугубо графических цвета, черное и белое, и при этом прожившего жизнь яркую, во всю необъятность цветовой живописной палитры. В молодости – голливудский красавец (стоит взглянуть на фотографии тех лет!), до конца жизни сохранивший особую петербургскую породистость и стать, превосходный остроумный рассказчик, лидер в любой компании, человек неуемной энергии, неуемной любви, жажды и интереса к жизни, один из столпов ленинградской графики, мэтр линогравюры.

А начиналась она, эта жизнь, ой как не сладко! Ленинградская блокада настигла четырнадцатилетнего Андрея Ушина двумя невосполнимыми потерями – от голода умерли отец и родной дядя будущего графика, оба превосходные художники. Отец, Алексей, – художник книги, а дядя, Николай – универсал: и театральный художник, и тонкий иллюстратор (его работы к «1001 ночи» – легенда издательства «Academia», мечта нынешних коллекционеров). Тем не менее Андрей – натура с детства сильная – пытался сопротивляться домашней атмосфере всепоглощающей художественности, выбрав иную стезю: сдал экзамены в музыкальную школу при консерватории, ведь музыку любил страстно всю свою жизнь но… Но, пожалуй, два фактора определили его судьбу: обмороженные в блокаду пальцы и пробудившиеся уже после смерти отца и дяди семейные гены, желание закрепить сначала на бумаге, а потом и на доске (кстати, «доской» часто оказывался линолеум, но графики и его называют только так: все, на чем режется – доска) всю нестерпимую красоту и неумолимую мимолетность каждого мгновенья, отпущенного любимому города и его окрестностям. Недаром кто-то из критиков сказал об Ушине еще в шестидесятые: «Он рисует Время». Стоило бы добавить: он всю свою жизнь чувствовал, ловил, изображал, закреплял в материале ленинградское, петербургское время.

И рисовать начал еще в блокаду, обмороженными пальцами, несмотря на то, что в пятнадцать лет на нем лежали обязанности коменданта бомбоубежища, выполняя которые приходилось делать самую тяжелую взрослую работу, вплоть до уборки трупов. Незабываемые блокадные впечатления и потрясения (до последних дней он не мог забыть, как на его глазах был убит осколком снаряда юный морячок, как, опять же, на его глазах ничего не осталось после прямого попадания от лошади с хлебной телегой) позже вылились в, пожалуй, самое сильное пластическое отражение этих трагических страниц в российском изобразительном искусстве. Блокадные линогравюры Ушина – это целая эпоха в ленинградской графической школе: острые, предельно-выразительные, удивительно полнокровные, несмотря на крайнюю скупость средств. Ушин – виртуоз в ощущении этого только кажущегося простым шахматного сосуществования белого и черного. Никакого жизнеподобного мельтешения подробностей! Ничего лишнего! Он, как первоклассный скульптор, схватывает форму сразу, целиком, прозревая ее сквозь белый лист так же, как скульптор прозревает статую в глыбе мрамора. Композиция его при самых трагических, самых душераздирающих сценах проста, изысканна и безупречна, а линия тверда и единственно возможна. Подражать ему? Как? Как повторить ушинский глаз, ушинскую руку, ушинский «внутренний экран»? «Внутренний экран» - это его выражение, означающее по сути собственное зрение художника, пластически трансформировавшего натуру, переведшего наш объемный цветной мир в черно-белую плоскость, видимую через зеркальце (ведь режется гравюра при помощи зеркальца – чтобы сразу видеть, что будет на оттиске). «Внутренний экран» - это его художественная неповторимая личность, его творческий метод.

Надо сказать, непосредственно с натуры Андрей Алексеевич не работал. Смотрел цепким глазом, запоминал цепкой памятью, но доску резал набело, без всяких предварительных эскизов, по «внутреннему экрану». А получалось, во всяком случае, в городских известных всем архитектурных пейзажах – «как в жизни»: все здания на месте, все масштабы соблюдены. Это в природных видах мастер мог позволить себе любой полет фантазии. И все равно: берешь в руки лист и видишь до боли знакомое место - Карельский перешеек. Ведь Андрей Алексеевич был патологическим однолюбом: город и его окрестности он любил страстно, болезненно, не желая расставаться с ними даже ненадолго. Никакими другими красотами соблазнить его было невозможно. Вот поколесить на любимом мотоцикле по Карельскому перешейку – другое дело. А потом – нарезать линогравюр, где в каждой – и свое настроение, и свое состояние, и свое время года, и – единственный ушинский почерк. Но и городской современный пейзаж, более того, пейзаж промышленный, заводской, малопоэтичный, Ушин умел подать так, что и однотипные новостройки, участвуя в игре и противоборстве черного и белого, становились значительными, приобретали пластическую ценность. Как ему удавалось на плоскости, используя всего два цвета, дать глубину и ощущение пространства, неподвижность или, напротив, дрожанье воздуха, монотонность дождя или порхание снега? Но, главное, как создать настроение, вызвать сопереживание? Это и есть, между прочим, тайна искусства, тот порог, за которым никакой анализ не работает, потому что там – непостижимое пространство дара.

Еще одна грань ушинского творчества – продолжение семейной традиции: книжная иллюстрация, экслибрис. Несколько книг были сделаны вместе с другом, поэтом Михаилом Дудиным, все они интересны и значительны. Любил Ушин иллюстрировать и Есенина. Но все же настоящий его шедевр - великолепная серия иллюстраций к произведениям Достоевского. И в этом сказалась страстность и увлеченность Андрея Алексеевича: увидел Иннокентия Смоктуновского в роли князя Мышкина в постановке БДТ «Идиот», и буквально заболел. И Достоевским, и Смоктуновским. Ходил практически на каждый спектакль, навсегда подружился с актером - и его приохотил вдвоем на мотоцикле носиться по любимым тропинкам. А Достоевского начал иллюстрировать всерьез, причем как бы обобщенно: не конкретное произведение, а, так сказать, по мотивам. Ушинский Достоевский - давно наша классика. Высокий смысловой драматизм, переданный все теми же черно-белыми средствами, буквально физическое ощущение одиночества и враждебности этого невероятно красивого даже в самых нищих трущобах и невероятно жестокого города, абсолютная конгениальность визуального ряда атмосфере текстов Достоевского – вот что такое иллюстрации мастера. Хорошо бы и их издать отдельным альбомом, как издали в этом юбилейном году 60-летия Победы его блокадную серию «Цена Победы. Ленинград в блокаде. Линогравюры Андрея Ушина». Ее, к счастью, он успел увидеть.

Начинала я свои заметки с того, что судьба Андрея Алексеевича удивительным образом соотносилась с эпохой. Мистическое совпадение – родился художник 8го сентября, в памятный для всех ленинградцев, ставший навсегда скорбным, день, и ушел от нас Андрей Алексеевич тоже знаково - в год 60-летия Победы. Дожил до него буквально на силе воли, ведь был тяжело болен уже несколько лет, и врачи называли совсем другие сроки. Но жизнелюбие одолевало болезнь, и любимая семья помогала.

Есть у меня присланный в подарок от друга-художника из далекого Чикаго профессиональный альбом для зарисовок в роскошном твердом переплете – знаменитый «девичий альбом», который всегда беру с собой в мастерские художников на телесъемки. Человека надо показать за работой, что-то специально организовывать долго, а сразу подложить под руку дежурный альбомчик со словами «Нарисуйте, пожалуйста, то, что Вы больше всего любите…», и художник сразу включается: и игра, и дело. Есть в этом альбоме и особо дорогой для меня рисунок Андрея Алексеевича Ушина – замечательно быстро созданный, но при этом вполне проработанный пейзаж, возникший со словами: «Я с натуры не рисую. Натура слишком отвлекает от сути. Я рисую то, что у меня на внутреннем экране». Для меня на внутреннем экране у Андрея Алексеевича оказался узнаваемый при первом же взгляде пейзаж Карельского перешейка. Между прочим, при знакомстве с художником трепетала, потому что со школьных лет знала: Ушин – классик. А оказалось – веселый человек с острым и живым умом и моментальной доброжелательной реакцией.

Я и сейчас люблю бывать в этом теплом, хотя и осиротевшем доме, где шагу ступить невозможно, чтоб не наткнуться на ушинское наследие. Оно в самом деле огромно. И это не только графика, хотя, глядя на невероятное количество работ художника, на следы его непостижимой работоспособности, начинаешь стыдиться собственных «итогов». А Андрей Алексеевич как будто бы жил одновременно несколько жизней. Страстно увлекался фотографией – на стенах огромные отпечатки в рамках. В последние годы любил резать стекло, творя из бутылок вазы, а из флаконов всевозможные «обрезки» – весь дом ими уставлен. А сколько раздаривал! Помнится, с каким мальчишеским азартом он показывал мне подаренное ему шуточное удостоверение «Ветеран эротического фронта», с каким артистизмом был готов к любой застольной импровизации, от которой все едва ли не со стульев от смеха падали (могу себе представить, что они в молодые годы вытворяли на пару со Смоктуновским!), сколько жизни было в этом невероятно талантливом человеке! Не жил – бурлил! Таким мы его и запомним. С любовью и благодарностью.

_______________________________________________

Елена Елагина – поэт, автор книг «Между Питером и Ленинградом», «Нарушение симметрии» и «Гелиофобия», член Союза писателей Санкт-Петербурга